La Cumparsita… В ритме танго

Глава 30 Смирновы…

Алексей

Не помню, чтобы хоть раз обидел своего ребенка. Не было такого. Как говорится, и Бог был тому единственным свидетелем. Ни одну из своих девочек за все годы их жизни я не тронул пальцем и не сказал им ни одного грубого слова. То ли повода не было, то ли я боялся неосторожно задеть будущих женщин своим неоднозначным юморком, цинизмом или откровенной грубостью.

Я ведь простой мужик, где-то даже недалекий, зато вроде безобидный и отходчивый. Я из тех, кого гонят в дверь, а он настойчиво заходит внутрь через приоткрытое окно. Я в словах и поведении несдержан — Ольга в курсе. Период моего ухаживания за ней одалиска пережила с большим трудом. Но я задался конкретной целью, поэтому у Климовой не было выбора. Я бы все равно ее подмял! Если бы она не сопротивлялась так яростно и самозабвенно, то и я бы проявлял больший такт и организовывал любимой мягонький, щадящий ее тонкую душевную организацию, подкат. Нет же — дама сильно упиралась рогом! Моя будущая Смирнова строила из себя Царевну Несмеяну, восточную красавицу, сбежавшую из гарема жестокого султана, обиженную на весь мир в целом, и на огромных мужиков, в частности. Профессионально интриговала с вымышленным образом, но неумело скрывала истинное лицо то ли по своим прописанным кем-то персональным характеристикам, то ли по доброте душевной — уже никто не разберет. Она не доверяла нам, мужчинам. Как выяснилось позже, были у нее на это свои определенные причины. Я заслужил ее вместе с утраченным доверием к сильному не на словах полу, а в награду за настойчивость и верность цели она вышла замуж за меня и родила двоих малышек.

Ни одну из своих женщин я никогда эмоционально, а уж тем более физически, не обижал! Да и как можно-то? Ко мне вот только-только жена привыкла и прекратила ерепениться, да и мать, Царствие ей Небесное, перестала отвешивать словесные оплеухи в виде родительских нравоучений, а тут вдруг павами зашли слишком нежные мелкие создания, взирающие на меня двумя парами обворожительных теплых глаз. Я наблюдал за каждой, выслеживал своих малышек по-звериному, предупредительно сопровождал, прислушивался чутко… Пытался их, в конце концов, понять! С последним намерением было очень трудно, без сомнений. Чего греха таить, я ведь ни хрена не догонял. Эту долбаную мнительность, иногда жеманство, обязательную обильную слезливость, громкое шушукание по углам и тут же звонкое хихикание, а иногда очень изощренные издевки, над любимым «папочкой», и тут же нежные объятия и жалящие поцелуи с извинениями в мои нос и лоб, переходящие в шустрые поглаживания и милые потирания щечками о мою рубашку, а на финал фиксирующие переплетения тонких пальчиков с огромными моими:

«Папуля, я люблю тебя! Можно поцелую? — Иди, целуй!».

Где во всем этом рациональное зерно? Нет, по всей видимости, такого. Поэтому я позволял им абсолютно все.

Я ведь чертов исполин, а дочери — всего лишь крохотные нежные создания. Сколько раз ловил себя на свербящей нехорошей мысли о том, что с пацанами я бы справился на твердое «отлично» как в изложении теоретического материала, так и при отработке практических заданий. Вышел бы в так называемые передовики-отцы, заткнул за пояс блеющих конкурентов, больше бы давал своим засранцам по знаниям и умениям, да я бы каждого физически развивал, чему-то полезному обучал, в конце концов, заставлял и даже передавал свой тяжелый профессиональный опыт. Мальчишки менее ранимы по своей душевной конституции, да крепче и надежнее по физическому сложению. Заслуженная затрещина от бати не повалила бы засранца на пол и не стала бы причиной захлебывающегося плача, который я вынужденно слушаю сейчас.

Несколько минут назад я ударил Дашу… Грубо и наотмашь! Дал ей пощечину, приложил свою ладонь к ее нежной коже, отвесив мерзостную оплеуху. Видимо, на одно мгновение потерял самообладание, забылся или заслушался лживой херней, которой она пыталась убедить меня, залив рассказ мне в мозг о том, что ее сволочной — тут без сомнения — поступок был ей чрезвычайно необходим тогда, мол, он ее от многих бед впоследствии уберег и заставил задуматься в этой жизни о чем-то более важном, приземленном и конкретном, чем глупая борьба за очередное первенство. Твою мать! Какая все херня! Она без конца пургу травила, а я, видимо, развесив уши, подогревал свое желание преподать ей жизненный урок и представить свой ощутимый контраргумент для обсуждения в несколько ином виде. Ну, очень слабенькое утешение, если честно. Но… Я, сука, действительно ударил свою дочь! Теперь вот впору удавиться.

От силы моего удара девочка оторопела и смешно присела на пол, и тут же постаралась отползти и забиться куда-то в угол, закрыв заплаканное и разбитое одним несдержанным скотом красивое лицо. Даша безобразно крякнула и запричитала:

«Ай! Па-па, папочка!»,

а я намеренно размахнулся для еще одного удара, угрожая и без того поверженному ребенку открытым кулаком…

«Смирняга, чего никогда нельзя делать?» — настороженно, как будто с подковыркой, вечерами, иногда под чашку позднего кофе и тлеющую, скорее всего, уже десятую сигарету, с прищуром во взгляде пытал меня мой отец.

«Врать родителям!» — будучи четырнадцатилетним, сильно нашкодившим в школе, гадёнышем горделиво отвечал я.

«Да мы уже привыкли к вашим выходкам! Не стесняйтесь, мальчики!» — захлебывался смехом батя. — «Вы с Серым редкостные брехуны! И все же?».

Девочек бить нельзя. Нельзя же! Это просто аморально. Я ведь в курсе. Так что со мной произошло?

Сейчас согнув в коленях ноги и подтянув их к себе, смиренно опустив и зажав между ними свою голову, моя старшая дочь испуганным зверьком дергается, заливаясь громким плачем, жалобно постанывает куда-то в пол и без конца, как заезженная пластинка, одно и то же повторяет:

— Па-па, па-па, па-па…

— М-м-м-м! — скривившись, отворачиваюсь от беспомощной скрученной женской фигуры и ловлю уничтожающий взгляд стоящей возле взрослой, красивой, но люто ненавидящей меня женщины.

— Уйди отсюда, — жена с презрением в голосе произносит.

Что меня так взбесило? Какого черта я завелся, разогнал до немыслимого уровня эмообороты и натворил непоправимых дел? И как теперь все исправить и отмотать назад?

— Даш, — пытаюсь сесть на корточки перед ней. Жена тут же подскакивает и оказывается рядом со мной. Схватив под локоть, Ольга со всей силы, на которую способна, оттаскивает меня, озверевшего козла, от избитого ребенка.

— Уйди! — затем рычит, выталкивая в спину из этой комнаты.

— Оль, — оглядываюсь на нее. — Я не знаю…

Не знаю, как так вышло! Дочь говорила, говорила, говорила, словно песню голосила. По-видимому, Дашу понесло или страх перед гориллоподобным батей заставил ее соловьем ложь нам в уши заливать. Она отчаянно пыталась донести свои мотивы, а потом вдруг перешла на жалкие, весьма несостоятельные оправдания своего поступка и убеждения в правоте того, что натворила. Помню, как сначала задавал какие-то вопросы, пытаясь даже сторону ее принять, как потом сжимал руки в кулаки, слушая развернутые, но по ощущениям очень лживые, высосанные из пальца ответы, как испепелял ее взглядом, как грозной стойкой и злым шипением угрожал, как мощно надвигался, как возвышался всей своей фигурой над маленьким ребенком, а вот как нанес удар…

«Девчонки слабые или больные? В чем прикол, бать? Они нас дубасят и по спине, и по рукам, и даже в нос могут зарядить, подножку на крайняк подставят. А как насчет мировой суровой справедливости? Что там по законам? Как нас, мужчин, оберегают от слишком эмоциональных дам? Ты, детка, толкнула или ударила меня, так получай-ка сдачу. Я просто проучу и заставлю ее себя, хотя бы на правах сильного, уважать! Девка должна знать свое место. Однозначно! А то ты посмотри, какая слабенькая цаца! Чуть что не так, так сразу в слезы, сопли, визжащий дикий ор: „Ой, мамочка! Ой, папочка! Он меня обидел!“. Слабачками прикидываются, чтобы бонусов побольше от взрослых получать. Стервы, а не бабы. Как ты считаешь, пап?» — специально провоцировал отца.

«Хм? Стервы, говоришь? Так ударь в ответ, Лешка! Не вижу проблем! Ты все сказал. Мне нечем крыть. Она тебя ударила, любезно отблагодари ее затрещиной. Все справедливо, и ты как будто отомщен» — затягиваясь сигаретой, прищурив один глаз, отвечал.

«Ни хрена не понял, если честно. Короче, ты не возражаешь, да?» — я подмигивал, затем недоуменно пожимал плечами и разворачивался с явным намерением покинуть помещение, чтобы отправиться в свою кровать.

«А что непонятного-то? Отшлепай зарвавшуюся негодяйку, я сказал! Только с азартом и воодушевлением. Прояви смекалку, наконец. Раз и наповал. Ты типа удовлетворен, она же тебе рожу грубо почесала. Так что, собери ладонь в кулак и заряди ей между глаз» — отец, стряхивая пепел сигареты, обманчиво тихим голосом отвечал.

«То есть это разрешено?» — хихикал я.

«Суровых правил нет, Леха! Нигде ничего такого не записано. Девица подло обманула, а ты отвесил ей пощечину. Проучил или наказал. Вот она сказала что-то нехорошее или против твоего, а значит, и ты в своем праве потребовать плату за несправедливость. Бей только посильнее, чтобы потом не мучиться в сомнениях, отомщен ли ты, а она довольна твоей милостью» — он тяжело вздыхал и лениво отворачивался, словно прятался от меня. — «Сгинь с глаз моих долой, Смирняга. Я что-то так устал. Иди спать!».

«А маму ты хоть когда-нибудь учил по этим правилам…» — ухмыльнувшись, я задал ему последний вопрос, перед тем как выйти из общей комнаты.

«Никогда!» — таков был незамедлительный ответ моего отца…

— Я не буду извиняться, — стоя спиной к жене, шепчу. — Не буду, Оля. Даже не заикайся об этом…

— Еще бы! — она мне через зубы произносит.

Когда мы упустили из виду нашу старшую дочь? Всего один вопрос крутится у меня на языке, как злободневная тема на мировой повестке дня.

— Этому нет оправдания. Блядь! Да я поверить не могу. Видимо, никогда не свыкнусь с этим. Она что, из неблагополучной семьи ушлепков-идиотов? Что за на хрен контрмеры? Что это за детско-юношеский максимализм? «Ушел», «бросил», «обманул»! Да на хер из сердца и мозгов уе. ка и все тут! Она видная, модная, живая и талантливая девчонка, нашла бы себе другого дурака. Вообще никаких сомнений. И в этом, что ли, счастье, мать? Ребенок-то в чем был виноват? Су-у-у-у-ка! Не могу в башке такое уложить. Она жестока, жестока, твою мать, как она жестока…

— Ты, вероятно, прав. Несомненно! Но, Алексей, я не стану обсуждать с тобой нашу дочь. Оставлю твои страдания и пространные умозаключения, а также варианты развития событий без внимания. Извини, но… Иди ты на хрен! Пошел к черту! — не скрывая неприязни в голосе, выкрикивает мне послания. — Ты сильно перегнул, Смирнов…

— Перегнул? Серьезно? Это ты меня сейчас так воспитываешь тонко? То есть, это я виноват? Я высказал свою позицию довольно четко! Тогда ей нужно было посоветоваться с нами, все рассказать родителям, а не пороть херню, прикрывая свой зад Сережей. Кстати… — вытягиваю шею, щурю взгляд и с издевкой в голосе произношу. — Он, сука, жрал, пил за нашим столом, а сам…

— Я не согласна! — грубо обрывает меня.

— С чем конкретно?

— Все закончилось, Смирнов. Перевернем страницу и дальше…

— Закончилось и перевернем? Ты, сука, шутишь? — снова завожусь. — Посмотри на нее! — рукой указываю на закрытую дверь в комнату. — По-твоему, она перевернула страницу и шурует дальше? Со свистом, пением и танцами? Она счастлива? Если бы все так просто было. Что ее теперь гложет, помимо совести, конечно? Я рад, что хотя бы что-то человеческое у нее осталось…

— Алеша-а-а, — жена скулит, страдальчески заламывает руки и закрывает ими лицо.

— У них нет детей по ее вине, жена. И только по ее! — продолжаю бить словами. — Однако последствия от очевидной глупости гребет не только она, но еще и муж, который, как игрушечный болванчик, ни хера не знает. Вероятно, тоже в непонятках мается горемычный дурачок. Да, твою мать, я уверен, что Горовой не меньше переживает. Он же ни черта не понимает. Ее слова? Я правильно с царского перевел: «Пусть дома подождет!». Подождет, потому что недалекий или она догадывается о том, как счастлив он будет узнать, по чьей вине у них не ладится с постелью? А вообще говоря, куда ему до ее страданий, да? Аборт — это же не шутки, а последствия… Ого-го какие! Стыдно открыться человеку, с которым под одной крышей живешь? А что, собственно говоря, такого? По ее словам, это надо было сделать, а она типа не привыкла поворачивать назад и менять свои решения. Она права! Права? Так же мне в лицо кричала?

— Я тебя прошу…

— О чем? О чем ты просишь, Оля?

— Ярослав не должен знать. Это было до него, и потом…

— Не должен знать? — цепляюсь за слова. — Уверена? А я считаю, что им надо развестись, жена! Как тебе такой вариант развития событий? Не зыркай на меня и не шипи. Не хер меня здесь взглядом полосовать. Не боюсь тебя, Смирнова.

— Я не пугаю, — все же демонстрирует презрение и надменно изгибает губы.

— Она боится открыться собственному мужу, зато здесь, как на допросах с экзекуцией, поет. У нее проблемы с доверием, Оля. Только с этим. Не умеет открываться и рассказывать. Делиться радостью и горем — охренительное искусство, в котором наша дочь — откровенный профан. Ну и ладно, но она не доверяет Ярославу, а значит…

— Она стыдится, — жена парирует. — Такое тебе в голову не приходило?

— Стыдится? Полная херня! Не сходится, душа моя, — передергиваю плечами, разворачиваюсь и, широко расставив руки, упираюсь в лестничные перила холла. — Я за развод!

— Именно! Это не то, чем можно гордится и, как вымпелок, на стену вешать…

— Будь добра, не передергивай…

— Я не закончила, Смирнов!

Ха-ха! Да я не узнаю ее! Жена чересчур спокойна и весьма уравновешена, злостью только карий глаз играет. Она отвешивает объяснения, словно в долбаного адвоката дочери играет.

— Я не могу поверить в то, что Даша сделала такое, — из стороны в сторону качаю головой. — Просто не могу, — запускаю пятерню себе в волосы и сильно расчесываю кожу. — Слабые у нее аргументы, ты не находишь? — резко поворачиваюсь к ней лицом.

— Она и не оправдывалась, Смирнов. Даша — не преступница, а ты ей не судья. Ты спросил, она честно ответила.

— Честно? А главное, своевременно, — хмыкаю и ухмыляюсь. — Пиздец! Ты так спокойна, по-видимому, считаешь, что все нормально? Мы что, враги для нее? — шиплю, всматриваясь в Ольгино лицо.

— Отнюдь, Смирнов!

— Что это значит?

— Уйди, пожалуйста. Не хочу спорить сейчас. Устала очень и у меня жутко голова болит.

— С каких херов ты прогоняешь? — перекрещиваю руки на груди, изображая из себя хозяина-феодала.

— Я тебя прошу, — она с мольбой в голосе тянет. — Ей нужно успокоиться, — и с нажимом растирает свои виски, явно корчась от нестерпимой боли. — Трудный бесконечный день. Пусть придет в себя и ляжет спать.

— Могу предложить тебе таблетку…

— Ох, вот этого не надо. Твоя забота, Леша, откровенно лишняя сейчас. Я обойдусь, Смирнов. Однако, хочу, чтобы ты просто прекратил все это. Довольно на сегодня откровений, ей-богу! Хватит ее мучить…

— Ты бережешь покой Царя и круто злишься на меня? В твоем стиле, Оля! Я не могу поверить, — нагло ухмыляюсь и ближе к ней подхожу.

— Ты ударил ее, — Ольга не двигается, лишь вскидывает подбородок и определенно демонстрирует вызов в своих сильно потемневших, почти черных, глазах. — Дал пощечину своей дочери, взрослому человеку, жене, чужой женщине, уже не носящей твою фамилию. Ты хоть понимаешь…

Понимаю, что за этот поступок мне не выторговать прощения у собственного ребенка, что бы я теперь не делал и предлагал. Отныне для Даши я персональный первый враг. Ах, как хотел бы что-нибудь на это все ответить, да только в голову ничего толкового не приходит, только намертво засевшие слова:

«Девчонок бить нельзя, братва!».

Мог ли я представить себе, раскачивая на какой-то детской космической ракете визжащую от восторга четырехлетнюю Дарью, что через несколько лет этой же рукой, схватившейся тогда за поручень качели, дам пощечину любимой дочери. Вряд ли!

Мы замолкаем с Ольгой, но смотрим друг на друга как будто мыслями обмениваемся без помощи языка. Ольга качает головой, искривляет нервно дергающиеся губы и с болью на лице периодически прикладывает ко лбу узкие ладони.

— Мне жаль, жена, — почти безмолвно двигаю губами. — Олечка, мне жаль… Слышишь?

— Да, — так же тихо отвечает.

— Прости меня, — шепотом извиняюсь.

Моя Смирнова открывает рот, но не успевает мне ответить, как где-то рядом и довольно близко раздается безобразно громкий звук автомобильного клаксона.

— Ярослав… — шипит жена и прижимает кулачки к своим губам. — Он все еще ждет ее. М-м-м! Кошмар какой-то.

Черт! Черт! Черт же…

Быстро натягиваю свою толстовку, затягиваю шнурки на капюшоне, поправляю резинку на рукавах, хватаю часы, свой мобильный телефон, ключи от родительского дома и от машины, и пулей вылетаю за порог.

Горовой сигналит без остановки, словно кнопку на руле заклинило. Прекрасный голос у его машины — ни дать, ни взять, но время вызова неподходящее, а это явное нарушение закона. Здесь частная собственность, загородный поселок, жилая зона без скоростного транспортного движения, к тому же очень поздний час. Соседи могут не оценить такого рвения и вызвать соответствующие органы для того, чтобы разобраться с этим звонким чуваком. Миновав двор своего дома, выбираюсь наружу, за ворота.

Ярослав сидит в машине, слепо уставившись в лобовое стекло, и нажимает на рулевое колесо, вызывая неприятный звук из чрева своего навороченного автомобиля.

— Яр, Яр, прекрати немедленно, — упираюсь двумя руками в его дверь с опущенным стеклом и просовываюсь верхней половиной тела прямиком к нему в салон. — Тихо! Стоп, я сказал! Закончим на этом! Тшш! Тебя услышали. Вот он я!

Он отрывается от своего занятия и медленно поворачивает голову, обращая ко мне свое застывшее в какой-то мерзкой маске очень бледное лицо.

— Рука болит? — высказываю предположение.

— Добрый вечер, — зять на вопрос не отвечает, зато здоровается со мной, растягивая рот в фальшивой и наигранной улыбке.

— Иди в дом, парень. Я прошу, сделай сегодня мне одно маленькое одолжение, Горовой. Дом большой, вы с Дашей переночуете у нас. Давай-давай! — дергаю и открываю его дверь. — Оля приготовит комнату. Погостите у нас одну ночь. Мы с матерью приглашаем. Слышишь?

— У нас есть собственное жилье, Алексей Максимович…

О! Лучше бы он не начинал, ей-богу!

— Не сомневаюсь в этом, но сейчас, — вскидываю руку и смотрю на время, — половина десятого. Для всех будет однозначно лучше, если вы побудете у нас. Там рагу, духовой картофельный пирог, теплое молоко, кофе. Полноценный поздний ужин и задушевные беседы под горячее винцо. Можете в картишки поиграть. У меня есть еще дела, а ты мог бы наших женщин поохранять. На выход, Горовой! — распахиваю дверь его машины.

— Где Даша? В чем дело? — он не выходит, но взгляд с моего лица не сводит.

— Ярослав, очень долгий разговор. Правда, не стоит накручивать себя на ночь глядя. Поговорим об этом утром. Вы там с Дашей поворкуете, пока я смотаюсь кое-куда. Не хочу их оставлять одних. Ты выходишь? Мне долго ждать?

— Если это из-за девочки в том блядском приюте, то пусть, — он громко сглатывает и закашливается, — пусть Даша не волнуется, я не хочу этого ребенка. Мы ведь договорились…

— Что за девочка? — пытаюсь улыбнуться, но, по-видимому, не выходит, скулы сильно сводит, а зубы за плотно сомкнутыми губами пронзительно скрипят.

— Ее зовут Яся, Ярослава, как меня. Блядь! Да это неважно, — трясет головой, словно оторопь снимает. — Этой девочки и никакого другого ребенка не будет. Мы с женой решили, что не хотим их. Значит, на этом все и точка!

Безусловно, для меня не новость о том, что ребята решили взять ребенка из детского дома. Ольга рассказала о таком их намерении, я в ответ пожал плечами и сказал, что:

«Это их дело! Им решать!».

Но после сегодняшней внезапной гнусной исповеди дочери, я считаю, что им с ребенком нужно подождать. У Дарьи проблемы не только с доверием, но и с собственным сознанием. А глядя на Ярослава, я все больше убеждаюсь в том, что им вообще нужно разойтись. Ничего толкового не выйдет, если она будет всю жизнь обманывать мужа. Ей нужно открыться, а ему прислушаться и встать на ее сторону. Войти в положение и простить, если угодно. Затем, возможно, обсудить все допустимые варианты, прийти к полнейшему взаимопониманию, а уж только потом строить планы на дальнейшее существование вместе. Он спокойны, порядочный и положительный во всех отношениях парень. Моей дочери стопудово повезло. Как только ей такое донести, когда я впал в немилость, подняв руку и нанеся свой гребаный удар?

— Ярослав, — дергаю его за плечо, — у нас там кое-что произошло с дочерью. Слышишь? — трясу его.

— Да? — он поднимает воспаленный взгляд.

— Она не простит меня — тут сам виноват, а вот с тобой Дашка могла бы снова душой и сердцем воспрянуть. Иди в дом, парень. Иди сам и по-хорошему, чтобы я тебя на аркане, как упоротого барана, не тянул…

— Я поеду домой, Алексей, — он слепо тянется за своим ремнем безопасности, одной рукой поправляет шлейф и шустро защелкивает карабин. — Передайте, пожалуйста, Даше…

Хрен тебе, козлина! Я что, в самом деле, ваш любовный почтальон, гонец супружеских посланий:

«Пойди туда, потом сюда, скажи это, потом то»?

Нашли, соколята, бесправного трубадура!

Бедром придерживаю водительскую дверь, нагибаюсь и хватаю за грудки как будто отрешенного от полученных не слишком хороших известий мужика.

— Иди-ка сюда, — вздергиваю тело зятя и силой вытаскиваю его наружу из салона. Сдираю путы ремня и ногой захлопываю дверь. — Две женщины в огромном доме, наедине с собой. Знаешь, к чему это может привести?

Он не отвечает, но отрицательно мотает головой.

— Начнут, стервы, самоанализом заниматься, самокопание друг другу организуют. Такой херни нафантазируют, потом за целую жизнь не разгребем. Пошел! — подталкиваю его в спину.

Пока веду, как арестанта, Ярослава, настукиваю «любвеобильное» сообщение младшему брату:

«Нам надо поговорить. Ты где?».

Сергей тут же перезванивает. По его голосу слышу, что младшенький, похоже, чересчур перевозбужден:

— Чего тебе? — рявкает мне в трубку.

— Это касается Даши, Серж, — тихо отвечаю, а сам слежу за понурыми плечами впереди идущего зятя.

— Леш, до завтра не потерпит? Ты ей деньги отдал?

— Нет! Это про другое. Она во всем призналась. Вкурил, о чем я?

— Да, — незамедлительно отвечает мне.

Сука ты такая, младший брат!

— Отрадно знать, что Серый все же не вертлявая тварь, хоть и без совести, но с выдающимися способностями, — вдруг останавливаюсь в гнусных словах, медленно и глубоко, словно сердцем притормаживаю, дышу и застывшим взглядом провожаю Горового. Он мягко поднимается по ступеням, такой же неторопливой поступью подходит к входной двери и поднимает правую руку, чтобы постучать или нажать на кнопку звонка. Но там сейчас открыто. Я вижу, как Ярослав толкает дверь и неторопливо входит в дом. — Она моя дочь, Сергей! Это все не шутки. Ты должен был…

— Я могу подъехать? Ты ведь хотел поговорить, — предлагает вариант.

— Буду рад безмерно! — язвлю и корчу злую морду.

— Леха…

— На старом месте, — притормаживаю с обращением, но все же через зубы добавляю, — любимый брат.

Эта крыша слишком многое повидала за мои шестьдесят два. Широкая фигурная, покрытая темно-красной черепицей в родительском старом доме. Теплая и родная. Чего на ней не происходило по нашим молодым годам? Здесь всякое бывало. А сколько раз отец нас оттуда с Серым палкой разгонял? Мать просила, батя выполнял. Ха! Боюсь, что собьюсь со счета. Наши ночные посиделки с баночным пивком под одну ярко бздящую сигарету на двоих, полупьяные глупые разговоры о несговорчивых девчонках, дебильное обсуждение, затем обиды на ни хрена не догоняющих родителей, ссоры из-за какой-нибудь ерунды, потом, конечно, братание и примирение, клятвы и смешные обещания, и особенный теплый вечер перед моей женитьбой в первый пробный приезд Сереги после его продолжительной заграничной вынужденной командировки. И вот, по-видимому, снова! Копилочка событий еще одним пополнится сейчас. Зашибись!

Машина брата мягко подкатывается к открытым воротам в родительский двор. Не решается, по-видимому, протолкнуться дальше, задев колесами потемневшую осеннюю траву. Мой младшенький — интеллектуальный дегенерат с огромными способностями обрастать любыми неприятностями, независимо от степени своей вовлеченности в проблему. Там, где откровенная задница и беспросветица, там наш Серый без прикрытия и в авангарде, с шашкой наголо и на лихом коне.

Вижу, как он выбирается из машины, мягко прикрывает свою дверь и по-воровски оглядывается по сторонам. Похоже, братец опасается выстрела из какого-нибудь ружья. Вот же недалекий черт!

Поднимаю руку и машу ему. Серж замечает мой знак, проверяет габаритный свет фонарей своего автомобиля и спокойным шагом направляется в наш старый дом. Пусть! Пусть пройдет небольшой квест по детским воспоминаниям, пока доберется сюда. Знаю, что его там нехило растрясет эмоционально, атомарно разбросает по сторонам, и ко мне, на крышу, Серж прибудет в необходимом для непростого разговора состоянии.

— Привет, — наблюдаю мужскую темную фигуру, приближающуюся ко мне. — Слишком высоко забрался, Леха.

— Не уверен, — ерничаю и отворачиваю недовольную рожу.

— Высоко-высоко, — Серж останавливается рядом со мной, сидящим на черепичной крыше дома. — Я приехал. Ты попросил, я выполнил.

Вполне очевидный факт! Мог бы и не уточнять. Вальяжно разговаривает, словно психологическую службу вместе со своей персоной любезно мне организовал.

— Если опустишься и сядешь, будет однозначно ниже, — прищуриваюсь и затягиваюсь сигаретой. — Зассал, старик? — глупо хихикаю.

— Угостишь? — он не реагирует на нехороший юмор, зато садится рядом и тянется за моей пачкой с зажигалкой.

— Да на здоровье, — киваю в сторону. — Отравы для любимой родни всегда не жалко.

Сергей вытаскивает сигарету, вставляет ее в зубы, несколько раз чиркает современным огнивом, освещая себе лицо, прикуривает, глубоко затягивается и отбрасывает зажигалку в сторону.

Не клеится разговор. Увы! Мы молча курим, покашливаем и глубоко вздыхаем.

— Они у тебя сегодня? — Сергей кивает в сторону моего дома.

— Пока да, — стряхивая пепел, отвечаю.

Чувствую, как брат возится рядом со мной. Усаживается удобнее, вытягивает ноги, ерзает задницей, кряхтит, шипит и черта всуе поминает.

— Ты должен был все рассказать, Смирнов! — шиплю, краем глаза наблюдая за его возней.

— Леш… — лениво отвечает.

— Да! — ору, повернувшись к нему лицом. — Она моя дочь, черт возьми. Я что, враг собственному ребенку? Смотри на меня, — приказываю брату. — Что за секретные отношения с родной племянницей? Еще раз повторить? Дарья Алексеевна Смирнова — моя дочь и у меня есть на нее права, а ты, — указываю пальцем ему в рожу, — влез туда, куда не должен был. Впрочем, как и всегда! Ни хрена удивительного! Разреши один вопрос, старик, — замолкаю и жду, когда он головой кивнет. И Сергей, естественно, кивает. — А если бы с ней страшное случилось? Забыл, что было охренительную кучу лет назад, где ты был и как чуть не закончил?

— Прекрати! — насупившись, взирая исподлобья на меня, отвечает. — Прекрати орать.

— Время сознаваться, Серж!

— В чем? — брат криво, слабо улыбается.

— Ты ей потакал? Поддерживал эту глупость?

— Неправда, — в подтверждение мотает головой.

— Какого черта тогда?

— Ты ведь в курсе? — делает еще одну затяжку.

— Да! — гавкаю ему в лицо.

— Тогда мне нечего добавить к тому, что она рассказала тебе, как своему отцу… Что за? — Сергей вдруг переводит взгляд на подъездное место у моих ворот.

Я направляю взор туда же. Там Ярослав подходит к своей машине и забирается в салон.

— Он еще куда собрался? — Сергей смотрит на меня, а головой кивает на, по-видимому, уезжающего Горового.

Даша что-то рассказала мужу? Или все же не смогла? Они, вообще, поговорили? Что за дела?

— По-видимому, к себе домой, — хмыкаю и пожимаю плечами. — У него дурной характер, Сергей. Упрямый хрен! Живут с ней на какой-то свалке, а этот дом, — стучу кулаком по крыше, — пустует. Я даже купить его у нас им предлагал, раз бесплатно не хотят. Я не знаю, как достучаться, чтобы наконец-то быть услышанным. Слышишь? — сильно дергаю его за плечо.

— А? — Сергей как будто отмирает.

— Какие им на хрен дети, если они сами, как…

— Прекрати! — он дергает рукой и сбрасывает мой захват. — Ты выпил?

— Был бы рад, если честно. От такого обилия информации у меня клин в мозгах. Неплохо было бы пробить затор, но, бл, — дергаю, как недоразвитый, плечами, — не тянет. Как представлю, так сразу блевануть охота. О, смотри-смотри, как разогнался гонщик однорукий! — поднимаюсь на ноги и с высоты своего роста вслед быстро отъезжающей машине зятя кричу. — Пошел на х. й, сука! Ты должен был ее послушать и пожалеть… Блядь! Серега! — поворачиваюсь к брату и по-дикому реву. — Она как никто заслуживает на счастье, на любовь и на свою семью. Что это такое? — рукой указываю на удаляющиеся задние фонари спортивного Камаро. — Это разве муж? Быстро! — ору во всю силу своих легких. — Ты! Гнида! Ретировался!

— Спокойно-спокойно! — Серж поднимается, становится рядом со мной и смотрит в ту же сторону. — Пусть посидят порознь, раз вместе не срослось. Подумают и поскучают…

— О! Да-да, философ хренов! Ну, бл, конечно, это же не твоя дочь. Значит, пусть посидят, пусть разойдутся, пусть сойдутся, так? Муж и жена — одна сатана, из одного котла, из одного ребра. Посрались, тут же помирились и спать пошли. Куда он?

— Заткнись, а! — рычит Сергей.

Ярослав уехал и бросил Дашу? Отказался от моей девочки именно тогда, когда она больше всего в нем нуждалась.

— Я пойду домой, — шустрю по крыше, поскальзываюсь, спотыкаюсь, торможу на самом карнизе, цепляясь носками своих кроссовок за бордюр.

— Тихо-тихо, — Сергей придерживает меня за локоть. — Не руби там сгоряча. Она много пережила, Смирняга. У тебя сильная дочь и я уверен…

— А я нет! — выдергиваю из его захвата руку и, быстро смахнув набежавшую слезу, направляюсь к лестнице, чтобы спуститься с импровизированных небес на землю.

Бегом добираюсь до своего дома, подлетаю к входной двери, стрелой проскакиваю первый этаж, перепрыгивая через несколько ступенек, влетаю на второй и вкатываюсь кубарем в комнату, в которой застаю обнявшихся на старой детской постели своих любимых женщин. Ольга гладит вздрагивающие плечики и узенькую спинку с выступившими позвонками, спокойно перебирает колечки темных длинных волос, что-то шепчет, согнувшись над нашим маленьким ребенком…

— Оля, выйди! — запыхавшись, говорю.

Она поднимает голову и смотрит на меня.

— Нет. Алеша, пожалуйста…

— Я прошу, — шепчу ей, еле двигая губами.

Замечаю ярко-алый след своей ладони на лице у дочери и пустой стеклянный взгляд, направленный в окно напротив. Даша не смотрит на меня, зато внимательно изучает густую темень. Звезды на небе считает или просто игнорирует грубого и жестокого отца?

— Выйди вон, черт возьми! — сиплю сквозь зубы.

Жена медленно встает с кровати и приближается ко мне.

— Она не вышла к Ярославу, Леша, — почти мне в губы произносит. — Не вышла! Отказалась наотрез. Это… Конец? — всхлипывает и тут же зажимает себе рот. Ольга стонет, мычит и не моргает.

— Тшш! — прикладываю палец к своим губам, показывая ей знак сохранять молчание, не пугать девчонку и не устраивать истерику.

Дочь не вышла к Ярославу, значит, они не поговорили, а он, стало быть, не в курсе и ни хрена не знает. Вот пусть так дальше и будет. Такой расклад меня вполне устраивает. А с Дашиной бедой мы справимся всей семьей…