La Cumparsita… В ритме танго

Глава 9 Ярослав Горовой

Просто не могу смотреть на это. Вся обстановка рвет мне душу в клочья, а предательские слезы подбираются к уголкам сейчас по-мертвецки застывших глаз. Чувствую, как тонкие струйки соленой бесполезной жидкости, а для мужчины к тому же унизительной, медленно стекают по моим сегодня гладко выбритым щекам.

Она вот молодец — превосходно держится! Мать всего лишь чуть не плачет, поэтому ее визит в мое подобие жилого помещения можно считать определенно удовлетворительным результатом. Родная женщина не причитает в голос и не поет словами заупокойную по мне. Поэтому — да! Это однозначная победа! Такой себе по обстоятельствам почти успех!

Похоже, мой нынешний образ жизни не удовлетворяет искусственной картинке, нарисованной ею когда-то давным-давно, возможно, в глубокой юности, и совершенно не укладывается в обозначенные рамки неискривленного сознания рядового человека, а не то, что любящей до беспамятства своего единственного ребенка матери.

— Ярослав… — шепчет куда-то в свои маленькие ладошки, прислоненные ко рту. — Мальчик мой… Да как же это… Что это такое? Неужели нельзя выбрать что-то более приемлемое, достойное, а главное, удобное для себя… Это же гараж! Ну, сколько можно, м? Боже-Боже… А-а-а! Прости-прости. Я сейчас… Сергей, Сережа, подойди сюда, пожалуйста! — всхлипывая, подзывает моего отца.

«Мальчик мой»? Она сейчас серьезно, что ли? Этот ребенок, мальчик, юноша, мужчина и отец уже давно вышел из возраста слюнявой радости и прыщавого недовольства, но для этой беспокойной и слишком мнительной женщины, по-видимому, остался все тем же мальчиком, которому можно сделать замечание, погрозить пальчиком или отвесить легкий шуточный щелбан, когда он поднимает свою родительницу на руки и кружит до тех пор, пока она не молит его о пощаде, причитая о том, что испытывает жутчайшее головокружение и небольшую тошноту. Да-да, я носил свою мать на руках. Было дело — определенно нам с ней есть, что вспомнить с улыбкой на лице. Лучше бы об этом говорили при каждой нашей встрече, чем плакали о том, на что повлиять не в силах, даже при наличии громаднейшего желания и колоссальных материальных средств. Кое-что по мановению пальцев и щедрому куску в соответствующий карман не купишь. Например, здоровье и благополучную семью.

— Лара? — отец подходит к нам.

— Это, — мать обводит руками все пространство, — разве дом? По-моему, это обыкновенный акт вандализма по отношению к себе. Ярослав специально сам себя уничтожает. Как он живет? Каждый свой приход сюда я испытываю жуткий стресс. Разве к этому мы стремились, этого добивались, этого хотели для него, — рукой указывает на меня, как на провинившегося мальчишку. — Я тебя прошу, повлияй на сына… Ярослав? — тут же обращается ко мне.

— Да?

— У нас хорошая квартира. Господи! Это не частный дом, не поместье, не дворянское гнездо, но там есть твоя большая комната. Теперь их будет даже две. Ты слышишь? Две! — количество подкрепляет подходящим знаком из выставленных пальцев. — В твоем полном распоряжении нормальные квадратные метры. А мне с отцом сейчас удобно и в одной. Ты мог бы жить с нами. Нет в этом ничего зазорного.

— Мне хорошо и здесь, мам. Все под рукой, о большем не мечтаю. Зачем?

— За тем, что нормальный человек стремится к комфорту, уюту, каким-никаким удобствам. А здесь, — она указывает на выглядывающий из-под тента спящий нос моей машины, — ты делишь человеческую жилплощадь с вонючей железякой.

— С машиной, ма, — со снисходительной улыбкой поправляю. — Ей тоже нужен дом. И потом, она великолепная соседка. За квартиру, конечно, не платит, — усмехаюсь, — отрабатывает услугой, предоставляет трансфер основного квартиросъемщика в требуемые по обстоятельствам места.

— Шутишь, да? Мне нравится твой настрой, сынок. Честно-честно, как говорится, слава Богу. Я, — громко сглатывает, как будто негодованием захлебывается, — ненавижу ее! Будь она проклята, твоя любимая машина. Сергей! — кричит на отца. — Что ты молчишь? По-твоему, это нормально, здраво? Он же…

— Мам, я тебя прошу, — шиплю куда-то в пол, стоя перед родителями, как в зале судебных заседаний с низко опущенной головой.

Родительское щадящее, но чересчур настойчивое принуждение, никогда не срабатывало со мной. Я не хочу ее пугать, но и сейчас тоже ничего не выйдет. У отца не получится на меня повлиять. Об этом всем видом папу предупреждаю, да он и сам прекрасно понимает все имеющиеся шансы на успех. Понимает все без моего безмолвного кривляния с одной лишь транслируемой всем внешним видом жалкой просьбой оставить все так, как есть и не будоражить ни себе, ни мне только-только устаканившуюся нервную систему. Мы поссоримся… И больше ничего!

Одной рукой отец обхватывает мать за плечи и слегка несдержанно, скорее агрессивно, прижимает к себе.

— Тихо-тихо, бунтарка. Ярослав, — массируя материнскую голову, чересчур уравновешенным, слегка пугающим, тоном обращается ко мне, — угостишь родителей чайком? Мы ненадолго.

— Да, конечно.

Обхожу их — вымученно улыбающегося отца и жалобно всхлипывающую мать — и направляюсь на еще одно подобие, но теперь уже почти армейской кухни, а лично для меня — того места, где я обычно принимаю пищу.

Я мужчина молодой, холостой, наверное, не слишком требовательный, да и многого мне не надо — стараюсь барахлом не обрастать: обыкновенная барная стойка, смахивающая на заводской рабочий стол, выступающая лично для меня в роли кухонной поверхности для двух- или трехразового питания; высокие стулья в количестве трех штук — всегда хватает посадочных мест для немногочисленных и очень редких посетителей, например, тогда, когда мои родители забегают «погостить» и выдать дефективному дебилу очередную порцию немного философских нравоучений о воспитании и о том, как следует мужику в тридцатник жить; выдраенная до блеска электрическая плита, такой же свежий чайник, навороченная кофеварка, бюджетный тостер и многофункциональная гриль-панель. Я абсолютно не соврал, когда сказал родителям, что у меня все для комфортной жизни — по моим, конечно, представлениям — все есть!

— Как дела? — отец размешивает сахар в мелкой чашке, поглядывая на суетящуюся в пространстве мать.

— Нормально, — сухо отвечаю.

— Работа? — теперь он переводит на меня глаза.

— Там же, — шумно выдыхаю.

— Не надоело? — подмигивает и криво улыбается.

— Нет, — скрюченной гримасой зеркально отвечаю.

— Значит, считаешь, что это твое? — отец подносит чашку ко рту, а пригубив немного, в сторону отставляет.

— Пока да, — откидываюсь на невысокую спинку стула.

— Пока? — перекрещивает пальцы, укладывая на столе ручной замок.

— Мне нормально платят, обязанности не напрягают, график, как говорится, то, что доктор прописал, соцпакет, квота для таких, как я. Так что…

— Стало быть, тренерская работа тебя больше не прельщает? Вырвал и забыл?

Ах, вот оно что! С этого, отец, и надо было начинать!

Старательно натягиваю на физиономию жуткую кислятину, кручусь-верчусь на своем месте, нервно отворачиваюсь, и подкатив глаза, слежу за матерью, украдкой вытирающей слезы, сочащиеся из глаз, и собирающей мою одежду и постельное белье для того, чтобы дома у себя своему сыну-инвалиду постирать.

— Зачем она это делает? — указывая подбородком на нее, с некоторой злостью вышептываю вопрос. — Я ведь не просил… — сильно скалю зубы и рычу. — Отец, скажи ей, в самом деле! Она унижает меня. Есть прачечные. Я любимый и частый клиент. Я все могу сам — деньги есть! Сколько можно? Полагал, что мы обо всем давно договорились, но нет, — хмыкаю, — мать по-прежнему с задроченной настойчивостью изображает прислугу для великовозрастного мудака. Я тебя прошу… — сиплю сквозь зубы.

— И не попросишь о помощи! Никогда! Извини, родной, но я не могу на это повлиять. Она имеет право.

— Право? — прищуриваюсь.

— Мать… — с глубоким вздохом отвечает.

— Мать — с этим я согласен, но не моя прислуга! Ма! — рявкаю в сторону, пытаясь привлечь к себе внимание. Она не реагирует на мою не слишком задушевную просьбу, скорее даже, наоборот, выказывает еще большее рвение в сборах грязного вонючего шмотья. — Мама, остановись, пожалуйста! Иди к нам и допей свой кофе, в конце концов.

— Не трогай, — отец угрожающе стучит руками по столу. — Оставь ее в покое. Довольно!

Оставить? Не трогать? Им довольно? А может, хватит? Они устали от меня? Он сейчас серьезно, что ли? Мне не нужна такая помощь, не нужна поддержка в виде унизительной жалости или измученного состояния от бессонных ночей, перманентной нервотрепки и стремных переживаний пекущихся о моем благополучии родителей.

— Ярослав? — отец следит за мной, неуверенно трогает мою живую руку. — Сын, послушай.

— Что? — с неохотой убавляю громкость недовольства в своем голосе, бездарно изображая охрененную заинтересованность, рассматриваю свою искусственную левую конечность.

Выставив язык, прокручиваю и так, и этак навороченный почти живой протез. Сжимаю-разжимаю хват, вращаю кисть, выставляю средний палец, затем тестирую новый жест — рокерскую «козу», отпускаю, расслабляю мышцу. Улыбаюсь…

— Ты меня слушаешь? — заглядывает мне в лицо.

— Что ты хочешь? — обреченно выдыхаю.

— Подумай над предложением, — замолкает на одну секунду только для того, чтобы после глубокого вздоха шепотом добавить одно вежливое слово и небольшую просьбу, — пожалуйста, прошу тебя, сынок. Кирилл в свой прошлый визит все уши нам с матерью прожужжал о том, как «классно, клево и круто» было бы, если бы его отец, на которого он стремится быть похожим и которого во всем копирует, был рядом с ним хотя бы на тренировочном гоночном треке. Ему нужна твоя сноровка, твои советы, как профессионального пилота, твоя поддержка. Парень очень взрослый, Ярослав. Он все прекрасно понимает. Понимает, как тяжело тебе туда вернуться, как горько осознавать, что больше никогда…

Насупливаюсь, внешним видом предупреждая, что он вступает на очень скользкую тропу.

— От-е-е-ц, хвати-и-и-т… — хриплю с оттяжкой.

— Это абсолютная правда, Ярослав. Играю с тобой в открытую, не скрываясь. Но Кирилл мечтает о том, что его тренером, наставником будет самый близкий, его родной человек. У тебя огромный опыт — ты всю жизнь за управлением болида, та неудача, та авария, твоя травма лишили тебя перспектив в любимом деле, но есть возможность реализоваться через мальчишку. Ты мог бы…

Мог бы? Хотел бы? Надо бы реализоваться? Стоит вернуться? Ненавижу ложь и долбаное двуличие. Сейчас отец играет на чужой половине поля, не соблюдая элементарные правила, хотелось бы добавить — даже правила приличия, в такой игре.

— Ха! Я тренер? Я наставник? Мне предлагают насиженное железное седло в бывшей конюшне, из которого когда-то элегантно и с денежным довольствием в придачу выперли по причине отсутствующей очень нужной гонщику верхней левой конечности? Не могу поверить, что ты обрабатываешь меня с одной-единственной целью — снова усадить меня в то же самое «седло». Теперь, правда, в несколько ином виде. Я буду «ездить», как та баба, неумело управляющая сверхзвуковым танком. А не ты ли в тот злосчастный день в реанимационной палате успокаивал меня, говорил о том, что «вне трека жизнь, мальчик, тоже есть», заверял, что я смогу найти себя в другой сфере, что я выдержу, переборю себя, — обрываю речь, подскакиваю, скрипящим звуком отодвинув барный стул, — начну сначала, наконец. Противоречие на противоречии, отец! Я выжил, многое преодолел, через долбаные трудности с адаптацией прошел, усовершенствовал эту неживую штуковину, — показываю ему протез, — настроил под себя программу, тестировал на себе все примочки, которыми жонглировали сверхумные разработчики. Я больше не инвалид по состоянию здоровья! Неполноценным себя не ощущаю! — отрицательно мотаю головой. — Нет! Нет и нет! И ваши с матерью жесты доброй воли и отеческого внимания жутко бесят! Просто, пиздец как! До скрежета зубов. Вы элегантно и по-доброму, с благим намерением, дрочите мне нервы. Эмоционально изматываете меня, но я, как это, блядь, ни странно, даже с этим научился жить. Нет проблем! Я не чувствую ущербности, пока вы, — тычу протезированным указательным пальцем ему в лицо, — о ней не напоминаете.

— Как, например? — отец прищуривается. — Что ты мелешь? Мы редко у тебя бываем…

Редко? А может и вовсе встречи сократим, умножим их на ноль? Отменим, на хрен? Забудем о правилах приличия? Я буду тупо привозить к ним внука, вежливо интересоваться их состоянием здоровья, затем выкуривать с отцом одну-две сигареты, и отваливать из родительского дома вон? Стоит ли нам новый план рассмотреть, что называется, по горячим следам? Пока я с намерением не перегорел! План наших обязательных свиданий и ни к чему не обязывающих разговоров по душам? Но, твою мать, не здесь! Ни в коем случае! Я больше не могу переносить эту омерзительную суету.

— Как, как, как? — ухмыляюсь. — Неужели не осознаете?

— Ты что? — поднимается со своего места. — Не с той ноги встал?

— Что она делает? — не глядя выставляю правую здоровую руку, указывая в сторону в предположении, что там сейчас находится моя мать.

— Она…

Он только-только начинает отвечать, пытаясь оправдать, с моей точки зрения, абсолютно аффективное поведение любимой матери, как я тут же отрезаю и не позволяю ему ни слова в ответ сказать:

— Она изображает вселенскую благодать и строит из себя скорбящую о несложившейся судьбе сынка! Я ценю это, пап. Ей-богу, даже очень искренне! Но, — выпучиваюсь взглядом, словно ловлю психопатический приход, — мне это не надо. Что может быть хуже недостатка помощи, м?

— Что?

— Ее навязывание. Эта конченая услужливость, заискивание и жалость, сквозящая из всех щелей. Довольно! Пусть она, наконец, закончит с этим!

— Лара! — отец кричит. — Лариса, подойди к нам. Ты меня слышишь?

Мать сразу прекращает шевеление и долбаную суету. Слышу, как она спускается со второго жилого этажа, что-то бухтит себе под нос, всхлипывает, причитает, «охохохает» о чем-то и «ахахачет» по тому, что видит здесь. Мельком замечаю, как практически на цыпочках пробирается к нам, волоча шуршащий пакет с моим бельем.

— Чего ты хочешь, Ярослав? — немного успокоившись, спрашивает отец.

— Настоящей самостоятельности! Без контроля! Свободы хочу! Как говорят, всамделишной! — задираю подбородок. — У меня все хорошо, любимые родители. Я доволен тем, что имею. И поверьте, на этом не намерен останавливаться.

— То есть, сторожить развлекательный центр — еще не потолок твоей занятости? Или еще не дно? Я растерялся, если честно. Сориентируй в направлении, будь любезен. Хм! Я до сих пор с трудом представляю тебя, сидящем на посту вахтера с наклеенной на лицо улыбкой, шипящего слова приветствия для заблудших посетителей. Что это за…

Медленно прикрываю глаза и плотоядно улыбаюсь:

— Алексей Петрович обработал? Да, пап? — злюсь, злюсь, негодую и по-собачьи вздергиваю свой «загривок». — Вам с ней, — открыв глаза, указываю на ставшую рядом с папой мать, — никогда не нравилось то, чем я занимался до аварии. Вы смирились с секцией только тогда, когда у меня появились первые успехи. Не возражали, поддерживали, приободряли, когда я, что называется, искренне и весьма душевно лажал. Я женился рано…

Мать вскидывает руки и прикрывает рот.

— Затем…

— Довольно, Ярослав! — отец берет ее под локоть и тянет в направлении к входной двери. — Ты четко представил свою позицию. Это больше не повторится. Лариса?

Она оглядывается на меня, гордо вышагивающего сзади. У нее в глазах застыли слезы и немая просьба:

«Не выгоняй нас, Ярослав!».

Вот же тварь! Я неблагодарный сын! Гнус! Мерзавец! Они, родители, затерроризированы мной.

— Мам, — протягиваю к ней руку, — не надо, не плачь. Ну, прости меня…

Она заходится в истерике, икает, дергается, пытаясь вырвать руку из тисков отца. Бьется, скулит и громко причитает:

— Ярослав, Ярослав…

— У меня все хорошо, моя родная, — подскакиваю к ним. — Пап! — торможу отца. — Отец, послушай…

— Сын? — не поворачиваясь ко мне, тихо отвечает.

— Я подумаю. Слышишь, я подумаю над предложением о тренерской работе. Взвешу все «за» и «против»…

— Там нет «против», Ярослав! Это новое вложение в твою гоночную карьеру. Ты великолепный тренер, а первым учеником будет твой сын. О чем тут думать?

Как им объяснить, что сейчас, именно сейчас — резко вскидываю руку, рассматривая время, — я думаю исключительно о Даше и о том, что через пятнадцать минут я должен забрать ее из дому, чтобы подвезти с комфортом на нашу общую работу.

— Я встретил женщину, родители, — зачем-то сообщаю. — Там, в том танцевальном зале, мне понравилась девушка и мы стали встречаться. Я не могу…

— Девушку? — мать переспрашивает, утирая глаза.

— Да. Ее зовут Даша Смирнова, — представляю отсутствующую здесь маленькую кумпарситу. — Она танцует там, вернее, дает уроки аргентинского танго. Мы…

— Давно? — отец встревает в разговор.

Сегодня ровно семь дней, как мы официально пара с Дашей. Но я наигранно подкатываю глаза, как будто бы высчитывая срок.

— Неважно, — вслух отвечаю.

— Из-за нее? — отец прищуривается и одновременно с этим улыбается.

— Что? — демонстративно рассматриваю серый почти что земляной пол.

— Из-за нее не хочешь уходить? — спрашивает еще раз.

Вероятно! Этого я, увы, не знаю, затрудняюсь дать какой-либо ответ на простой вопрос…

— Привет! — Даша открывает пассажирскую дверь и забирается внутрь машины.

— Привет! — щекой улегшись на рулевое колесо, подмигиваю и масляно ей улыбаюсь. — Я вовремя, не опоздал? — спрашиваю потому, как пришлось заложить огромный крюк, подвозя домой слегка воодушевившихся моим сообщением родителей.

— Да-да, ты, как экспресс, прибывший по расписанию, — оглядывается на свой ремень, вытягивает эластичное полотно, пристегивается, и наконец-то смотрит на меня. — Ярослав… — Смирнова шепчет.

— М? — подкладываю себе под щеку правую ладонь, медленно «вращаюсь» на руле, поглядывая на свою соседку.

— Поехали уже, м? — протянув ко мне ручку, трогает волосы, поправляет прядь, упавшую на лоб. — Опоздаем.

— Даш? — прикрыв глаза, как удовлетворенный лаской кот, шепчу.

— Чего?

— Не делай так, пожалуйста…

Хотел бы еще добавить «прошу». Но останавливаю свое намерение, так как боюсь, что она скупую просьбу-пожелание не так воспримет, зато между строк какую-нибудь фигню прочтет. Мне не неприятно или меня это жутко раздражает, все гораздо и намного проще — я с охренеть каким трудом контролирую себя, чтобы не выказать ей встречный жест. Боюсь, что напугаю, или ее желание, как ивовый прутик, хрустнув кожицей, согну, а потом сломаю!

— Привет-привет, молодежь! — ее отец просовывается ко мне в окно и дергает за левое плечо. — Спишь, что ли, Ярослав? Просыпайся! На пожарного работаешь?

Поворачиваюсь к нему:

— Доброе утро, Алексей! Нет, не сплю.

Смирнов внимательно и, слава богу, без испуга, скорее даже, как нечто само собой разумеющееся, рассматривает мои искусственные пальцы, сжатые в соответствующем положении на рулевом колесе. Он абсолютно не выказывает удивления, раздражения или какого-либо иного негатива, но все же на его лице застывает просто-таки охренительное удивление.

— У тебя что, искусственная рука? Протез? Выглядит очень круто, если честно.

Воспринимать высказывание как комплимент или как отсутствующее напрочь чувство такта? Пусть будет комплимент, но исключительно из уважения к его родительскому статусу и положению в ее семье.

— Пап, нам уже пора. Ты не мог бы… — Даша перебивает своего отца.

Теперь Смирнов внимательно разглядывает меня. Изучает взглядом, считывает особенности, индивидуальные приметы, фиксирует что-то, словно где-то там, возможно, в голове, листает персональную картотеку. Перебирает в памяти фотоальбом своих знакомых и друзей? Еще в нашу первую встречу, мне показалось, что Алексей смотрел на меня, как будто что-то далекое и давно забытое на свет божий извлекал. Вот и сейчас — его одухотворенно прищуренные глаза, немного приоткрытый рот и мечущийся между зубами кончик языка, застывшие лицевые мышцы и нервно дергающийся зрачок. По-моему, он «читает» свою память, как будто выковыривает из тех личных закромов меня. Мы точно незнакомы с ним — в этом я уверен на все сто процентов. До той встречи, когда я после гонок подвозил в их поселок Дашу, мы гарантированно не встречались с Алексеем Смирновым. Однозначно! Точно! До той минуты никогда!

— Я Вас вспомнил, Ярослав! — отпрянув от водительской двери, установив руки на свой пояс, выдает скупое и негромкое, что очень странно, восклицание.

Вспомнил? Что он вспомнил? Поконкретнее, если его, конечно, это все не затруднит?

— Ты тот паренек, гонщик, который… Блин, мы с Сержем были на том заезде. Ну, конечно, Ярослав Горовой, формула 3. Авария, разлившееся по речушке топливо, загорание, тяжелые травмы у пилота, который чуть в том болоте не утонул, — он пересказывает мой ужасный случай, словно для дочери прокручивает диафильмы, в которых пробегает вся моя спортивная жизнь. — Я ведь прав? Не ошибся?

— Отец!!! — подавшись вперед, заглядывая через меня, на него рычит… Она?

Даша заступается? Она меня спасает? Попутно отвешивая своему родителю настоятельные рекомендации о том, как следует со мной обращаться. Бережно и очень осторожно? Этого мне только не хватало! Сговорились, что ли, они все?

— Черт подери! — Смирнов прикладывает руку ко лбу, трет свою кожу, затем запускает пятерню к себе в волосы и вверх вытягивает пряди. — Прошу прощения… Вы крутой пилот! Ну, конечно, Ярослав Горовой. Не мог вспомнить, откуда мне Ваше лицо знакомо. Прошу прощения… Но! Бл, Серж мне не поверит. Даша…

По-видимому, сейчас я слушаю лучшее признание от своего поклонника, а по совместительству ее отца?

— Спасибо, — я основательно краснею, смущаюсь, оттого дебильную херню несу, — но нам уже пора.

— Ярослав! — двумя руками Алексей опирается на мою дверь, как удав просовывает голову внутрь салона и приглашает, как это ни странно, в гости, в свою семью. — Я тут подумал, может быть, мы посидели бы все вместе…

— Пап, нам уже пора, — Даша улыбается, показывая руками, что ему неплохо бы отойти от нас. — Потом поговорим об этом, хорошо? Не возражаешь? Ярослав?

— Да, конечно, я не против, — автоматически отвечаю.

— Как скажете! Всего доброго, ребята, — оттолкнувшись от моей двери, отходит назад, занимая безопасное расстояние от транспортного средства. — Удачного дня! Аккуратнее…

Я автоматически поднимаю свое стекло, почти не шевелясь, но все же контролируя свое дыхание, сомнамбулой таращусь в лобовое и почему-то в ярких красках вспоминаю тот злосчастный день. День, когда я разбился на своем болиде, когда едва не утонул — он прав, твою мать, как Алексей прав сейчас, — не утонул в завшивленной речушке, когда получил ожоги своей кожи, когда лишился… Всего! Всего, а не только одной второй части своей левой руки…

— Ярослав? — она касается прохладными пальцами моей щеки.

— Да? — не поворачиваясь, глухо отвечаю.

— Посмотри на меня, пожалуйста.

Я смотрю! По крайней мере, я стараюсь, кумпарсита. Даша тянется ко мне, преодолевая сопротивления ремня, словно просит об одном лишь поцелуе. Нет! Я ошибаюсь! Этого не может быть. Видимо, она желает просто обнять меня или…

Опять промашка. Сегодня я не только однорукий инвалид, но и мазила по предчувствиям. Она действительно меня целует, касаясь бережно своими теплыми губами моей щеки. Как ребенка? Даша-Даша, это даже хуже, чем… Господи! Она, словно мать, расстроенное, оскорбленное чрезмерным вниманием чадо успокаивает? Столько блядской жалости за только начинающийся день! Пора бы им всем перестать!

— Даш…Пожалуйста… Это лишнее… — шепчу с закрытыми глазами. — Слышишь, кумпарсита?

Похоже, нет! Она не останавливается, наоборот, настойчиво прокладывая дорожку невесомых, как будто целомудренных, поцелуев, целенаправленно подкрадывается к моим губам. А вот добравшись туда, куда, по-видимому, изначально метила, в свои ладони забирает мое лицо и по-настоящему целует. Даша целует так, как я того хочу… Сначала мягко, неуверенно! Томно, добавляя тихий стон! Нежно, ладонями оглаживая мне скулы! Настойчиво и страстно, подключая жалящие укусы, лаская языком! Да она меня почти… Грызет, а не целует! Жрет поедом и наслаждается… Не жалея, вытягивает все мое нутро.