La Cumparsita… В ритме танго

Глава 29 Смирновы…

Ольга

Два ушка… Два глазика, бровки-шелковые ниточки, реснички-остренькие щеточки… Аккуратный носик-кнопочка и два сильно-сильно раздувающихся крылышка от поглощаемого в живое тельце воздуха… Ротик-бантик с элегантно, словно подъездный козырек, выступающей верхней губой… Дергающийся как будто бы в припадке подбородок… Нервные ручонки и очень суетливые ножки… Бледная, почти фиолетовая, обескровленная, немного прохладная кожа, сверкающая от кое-где оставшейся родовой слизи… Десять пальчиков на детских светло-розовых растопыренных ладошках и десять на маленьких «тапуночках», поджатых к барабанящему от бешеного пульса животику… Она что-то странно булькнула, как будто бы рыгнула, затем прокашлялась, залихватски крякнула, отдавая строгую команду всем молчать, и громко закричала о своем рождении чересчур глубокой ночью или очень ранним утром… Я этого почему-то не помню! Разве такое возможно забыть? Мать все знает и в мельчайших подробностях воспроизводит то, что связано с ее ребенком, с ее первенцем, с ее звездочкой, надеждой и опорой, единственной радостью в жизни, ее малышкой, ее светлой долгожданной девочкой… Я, видимо, некачественная мать, потому как забыла время появления на свет своей долгожданной старшей доченьки!

Ее положили на мой живот, задрав почти под шею операционную лимонного цвета похрустывающую бумажную сорочку. Я шумно засопела, вплотную прижав к груди свой подбородок, и жалобно всхлипнула, когда увидела живой комочек, копошащийся под сердцем и квакающий странные как будто нечеловеческие звуки. Всхлипнула впервые за весь период затяжных родов. Я молчала, словно партизан, лишь кусала до крови губы и по-борцовски сжимала руки в кулаки, когда считала медленно и про себя первые, только начинающиеся, схватки. Затем не произнесла ни звука, но зато по правилам дышала, пока консилиум врачей принимал важное решение о вариантах успешного родоразрешения, учитывая мой предыдущий неудачный опыт: естественный процесс, стимуляция или вынужденное кесарево сечение. Стонала, но держалась молодцом и не голосила, когда самостоятельно направлялась в родильный зал, лишь пристально следила за улыбающейся и тоже молчаливой Тоней, матерью Алеши, моей свекровью, занимающей свое место возле правого плеча роженицы на родовом столе.

«Она красавица, Климова!» — прошептала мне на ухо старшая Смирнова, когда новорожденная девочка, скрутившись маленьким клопом, обнюхивала мою грудь и слабо двигала ручонкой как будто бы в попытке куда-то ускользающую от нее сиську поймать.

«Сильная, Олечка. А ты большая молодец! Ну же, детка, посмотри на нее!» — спокойно, словно лекцию своим студентам читая, тихим голосом подбадривала меня.

«Алеша хотел сына, Тоня! Он расстроился, когда узнал, что будет девочка» — все, что в тот момент сподобилась произнести ей я.

«Хотел мальчишку, а до беспамятства будет любить свою принцессу, Климова!» — строгим тоном ответила мать. — «Имя подобрали, молодые родители?»

«Вы думаете?» — всхлипнув, спросила я.

«Уверена, Оленька! Смирняга — всем известный дамский угодник. Так о моем старшем сыне говорят. Он полностью растворится в своей крошечке, которой нужно доброе имя. Теплое, дарующее благость, окутывающее миром, спокойное, неторопливое, но в то же время — гордое и сильное…».

Я не дала ей договорить тогда, зато сразу произнесла:

«Моя Даша! Это же Дашка! Дарья, Дари! Дария! Моя девочка — мой Божий Дар…».

Я ревела, словно смертельно раненое животное, дергая всем телом и расколыхивая малышку на себе. На меня зло посматривали и рычали операционные сестры, заклиная успокоиться и позволить им закончить все манипуляции, шикали акушеры и даже дежурящий в те знаменательные для нашей семьи сутки старый неонатолог не преминул вставить свои пять копеек в мой аванс-дебют, правда, до моей послеродовой истерики дедушка спокойно посапывал возле пустующего кювеза, согревая лысину под операционной «теплой» лампой.

«Отлично, мамочка! Вы перекричали собственного ребенка! По шкале АПГАР Ваше состояние потянуло на уверенные десять баллов! Суперженщина родила царственного ребенка! Аллилуйя! Хотел бы посмотреть на Вашего муженька!» — сказал он, двумя руками подтягивая чуть ли не до ушей свои не по росту подобранные медицинские штаны. — «Мы здесь закончили, девчонки? Слишком много женского гормона, я чувствую себя каким-то сухарем. Рыдать от радости не могу — привык, а спать — вы, чертовки, не даете. Итак?».

«Да, Сергей Афанасьевич!» — посмеиваясь, произнесли молоденькие медсестры.

«Дарья — доброе имя! Отцы любят дочерей, детка, больше, чем желанных сыновей, своих юных собратьев по штанам. Поверь, умничка! А маленькой золотой рыбке в жизни пусть всегда сопутствует удача и любовь! Будь счастлива, малышка» — закряхтев и потянувшись, а затем невысоко подпрыгнув, выдал пожелание, после чего бодро развернул свою тележку и покатил к выходу из родильного зала…

— Оля, — Алексей спокойно произносит в десятый, кажется, по счету раз мое имя, рассматривая через незанавешенное окно на кухне Ярослава, снующего туда-сюда возле своей машины, коряво припаркованной перед нашими воротами. — Это же неправильно, тебе не кажется? Почему он там, а она здесь? Он наш зять, муж Дари, член семьи, а мы держим его даже не во дворе, а за воротами, словно какого-то негодяя. Горовые поругались, что ли? Какие теперь в том раю проблемы? Полагаю, его пацан опять ни хрена не завоевал?

— Алеша, пожалуйста, прекрати это, — пальцами растирая себе виски, с шипением его прошу. — Ты не мог бы…

— Убраться, по всей видимости? Огорчу сейчас, душа моя! Я не в настроении, жена, а значит, не собираюсь уходить. Мне очень интересно, выслушать хоть какие-нибудь, пусть и за уши притянутые, объяснения от Даши. Какого черта происходит? Или пригласите его в дом, или отпустите на все четыре стороны. Что это такое? Где она? Пусть решится на что-нибудь, в конце концов. Мне осточертело подбирать за ней дерьмо и помалкивать об этом, делая вид, что: «Все нормально, рыбка! Это у тебя период непростой!». У нее беда? Ответь, пожалуйста.

— Ему нужно уехать, Алексей. Она останется сегодня здесь. Неподходящее время…

— Чего-чего? Время не то? А когда планеты станут в нужный ряд? Это случится в этой жизни или я, как и полагается, сдохну, но так обещанного мне парада не дождусь?

— Ничего не вышло с ребенком. Понимаешь?

— Прекрасно понимаю! Это тяжело, тем более молодой паре. Мы через это с тобой тоже прошли. Но, — опустив голову, рычит себе под нос, — это не повод отгораживаться от него и сбегать сюда, чтобы поплакать на твоей груди. Ему пусть выговаривает, с ним пусть решает и ему же жалуется! Пусть плачут вместе, но не поодиночке, а ты, вообще, туда не лезь! Оля, ты же знаешь, как я на это все смотрю.

— Пожалуйста, выйди к нему и…

Муж демонстративно вызывающе поворачивается ко мне лицом, по-барски выставив руки на свой пояс, с нескрываемым пренебрежением, вызовом и злостью в своем голосе, очень жестко произносит:

— Нет! Хрен и тебе, и дочери! Пусть Даша выйдет к нему и скажет обо всем сама. Глядя ему, — вскидывает руку, отставляет ее назад и в точности указывает на присевшего на капот своей машины Ярослава, — в глаза. А я на это посмотрю. И даже с превеликим удовольствием! Неправильно, неправильно… Поспешно, что ли? Зачем она так поступает с ним?

— Мамочка… — Даша входит к нам на кухню и, заметив Алексея, тут же замирает в дверях. — Па…

— Добрый вечер, рыбка! — муж, почти отталкивая меня, выходит на передний план, разделяя нас.

— Ты дома? — Дарья с испугом смотрит на меня через плечо своего отца.

Присутствие Алексея при нашем разговоре, видимо, не входило в планы дочери.

— Это ведь мой дом! — он обводит руками воздушное пространство в этом помещении так, словно гордится своим статусом. — А что? — спрашивает и тут же тихо добавляет. — Я тебе мешаю?

— Ничего, — Даша опускает голову, таращится на напольный кафельный рисунок, изредка поглядывая на свои сведенные в почти идеальное кольцо верхние конечности, — не мешаешь. Нет, конечно.

— Что случилось? — Алеша медленно отходит от меня, скрестив на груди руки, упирается задницей в поверхность рабочего стола. — Рассказывай, Горовая!

— Ничего, — детка отвечает.

— Не настроена говорить со мной? Женские тайны? Секреты от Яра?

— Извини, пожалуйста.

— Хм! А за что? — муж громко хмыкает.

Даша не транслирует ответ, зато водит взглядом по кухонному полу — я определенно вижу, как двигаются ее темные завитые ресницы, — но поднять голову, чтобы посмотреть на нас, все же не решается.

— Я хотел бы пообщаться с Ярославом, Дори, пока ты будешь с матерью мило щебетать. Ему можно сюда войти? — подавшись к ней всем телом, муж задает вопрос. — Или мы объявили ему бойкот? Горовой попал в немилость грозного Царя. Обидел? Заманил? Обманул? Ударил? Потребовал невозможного? Я накидал тебе всевозможных версий. Выбирай!

— Пап…

— Ну-у-у-у? — Алексей рявкает на дочь.

— Нет, нет и нет, — нервно прокручивая свои пальцы, Даша отвечает.

— Ты хоть понимаешь, как унизительно и подло это выглядит? Как мерзко и отвратительно ты обращаешься с собственным мужем! Ты унижаешь мужчину, заставляя караулить выход. Он что, цепной пес? Или изверг, истязающий тебя? Да как он посмел интересоваться чувствами своей жены? Как он решился прислушаться к ее желаниям, страхам, надеждам? Дурачок какой-то, да?

— Он не понимает.

— Все ясно! Один, зато стабильный и какой, ответ на все времена. Ты знаешь, — Алексей широко разводит руки по сторонам, — он не одинок в своем непонимании. Мужики — далеко не самые разумные зверьки. Нам нужны четкие команды, как служивым кобелям: «Стоять! Хватать! Не сметь! Фу! На место! Взять!». Ты не удосужилась ничего толкового выбрать. Сейчас огорчу, детка. Я вот тоже ни х. я не понимаю. Оля-я-я-я! — яростно орет, уничтожая взглядом.

— Алексей! — оскалившись и приняв атакующую стойку, рычу на него. — Не надо.

— Как скажете! — он вдруг резко отступает, подняв руки…

Дочка сразу разобралась с моим соском. Упрашивать и принуждать не пришлось. Она хотела кушать, поэтому не стала ничем внеклассным интересоваться, а предварительно понюхав, как будто убедившись в свежести предложенного ей продукта, покряхтывая, моя Даша быстренько пристроилась к груди и, широко раскрыв ротик, втянула первые капли не слишком калорийного молозива. Практический навык был отработан на «отлично»! Кроха поступила в «подготовительный класс». Грудное вскармливание наладилось с первым, согласно расписанию, прибытием молока мне в железы. Первая победа крошки — первая медаль! Она стремительно набирала вес, вытягивалась в длину, демонстрировала идеальные складочки и прогибала спинку, отставляя круглый задик на радость своим родителям и души в ней не чаявшим старикам. Я целовала розовые щечки, играла с юркими пальчиками, корчила малышке рожицы, шепталась с ней о потаенном, когда никто не слышал… Господи! Я боготворила собственного ребенка и возносила Дашу на пьедестал. Она Смирнова, а по матери — Климова. Она исключительная, успешная, непревзойденная, нерядовая! Только первая…

— Что случилось? — перебираю ее распущенные немного влажные волосы, глажу по теплому затылку, заглядываю ей в глаза, закрываю собой, изредка посматривая назад.

Мы прячемся с ней от Алексея, от отца, в ее старой детской комнате, сидя на застеленной кровати. Даша тихо всхлипывает, быстро смахивает слезы, давится словами, но что-то членораздельное и адекватное, доступное для понимания не произносит.

— Поговори со мной, рыбка. Нужно, нужно, нужно! Станет легче, и ты успокоишься. Ну что ты? Что у вас случилось?

— Я так больше не могу! — она вскидывает руки и закрывает свое лицо, раскрывая пальцы, формирует человеческие когти. Тянет острыми ногтями по нежной коже, и сама себя полосует.

— Господи! — хватаю ее, пытаюсь остановить то, что она с собой вытворяет, да только все без толку. Даша сильно упирается и угрожающе шипит.

— Поделом мне! Так мне и надо! Это потому, что я злая! Нехорошая! Гнилая! Не могу больше, мамочка! Невыносимо! Гложет и сжирает…

— Что ты говоришь? — сдерживаю свой голос, чтобы не закричать на дочь. — Остановись! Хватит! Прекрати это немедленно!

— Не могу, понимаешь! Не могу смотреть им всем в глаза.

— Кому? Кому не можешь?

— Тебе, папе, Ярославу… И этим детям! — пищит, наконец-то, убирая свои руки от лица.

Безобразные красные полосы, тонкие царапины от ногтей, только-только выступившая сукровица, разорванная нижняя губа, страшно заплаканные глаза и мутный, глупостью обезображенный взгляд! Моя маленькая Дашка как будто…

Душевно высохла, сильно истощилась — моя детка здесь, на моих руках, как будто умерла!

— Я не понимаю, — шепчу себе под нос, без конца одно и то же повторяя. — Не понимаю, ничего не понимаю, рыбка. Что ты говоришь? Успокойся и расскажи нормально. Что-то нехорошее произошло там, у ребят? Тебе с Ярославом сказали гадость?

— Их все бросили, мама. Деток зашвырнули в мир, словно мусор. Отказались, отреклись, забыли под забором, оставили в приютах, предложив дорогому, любезному и доброму государству взять за них ответственность. Жалкое зрелище! Там… — Даша заикается и кашляет, — там очень страшно! Детское заведение выглядит, как разрисованная тюрьма с трехразовым питанием, любезными пожертвованиями от благотворителей и дешевыми игрушками от глазеющих на них, как на цирковых зверушек, попечителей. Там жесткая борьба за выживание! Они соревнуются друг с другом за простое взрослое внимание. Предлагают себя, что-то обещают, они торгуют маленькими телами, словно крохотные… Лучше аборт! — грубо обрывает и тут же заявляет. — Это правильно и однозначно лучше! Я права!

— Тшш! — приставляю палец к носу и оборачиваюсь назад. Дверь в комнату по-прежнему закрыта, и мы здесь с дочерью кукуем в гордом одиночестве. — Замолчи! Чем это лучше? Какого черта, рыбка?

— Смерть лучше, мама! Если совершила глупость, то быстренько исправь сама. Надо думать, думать, думать, прежде чем ложиться с мужчиной в кровать… Понимаешь? — вскидывает на меня безумный взгляд. — Все правильно, здесь нет никаких противоречий.

— Даша! — хватаю ее за руки и сильно, как соломенную куклу, встряхиваю. — Ты не понимаешь, о чем говоришь. Не понимаешь, поэтому ерунду молотишь. О чем тут думать? Какая кровать? Вы женаты с Ярославом, вы с ним муж и жена, у вас по умолчанию общая постель. Чем же это лучше и что тут правильного? Ты что-то сделала, тайком от мужа, о чем хотела бы мне по секрету рассказать? Отвечай! И еще, по-твоему, выскоблить малюсенького ребенка, вырвать с корнем то, над чем старались оба — это то, что нужно? Я с этим не согласна, думаю, на самом деле, не я одна. Осторожнее с мыслями, рыбка. Что за разговоры…

Дочь грубо поучаю, а сама что вытворяла? Мне ведь есть, что по этому поводу из личного и очень нехорошего припомнить. Я так сильно желала смерти собственному ребенку от психически больного человека, с кем несколько лет фиктивным браком прожила, что избивала свое беременное тело тяжелыми кулаками в предродовой палате, пытаясь вызвать быстрый выкидыш. Умоляла все имеющиеся на земле силы забрать то, что не должно было появиться на свет. Я не хотела этого ребенка, а он меня заставил, силой брал, и силой делал, он пробился через все контрацептивные барьеры и наградил собой. Там, в той жизни, я с легкостью лишилась крошки, и с большим трудом впоследствии отвоевала право снова стать матерью. Стать любящей матерью двум дочерям от самого прекрасного на свете мужчины, от моего Алеши…

— Я сделала аборт, мамуля…

Дашка встала ровным столбиком в девять месяцев. И здесь детка стремилась к исключительному первенству! Три месяца до годика, а она уже нетерпеливо топочет в своем манежике, переступая с ноги на ногу. Но ее первые шаги в свободном пространстве были тяжелы. Шаг вперед — незамедлительный шлепок мягкого места об пол. Тяжелейший подъем со стариковским кряхтением, капающие слюни на пол, сопение и снова вертикальное пошатывающееся положение моей малышки.

Шаг! Падение! Подъем!

Шаг! Падение! Подъем!

Мы специально расходились с Лешкой по сторонам и приманивали к себе Дашу какой-нибудь ее любимой игрушкой. Она терялась, как мелкий ослик, стопорясь на перепутье: то ли ей следовать за пищащим арбузным мячиком, то ли штурмовать бастион за дребезжащую пластиковую веточку рябины.

«Что это такое?» — Алексей прокручивал в своих больших руках мелкую погремушку.

«Какая разница?» — смеялась я.

«Она продалась за какую-то дребезжащую фигню, словно…» — муж подкатывал глаза и тщательно подбирал слова, потому что дочь прислушивалась к каждому звуку, который он издавал. — «Моя рыбка внимательно слушает меня? Смотри-смотри, я интересен этой цыпочке!» — он трогал ее за щечку и прикладывался поцелуем к теплому лобику ребенка. — «Слушай папу и будешь всегда счастливой и под надежной защитой, моя золотая рыбка! Папа плохого доченьке не посоветует! Оля, дай мне что-нибудь другое, будь добра. Мне кажется, я обманываю маленькую женщину, предлагая жалкую плату за ее драгоценные шажочки…».

Дашка смешно подкатывала глазки, затем сводила их к носику и не дыша следила за тем, что он делал. Внимательно смотрела, ярко улыбалась, млела от отцовской ласки, завороженно слушала и неуверенными шагами направлялась всегда к Алексею, какую бы игрушку он не брал. Она любила его!

Мой Алеша, ее отец — первая безусловная любовь дочери! Первая и незыблемая… Любовь к мужу, несомненно, займет почетный статус, но, увы, по порядковому номеру — лишь второй!

Чтобы наладить ее неуверенную походку, старые люди порекомендовали нам провести так называемый обряд «зарубания пут» перед ее следующим неумелым шагом.

«Звучит не очень, одалиска!» — страдал Смирнов. — «Как бы не вырубить чего другого. Дикость какая-то, словно мы с тобой язычники. И потом, да пусть шлепается и побольше. Больше шишек — богаче, ярче опыт! Все равно ведь ко мне на руки идет и жалуется на „бо-бо“. А за мной такое не забудется, я уж обязательно пожалею мою доченьку и приложу себя к ней, как лист декоративного подорожника. Но! Но не без лечебных способностей. Так что, меня абсолютно все устраивает, пока она по-голубиному воркует рядышком со мной…».

«Перестань, Алешка!» — запрокинув голову, смеялась я.

Необходимо было перерезать воображаемые путы карапузу, который только-только или в очередной неумелый раз собирался сделать свой первый шаг. Возможно, это уберет неловкость и подтолкнет малыша к новым свершениям и сделает тверже его шаг. Помню, как муж неспешно прокручивал в руках нож, иногда загонял острие себе под ногти, громко шипел и тихо матерился, потом ухмылялся и почесывал рукояткой сильно заросший затылок.

«Я не уверен в этом, одалиска!» — ворчал Смирнов, пока рыбка собиралась с духом, чтобы встать на ножки.

«Зато я уверена, Алеша. Давай!» — кивнула головой, выдавая отмашку мужу на «отрезание» проблем с первыми шагами Даши…

— Аборт? — приставив кулаки ко рту, через зубы произношу.

— Прости, пожалуйста, — пищит рыбка.

— Ярослав знает? — отнимаю руки и прикладываю вспотевшие, но как будто ледяные, ладони к раскаленной коже своего лба, медленно прикрываю глаза и вместе с этим болезненно жмурюсь. Мигрень так не вовремя пришла! У меня сумасшедшим образом раскалывается чугунная от нехорошей информации голова, а немногочисленные мысли разбегаются кто куда и не желают меня слушать.

— Нет, не знает! — Даша поднимается и, слегка пошатываясь, отходит в сторону, там жалко забивается спиной в темный угол и выставляет руки по бокам от себя.

— Когда? — сквозь зубы задаю вопрос.

— Ма-ма… — скулит и крутит нервно головой.

— Когда? — слегка повысив децибелы, еще раз спрашиваю.

— Это не от Ярослава, мама. Ребенок не от мужа, а от другого мужчины. Это было давно! Очень! Но такое впечатление, что два дня назад, — гнилостно, нехорошо хихикает. Я бросаю на нее злобный взгляд, дочь со странным хохотом сразу замолкает. Но ненадолго, а лишь затем, чтобы потом кое-что еще сказать. — Никак внутри меня тот разрыв не заживет. Все кровоточит, кровоточит… Он меня просто убивает! А я проживаю этот чертов эпизод каждый божий день на протяжении нескольких лет, корчась от несуществующих фантомных болей. Понимаешь, что это такое?

Не хочу про это знать! Это неспокойная совесть каленым железом выжигает изнутри. Она себя жалеет, плачет о потере и продолжает щедро потчевать собой то, что надо бы оставить в прошлом и на что смотреть, как на обыкновенный негативный опыт и не более того. А впрочем, я этого не знаю. До абортов ни с одним из своих мужчин я ни разу не дошла. Наверное, я слаба эмоционально или недоразвита физически. Однако, будучи беременной от страдающего наваждениями неуравновешенного мужика, я не посмела сделать что-то гадское с собой. Ярость пробудилась намного позже, когда я случайно встретила вторую, но первую законную, пассию больного идиота и не где-нибудь, а в одной предродовой палате при задрипанной больнице. Его официальная жена в те страшные, а для кого-то последние сутки, рожала вместе со мной…

— Когда? — охрипшим голосом произношу.

— Четырнадцать лет назад. Помнишь…

«Еще бы! Ха!» — откидываю голову и громко хмыкаю.

Рыбке было восемнадцать лет! Уму непостижимо. Такая информация вряд ли быстро переварится и уложится в моей голове. Сейчас могу сказать лишь, что я прекрасно помню, как Даша резко исчезла из поля видимости родительских радаров, правда, перед этим предупредив нас, что едет за город со своим неизвестным кавалером, с которым у нее были чересчур серьезные отношения. Даша, видимо, любила того парня, а он подло обманул ее. Мотивы, чувства, действия, на самом деле, больше не важны. Есть нехороший результат и такие же последствия от ее поступка. Ее ребенку было бы четырнадцать лет, а сама она, возможно, беременна была бы уже вторым или третьим чудом от Ярослава, а не изливала душу в этой странно неуютной детской комнате, стоя как будто на коленях передо мной.

Дочь тогда надолго пропала из виду, но почти каждый час звонила. Тихим голосом спрашивала, как у нас дела, и шептала о том, что у нее все замечательно. У меня хорошо отложилось в памяти, как в один момент Дарья с каким-то вымученным стоном прошептала в трубку:

«Родители, я вас так люблю!»;

а потом жалобно добавила:

«Простите меня!»

и прервала вызов.

Она как сквозь землю провалилась, скрылась из виду, такое впечатление, что сгинула, а потом каким-то боком всплыла под крылом у… Сергея! Сейчас анализирую и понимаю, что:

«Это все неправда и этого не может быть!».

Брат Алеши что-то знал? Или потакал мерзавке? Он помогал, пока мы тешили друг друга мыслями о светлом будущем для дочки? Она коверкала его, а Сережа об этом знал? Или он ее заставил, обозначив процедуру, как единственно выгодную операцию для малышки в тот момент? Аборт, по-видимому, был неудачным и поэтому с детьми у нее теперь ничего не получается:

«Плохой, по-видимому, был расчет, Сергей?».

— Ты была беременна?

— Прости меня, — она сползает вниз по стене и как будто утыкается выпуклыми коленными чашками мне в лицо.

— Ты была беременна, Даша? — шепчу, вглядываясь в ее лицо.

— Да! — сглатывает и опускает голову.

— А сейчас…

— Не выходит! — рыбка горько всхлипывает и упирается лбом в свои согнутые колени, Даша несколько раз прикладывается головой о ноги, ощутимо вздрагивает, но слабо причитает. — Мое на-ка-за-ние! Ма-ма…

Она так похожа на меня. Безусловно, в Дарье есть черты Алешки и его матери, но по характеру рыбка — похоже, стопроцентная Климова, нехорошая копия меня и моего отца. Как мы порой безжалостны к себе, а не только к окружающим нас людям. Мы по-плохому упрямые и по-хорошему настойчивые. Привыкли настаивать на своем и не довольствоваться полумерами. Возможно, фамилия — наш злой рок, постоянный и невыгодный попутчик на том пути, на протяжении которого мы встречаемся с обыкновенными, слегка зашоренными людьми.

Ей всегда нравились танцы, еще с рождения, как говорят, с пеленок. Она кивала головкой, лежа в своей прогулочной коляске, если слышала рядом с собой музыку. Ритмично сжимала-разжимала пухленький кулачок, покачивая тельцем. Почти всегда улыбалась и временами подпевала. После того, как Дарья наконец-то сделала свои первые уверенные движения в строго вертикальном положении, она стала усиленно тренировать так называемый танцевальный легкий шаг. Я поощряла ее, вспоминая собственную мать. Но между нами было все-таки различие. Дашка — это рвение, титанический труд, несгибаемая целеустремленность, настроенность на «исключительно успех» и, естественно, врожденный талант, а я… Я обыкновенная характерная девчонка с нереализованными амбициями, пляшущая босиком, в монетками обвешанном цветастом лифе и длинной юбке из такого же фатина, на радость улюлюкающей, как правило, подвыпившей толпе. Моя танцевальная карьера, к сожалению, не сложилась и в гору не пошла. Зато дочь в профессиональном мире латиноамериканских танцев с последующим упором в ее любимую «аргентину» основательно зарекомендовала себя. Мы помогали ей, по крайней мере, старались не мешать ее не просто увлечению. Спонсировали все, на что она указывала пальцем, держали руку на пульсе расписания соревнований, сопровождали и поддерживали на турнирах всех мастей и рангов. Мы болели за Дашкин успех семьей!

Соревнования? Пожалуйста, всегда было готово разрешение от родителей. Индивидуальный пошив костюмов? Я возила Дарью на примерку и даже вмешивалась в творческий процесс с рекомендациями о том, где какой вырез хотела бы оставить, а какой настоятельно попросила бы зашить. Кому все это было больше нужно? Мне или Даше? Кто гнался за победой в мире жесткой конкуренции и ранней пенсии где-то в районе тридцати трех лет?

— Что мне делать, мамочка? — спрашивает рыбка.

Не знаю! Ничего уже не поделать, так жестоко распорядилась, видимо, сама судьба.

— Да-ша… — катаю ее имя по слогам, но с каким-либо советом пока все же не спешу встревать.

— Ярослав выбрал девочку, — икая, произносит дочь. — Он держал ее на своих коленях, смеялся, шутил и развлекал маленького ребенка, словно был с ней знаком до этой встречи, зато я, женщина, как будто будущая мать, застыла, словно изваяние. Ни «да», ни «нет» не в состоянии была произнести, зато устойчивой картинкой транслировалась вся моя никчемная жизнь. Если Ярослав решить взять ее…

— Это будет замечательно, рыбка! — на автомате отвечаю. — Правда, я считала, что в таких вопросах всегда решают двое. Ты специально самоустраняешься от выбора? Вы поругались с мужем?

— Я не знаю. Замечательно? Мам, что тут замечательного? Я совсем не понимаю, — Даша всхлипывает, шмыгает носом и рукой вытирает безобразно вытекающие сопли. — Да я и не знаю, что ему сказать. Если заору от подобия вынужденной радости, он сразу же почувствует фальш, потому что мне невесело, ма. А если откажу, надую губы, стану в позу, то значит обреку…

— Девочка… — мечтательно произношу. — А как ее зовут?

— Не знаю! — грубо отрезает. — Абсолютно все равно!

— Что у вас случилось, Даша, кроме…

— Ничего! — она подскакивает и проходит мимо меня по направлению к двери. — Я, видимо, фригидна в тонких вопросах детворы. Сердцем огрубела, а мозгами охладела, или чувствительна к такому и вовсе не была. Здесь, — дочь указывает пальцем на свой лоб, — лишь тонкий расчет и откровенная похоть, когда нахожусь наедине с мужем. Думаю, о другом. Мне тяжело смириться с тем, чего себя непредусмотрительно лишила. А теперь вынуждена жалкой шавкой побираться по приютам, подыскивая что-то «оригинальное», «близкое» или «знакомое». Это живые дети, а мы выбираем их, словно примеряем на себя фасон. И потом, все-все-все, все наше окружение, родственники, друзья, коллеги будут знать, что внезапно появившийся ребенок не родной. Начнут тыкать в него пальцем, искать какие-нибудь изъяны — раз был брошен на попечение государства, значит, нездоровый, вероятно, неизлечимо больной; станут сочувствовать «бедненьким, несчастненьким» родителям. Скажи, мама, как можно, например, сопереживать мне? Это кара, кара, кара… Я заслужила! Мне нельзя иметь детей! Видимо, это мой рок!

— И что? Пусть говорят, злословят, если нечем больше заняться. Пусть тычут, Даша. Тычут в спину, но не в лицо, а это значит, что ты впереди, как минимум на несколько шагов ближе к своей цели. Куда ты? — провожая взглядом, пытаясь слабо улыбнуться, напоследок спрашиваю у нее.

— Хочу умыться.

— Я что-то не то сказала, рыбка? Ты, видимо, ждала другого, но я разочаровала тебя, — хмыкаю. — Мне жаль. Но я не знаю, что тебе сказать. Ты так и не отважилась на вопрос, Дари-Дори.

— Вопрос? Какой? По-моему, мы поговорили или попытались. Я останусь на ночь здесь, если вы не возражаете.

— Нет, конечно. Но там Ярослав…

На последнее замечание Даша глубоко вздыхает, но не останавливается рядом со мной и ничего конкретного не предлагает. Оттолкнувшись руками от матраса, я распрямляю свои ноги и поворачиваюсь к ее вытянутой спинке лицом.

— Я думаю, что ты приехала за советом, Даша. Мы не закончили, детка. Остановись, пожалуйста.

Она поворачивает голову и искоса посматривает на меня.

— Я слушаю тебя! — выставляю подбородок, растягиваю рот в кривой улыбке и терпеливо жду.

Дочь сохраняет молчание, лишь вполоборота водит взглядом и шумно сопит.

— Мне согласиться с Ярославом? — тихо произносит.

По-моему, она обманывает или страшно ошибается в выборе насущного вопроса. Не то, не то, не то…

— Не знаю, — на это мягко и очень кратко отвечаю.

— Мама! — Даша все же поворачивается ко мне и всем видом выказывает нетерпение и даже некоторую злость.

— Ты не спросила моего мнения четырнадцать лет назад, рыбка. Потому, что не нуждалась в этом? Потому, что мы тебя с отцом достали? Потому, что тебя принудили сделать то, что ты с собою натворила? М? Ты приняла тяжелое самостоятельное решение, не посоветовавшись со мной. А сейчас… — начинаю заводиться, а каждое «потому, что» голосом особо выделяю и подчеркиваю непроизносимую запятую.

— Я тогда ошиблась, мама! — шепчет, глядя мне в лицо. — Сильно и жестоко! Прости, пожалуйста. Я сожалею…

Ну что ж, я очень рада, что хотя бы сейчас она это понимает.

— Не доверяла нам? В чем дело?

— Мам…

— Мы с отцом чем-то обидели тебя? Или…

— Он ушел! — она прикрывает лицо ладошками, смешно зажимая между их ребрами маленький кончик влажного блестящего от слез носа.

— Кто он?

Хотя бы сейчас я хотела познакомиться, пусть и нехорошим образом и не при тех обстоятельствах, с мужчиной, который сумел тогда очаровать собой Дашу.

— Его зовут Карим Назин. Он старше меня на три года. Ты знаешь, — Дарья опускает взгляд, смотрит в пол и топчется на месте, — я очень рада, что он оказался не тем. Рада, что он не мой Ярослав…

Дочь мягко и пространно, даже глупо рассуждает, медленно водит из стороны в сторону головой, даже улыбается, а за ее спиной через слегка приоткрытую дверь я замечаю образ любимого давно знакомого мне человека, чье сильное и волевое лицо искорежено жуткой гримасой ярости и ненависти. Кто же он такой? Я не узнаю в огромной мужской фигуре своего Алешу. Смирнов почти не дышит, а молча, исподлобья, насупив свои брови, скрежеща зубами рассматривает тонкую фигуру нашей девочки. Отец мысленно ругает свое дитя! И готовится ее убить…

— Как ты могла? — шипит Смирнов.

Дарья вздрагивает и зажмуривается, при этом вся сжимается вперед и становится как будто еще ниже ростом.

— Папочка, — пищит, подавшись на меня вперед. — М-м-м-м…

Он все слышал, а мы с ней две недоразвитые дурехи. Я что-то как-то проверяла, периодически оборачиваясь назад. Забыла, «глупенькая одалиска», что это же его дом! Смирнов — полноправный хозяин и семьянин. Здесь нет закрытых дверей для него. Особенно, когда речь заходит о его любимых дочках. Он слышал… Все! Я в этом абсолютно уверена.

— Причина! — Алеша выкрикивает то, что я спросить у Даши не решилась. — Причина у твоего недоразвитого поступка есть? Только…

— Перестань! — одними губами заклинаю его все забыть и промолчать. Он разорвет нас. Потом ведь ничего не склеить. Это надо прекратить.

— … стоящая, убедительная, самоценная! Мне надо знать, что ты такое, Даша? Что! Ты! Такое! Отвечай!