Мои воспоминания (в пяти книгах, с илл.)

Шервашидзе взял на себя роль-палача, тогда как маленькая Атя исполняла роль чуть ли не Шарлотты Корде (!?). Общими усилиями наши дамы соорудили «Шервашу» эффектный костюм, а накрашенные брови, глубокие морщины, окровавленные руки и деревянный меч придавали добрейшему Александру Константиновичу достаточно лютый вид. Сколько было хохоту, когда le prince apache явился перед всей компанией в таком виде, причем он выказал и несомненный талант, чудно представляя из себя une terrible brute *. Прибавлю еще, что непреодолимая склонность Шерваша к far niente отразилась и на его художественной продукции. Прямо непонятно, как, находясь все время в тесном контакте со мной, он не заразился моим усердием. Его butin artistique ** свелся к одному букетику полевых цветов, к автопортрету, писанному при помощи бритвенного зеркальца, висевшего на стене, и к моему рисованному карандашному портрету, исполненному по заказу Н. П. Рябушин-ского — о чем дальше. Но ни одного пейзажа н вообще чего-либо из тогот что ему давала бретонская природа! Таков уж был Шервашидзе, и с ним ничего нельзя было поделать. Прибавлю, что и букетик, и автопортрет были написаны мастерски и с удивительным вкусом.

Полным контрастом Шервашу явился другой русский парижанин, тоже вскоре к нам присоединившийся. То был наш тоже недавний знакомый — Николай Георгиевич Платер,— Monsieur de Plater. Как Шервашидзе, так и Платер были приятелями Степана Петровича Яремича, причем дружба, связывавшая Шервашидзе с последним, восходила к очень давним временам, к тому времени, когда они оба еще были киевлянами и работали под начальством А. Прахова.

И Платера дети заставили играть какую-то роль, но то было не в доморощенной пьесе, а на костюмированном вечере. Его удачно превратили в изящного кавалера-мушкетера, украсив его светлосерую фетровую шляпу страусовым пером, пришив к ботинкам вырезанные из картона отвороты и накинув на плечи дамскую мантильку. Но лицо Платера не нуждалось в гриме; он и так походил, благодаря своим светлым усикам и острой бородке, на фатоватого душку-тенора из какой-либо романтической оперы. Платеру было тогда не более двадцати трех — двадцати четырех лет. Он был щеголем по природе и сам считал себя (не без основания) неотразимым. Говор у Платера был ласково-вкрадчивый, он непрестанно рисовался и улыбался, любил, чтобы его называли бароном, хотя и не принадлежал к титулованной ветви этой «исторической» (польской, балтийской) фамилии. Все это не мешало и Яремичу, и Шервашидзе посмеиваться над приятелем, что он благодушно сносил с «грациозным терпением». Ему казалось, что он так хорош, так мил и так пленителен, что никакое вышучивание не может нанести ущерба его достоинству. Меня коробила его беззастенчивость, тот цинизм, с которым Платер хвастался своими женскими победами, но возможно, что он дей-

Внушающего ужас зверя (франц.). Трофей на поприще художества (франц.).