Город пробужденный

26

Прекрасная, покинутая владельцем вилла под Убадом, на северном берегу реки Баград, была избрана обоими консулами под их штаб-квартиру. Место было удобным, сразу за садами разбили традиционный лагерь для обоих легионов; отсюда они контролировали как дороги, соединяющие Утику с Карфагеном, так и ведущие с юга. Любое внезапное нападение было исключено.

Консулы велели постоянно укреплять лагерь, рыть за рвами волчьи ямы, подсыпать валы, возводить башни на углах, жечь по ночам смоляные факелы, а конницу, особенно нумидийские отряды, предоставленные в их распоряжение Гулуссой, постоянно высылали в разъезды.

Они слишком хорошо знали слабость собственных войск, состоявших в большинстве из наспех обученных рекрутов, чтобы рисковать какими-либо наступательными действиями. Поэтому они ограничивались лишь устрашением одним своим присутствием и грозными посольствами понуждали Карфаген принять требования сената.

Вести были неутешительные. Сначала из города доносили услужливые люди, что, несмотря на их самые искренние старания — что, впрочем, согласно подтверждали и донесения платных шпионов, — ослепленные глупцы берут верх, и народ возмущается требованиями Рима. Потом — смерть суффета, свержение прежней герусии, избрание новой, призыв в Карфаген Гасдрубала-военачальника.

Это уже могло быть опасно. Гулусса — подобно Масиниссе, перед смертью настроенному враждебно к Риму, — не желая слишком ввязываться в войну, доносил, что армия Гасдрубала могущественна, что он ее реорганизовал и усилил и что нумидийцы с величайшим трудом выдерживают натиск карфагенских войск, не позволяя им двинуться к римскому лагерю.

Последний гонец от Гулуссы принес весть особенно тревожную. Пленник, взятый в одной из стычек, показал, что Гасдрубала среди войск нет. Он, мол, отправился в Карфаген, вызванный специальным посольством. Это могло означать либо признание невозможности сопротивления, либо — обратное.

Почти одновременно прекратились вести из города, и нумидийский патруль донес лишь, что ворота заперты и зорко охраняются.

— Ах, что за бездарность! — кипятился консул Маний Манилий. — Когда не стало суффета Гасдрубала, остальные наши сторонники тут же попрятались. О, но это им еще припомнится! Ворота заперты? Ну и что! Разве они не могут послать кого-нибудь на челноке? Военного флота у Карфагена нет, и порт он не закрывает!

— Это правда, — Луций Марций Цензорин, превосходный политик, но не сведущий в военном деле, соглашался с мнением своего энергичного коллеги. — Однако, видимо, есть какие-то препятствия. Иначе откликнулись бы хотя бы наши платные шпионы.

— Поговорим и с ними! — грозно проворчал Манилий. — Не будь трудностей и опасностей, мы бы им не платили!

Цензорин предпочел перевести разговор на другое. Он обвел рукой покои.

— Я подробно осмотрел эту инсулу. Это владение какого-то их богача, родича суффета Абибаала.

— Который бежал и скрывается.

— Ах, это не имеет значения. Я о другом. Карфаген так много говорит о своей обиде, о том, как мы силой сокрушаем его величие. Где это величие? Дома они строят на сирийский и греческий манер…

— Подражают и нашим.

— Да, это правда. Храмы же строят по египетским образцам. Об их поэтах или мудрецах никто не слышал. Право основано на греческих и египетских обычаях, войско — наемное. Нет, ничего своего.

Манилий медленно кивал. Однако чувство справедливости заставило его найти что-то положительное и у врагов.

— Однако и у них есть немалые заслуги. Хотя бы на море. Благодаря им мы, к примеру, знаем о существовании богатых оловом островов в Туманных морях…

— Куда они не допускают наши корабли, ревностно храня таинство пути.

— Вот именно. Столь продажные, столь вероломные, они, однако, умеют хранить тайну.

— Когда речь идет о выгоде.

— А разве это, в сущности, не основа всего? У нас — выгода Рима, у них — нескольких богатых семейств. Такие различия стираются легко. Но дело не в этом. Ведь и карфагеняне внесли свой вклад в расширение наших знаний о мире. Их мореходы доплыли до Мыса Ароматов на юге…

Он задумался и через мгновение добавил:

— И в других областях мы учимся у них, может, даже не ведая того. Вот, в земледелии. Их способы возделывания винограда или олив значительно лучше наших. Они первыми ввели систему ведения хозяйства в больших имениях, основанную на труде многочисленных рабов. Наши владельцы латифундий и пользователи agri publici уже сейчас охотно им подражают.

— И уже за одно это, я считаю, Карфаген должен быть стерт с лица земли, чтобы не осталось ни следа, ни памяти. Вот только не поздно ли уже?

— Я не совсем понимаю тебя, Цензорин.

— Потому что именно эту систему хозяйства я считаю заразой, которая подорвет мощь Рима. Основой нашего хозяйства должен быть крестьянин-гражданин, трудящийся на земле вместе с семьей, сильный, здоровый телесно и нравственно. Из крестьян ведь и выходят наши солдаты. Так вот, я опасаюсь, Манилий, что они долго не продержатся. Труд раба дешев, цены на продовольствие будут падать, пока крестьянин не выдержит конкуренции. Это, по сути, уже начинается, крестьяне уже начинают стекаться в города, бросая землю.

— Если продовольствие подешевеет, от этого выиграет городское население.

— Да, конечно. Но все же, прости, силу Рима я вижу в крестьянах.

— Силу — может быть. Но культура — это город.

— Корень и цветок. Но суть в том, чтобы они были в согласии и равно сильны и здоровы. А я боюсь, что переход на систему хозяйства, основанную на рабстве, по примеру проклятого Карфагена, похоронит это золотое равновесие.

Маний Манилий беззаботно пожал плечами.

— Может, ты и прав, я в этом не разбираюсь, но это случится уже не при нашей жизни. Мы уничтожим Карфаген, а о последствиях пусть думают наши внуки. Если могущество Карфагена основано на ошибочной системе, то он рухнет тем легче.

Цензорин покачал головой.

— И с этим может быть по-разному. Скорпион, испугавшись, бежит, но если на него наступить — защищается до смерти.

— Да, но этот скорпион сам лишил себя жала, оружия и машин. Теперь он может лишь извиваться.

— Посмотрим. Последние вести дают много пищи для размышлений. Власть нескольких десятков богатых родов, с которыми мы умели находить общий язык, кажется, слабеет. А с народом, конечно, тоже можно справиться, но нужно переждать, пока пройдет первый порыв.

— Было бы безумием с их стороны броситься на нас после сдачи оружия и машин.

— Согласен и полагаю, что в конечном счете они не осмелятся, и все закончится лишь торгом. Однако смена герусии заставляет считаться с возможностью неожиданностей.

— Что ж, промедление мы используем для обучения наших рекрутов. Глупый Гасдрубал не заметил нашей слабости и не напал.

— Гулусса утверждает, что это его заслуга.

— Я ему не верю. Он лишь хочет снискать нашу милость в борьбе против братьев. Эта Африка — одно болото!

— Мы наведем здесь римский порядок и установим римский мир!

Дежурный сотник вошел в комнату и отдал воинское приветствие.

— Не соблаговолят ли достопочтенные консулы принять женщину, прибывшую из Карфагена? Говорит, у нее важные вести.

— Разумеется. Введи ее.

Женщина, уже немолодая, в сером плаще и поношенных сандалиях, низко поклонилась, но смотрела смело и испытующе. Ни один из консулов ее не знал.

— Кто ты и с чем пришла? — спросил Цензорин.

Она ответила, на удивление, по-латыни.

— Зовут меня Атия, а чаще — старая Атия. Достопочтенный сенатор Катон знает меня и знает, что я верно служу Роме.

— Катона здесь нет.

— Но вы, достопочтенные, наверняка знаете слово, — она понизила голос до шепота, — Асинария.

Цензорин слегка приподнял брови. Этот пароль он знал.

— Асинария? Ах, да! Садись, Атия, и говори.

— Да позволит достопочтенный консул мне стоять. Негоже такой, как я, сидеть в присутствии консулов.

— Ты римлянка?

— Коренная, достопочтенный. Но в Карфагене я содержу лупанарий. Это лучшее место для сбора сведений.

— Если ты делаешь это, чтобы послужить Роме, то занятие это достойное. В таком случае, садись. Ты кажешься утомленной.

— Благодарю, консул. Я и впрямь утомлена. Я не могла идти прямо, по дороге, пришлось кружить. Ибо на равнине Манубы шныряют пунийские разъезды.

— Разъезды? Так они осмелели? Что это значит?

— С этим я и прибыла, достопочтенные. Пунийский вождь, Гасдрубал, в городе.

— Об этом мы знаем.

— И он захватил всю власть. Город безумствует от радости. Никто не осмелится даже заикнуться о сдаче, ибо его разорвут. А Гасдрубал закрыл ворота, закрыл порт, высылает разъезды.

— Foedifragi Poeni! Никогда не следует верить подлым пунийцам! И только с этим ты пришла?

— Нет, достопочтенный. Такие вести я пересылаю через своих людей. У меня есть указания из Рима не подвергать себя опасности. Разве что в случае крайней важности…

— Стало быть, у тебя есть еще более важные новости? Говори!

Атия еще ниже понизила голос.

— Достопочтенные, я знаю нечто, что, будучи использовано в нужное время и нужным образом, может очень пригодиться. Но это весть несколько страшная. Есть ведь люди, которые утверждают, что боги едины, а лишь в разных странах их зовут разными именами. И что наша Веста — это карфагенская Танит. Я-то не знаю. Но богов лучше не гневить.

— В лагере есть мудрый авгур, его и спроси.

— Нет, нет! Лучше, чтобы он не знал! Потому что это… это я узнала от пьяного гостя. Одна из жриц Танит, верховная жрица, утратила девственность.

— О? — Цензорин приподнял брови. — За это замуровывают заживо, как наших весталок. Но какое нам до этого дело?

— И правда ли это? — с сомнением спросил Манилий. — Откуда твой гость мог это знать?

— О, достопочтенный, этот человек был так напуган, словно его терзали фурии, и пил до беспамятства. Но я разбираюсь в людях. Я знаю, что в таком состоянии человек должен кому-то излить душу, должен выкричать свою тайну.

— У царя Мидаса ослиные уши, — пробормотал Цензорин, но Атия не поняла и продолжала:

— Тогда я дала ему недавно купленную девушку, которая еще не понимает по-пунийски. А сама слушала из-за занавеси. И случилось так, как я и думала. Он начал бормотать, стонать, пока не выболтал все. Это, должно быть, был он сам. Хотя он будто бы и не знал, что это жрица. Теперь он боится гнева богини и пьет…

— Не вижу в этом ничего важного. Все выйдет наружу, их обоих приговорят к смерти, и конец.

Атия тихо рассмеялась.

— Нечто большее, достопочтенный консул, нечто большее. Знайте, что ревностнее всех призывают отвергнуть требования Рима и бунтуют народ именно жрецы Танит. Если же в подходящий момент раскрыть все это дело…

Цензорин серьезно кивнул.

— Да, это мысль. А как зовут того, кто проболтался?

— Не знаю, достопочтенный. Знаю лишь, что он из гвардии клинабаров. Но я узнаю. О да, я узнаю.

— Следовало узнать до того, как приходить к нам. Это все?

Атия смутилась, услышав суровый тон, но тут же поспешно добавила:

— Нет, нет! У меня есть еще другие важные сведения. Гасдрубал созывает добровольцев, создает войско…

— Это нам известно…

— Он также велел строить осадные орудия и флот.

— На это нужно время. Он не успеет.

— Народ ревностно приносит жертвы.

— Не верю я в жертвенность пунийцев. Что еще?

Женщина смутилась. Помедлив, словно колеблясь, стоит ли выкладывать последние сведения, она прошептала:

— Я знаю, где находится достопочтенный Фульвий Флакк.

Оба консула с трудом скрыли свое волнение. Первым заговорил Манилий.

— Если ему дорога честь, он должен был погибнуть. Раз он жив, то предстанет перед судом сената. Где же он?

— У одного из богачей, Сихарба, который выкупил пленников у пиратов. Это наш человек, сторонник Рима, но сейчас он затаился. Он прячет пленников, но оказывает им всяческие почести.

— Флакк вопреки закону взял на свою галеру гостей — знатных женщин и девиц из первейших родов Рима. Тебе что-нибудь известно об их судьбе?

— Они в Карфагене. Их купил Бомилькар, богатый торговец рабами. И тоже принимает их с почетом. Но, говорят, выкупил слишком поздно. Пираты… ну, что с них взять.

— Довольно! — резко прервал его Манилий, у которого среди похищенных была близкая родственница. — Иди к квестору. Скажи, что я велел наградить тебя за верную службу.