На волоске

Глава 20

Проспать почти шестьсот километров с открытым ртом, прижавшись щекой к холодному окну и кое-как уместив ноги под передним сиденьем… Мне, мягко скажем, не терпелось поскорее добраться до места. Манон часа два играла в «Марио», мешая мне спокойно дрыхнуть бесконечным потоком своих комментариев, которыми она сопровождала каждое свое действие. К счастью, мама не выдержала и отобрала у нее приставку, чтобы папа ни во что не врезался.

Нам все же удается в целости и сохранности добраться до нашего домика: это старое здание видело ремонт последний раз лет двадцать назад. Со стенами толщиной в пятьдесят сантиметров с 4G можно попрощаться — только бы на «Скайдасте» ничего не случилось. Маленькие окна скудно освещают спальни, которые будто когда-то были одним большим чердаком, но в гостиной уютнее некуда благодаря ворсистым коврикам и креслам с бархатной обивкой, которые стоят возле печи. Сразу за ней — панорамное окно, выходящее на живую изгородь и колодец, который мама фотографирует со всех возможных ракурсов для своих «фолловеров». Греясь под скупыми лучами бледного зимнего солнца, я полной грудью вдыхаю влажный воздух, щедро сдобренный деревенскими запахами: наконец-то, вот он, долгожданный отдых! Я смотрю, как птицы дерутся за зерна в кормушке, пока владелец домика объясняет отцу, как разводить огонь. Манон садится на качели и зовет меня, чтобы я ее раскачал, и я охотно уступаю ее капризу, хотя она давно умеет делать все сама.

Потом мама объявляет мобилизацию войск, чтобы быстро выгрузить все из багажника.

— Скажи, — невзначай интересуется Андреа, бросая мне сумку. — Дядя Стефан серьезно влип или?..

— Из-за подарка? Еще как.

Это не дает покоя всем, кроме мамы, потому что она еще не знает о разочаровании, которое ее ждет. GPS заводит нас в лабиринт проселочных дорог, пока мы отчаянно ищем булочную. Такой же потерянный, как мы, велосипедист наконец называет нам то место, где он купил хлеб утром, спасая тем самым наш пикник. Мы выруливаем к Долине без возврата[4] к двум часам пополудни, изголодавшиеся, но с багетами для сэндвичей.

— Чего мы ждем? — канючит Манон, стоя рядом с машиной. — Я хочу есть!

И Пукито не единственная, кто умирает с голоду. Я мог бы съесть целого быка. Мама осторожно тянет время:

— Мы поедим в лесу, милая, потерпи еще пять минуточек.

— Не станете же вы устраивать пикник на парковке! — восклицает папа. — Ну-ка посмотрите сюда.

Он отыскал где-то длинную палку, а потом, оглаживая рукой бороду со странным блеском в глазах, ударил своим посохом в землю и крикнул:

— Вы не пройдете!

Из-за дождя дороги, усеянные опавшими листьями, развезло. На поляне в память о пожаре стоит золотое дерево, окруженное высокими каменными скульптурами в виде обгоревших стволов. Мама встает перед деревом, и я специально фотографирую ее так, чтобы казалось, что золотые ветви — это ее рога, пока Манон карабкается на каменный карниз, нависающий над Зеркалом фей[5]. В озерной глади отражаются небеса и силуэты берез… Но все, что меня волнует, — это сумка с едой. Я замечаю всю прелесть этого мирного уголка уже позже, когда мои челюсти принимаются за работу. Андреа с сэндвичем в руке задумчиво сидит на камне, и ее грустный вид глубоко ранит меня.

— Ты не знаешь, почему она такая несчастная? — вдруг спрашивает у меня Манон.

С высоты своих десяти лет она еще не понимает всей серьезности того, о чем говорит. У нашей кузины более чем достаточно причин ходить как в воду опущенной: бывшая, родители… Еще и проблемы с деньгами.

— Магия Рождества.

Мой ответ оставляет ее в замешательстве, и она вприпрыжку уходит к маме, которая фотографирует, как мы едим. Замечание Манон не выходит у меня из головы; само собой, в Рождество отсутствие родителей давит на Андреа еще больше, чем обычно. Она была для них единственным и любимым ребенком, восьмым чудом света. Ей всегда, сколько я себя помню, доставались самые большие подарки, даже когда мы были совсем маленькими. Я часто завидовал ей из-за крутых игрушек, путешествий по всему миру и легкости, с которой она получала все, чего бы ни пожелала… Ей всегда все удавалось, и она все еще идет к своей мечте стать архитектором, несмотря на все те трудности, которые ей сейчас приходится преодолевать. Я готов поспорить, что ее родители думали, будто без их поддержки она ничего не добьется. И ошиблись по всем пунктам!

В Броселианде так и тянет предаваться мечтам или меланхоличным думам. Бахрома тумана, которая стелется у подножия облетевших деревьев, полнится мелодичным журчанием ручейков. Ветер раскачивает кроны, и ветви шумят и сталкиваются у нас над головами. С них изредка срываются последние листья, и эта крошечная деталь чарует не меньше, чем плеск воды в маленьких канавках.

Андреа первая углубляется в лес по узкой тропинке. Мои родители идут рука об руку. А я сломя голову несусь за своей сестрой каждый раз, когда ей приходит в голову забраться на очередной камень. Пытаясь ее догнать, я вспоминаю, как же здорово перескакивать с камня на камень. А она заливается смехом, как будто ей снова пять.

Запыхавшись, мы останавливаемся у могилы Мерлина. Перед нами простирается лес, полный коричневого, красного и золотого. Ни следа цивилизации. Мы забываем об остальных и остаемся одни в этом бескрайнем лесу. Пукито жмется ко мне. Сегодня я просто-напросто ее старший брат, и никто другой.

— Магический маятник?

Отец в восторге от своей находки. В магазинчике леса Пемпон, куда ему удалось заманить всех нас, полным-полно украшений, но он предлагает подарить что-то эзотерическое маме, которая верит только, я цитирую, «в квитанции в конце месяца». Я отвожу его к футболкам с кельтскими орнаментами.

— Пап, так не пойдет. Это же просто безделушка…

— Но я уверен, что она будет в восторге от него! Это так необычно!

— Спроси у Андреа, если мне не веришь.

Пару минут спустя она подходит ко мне.

— Дядя Стефан совсем потерял голову.

Она показывает мне фото на телефоне.

— В конце улочки есть магазин, где продаются всякие фигурки и кожаные изделия. Я отправила его туда.

И он исчез. Осталась мама, которую уже начали выводить из себя настойчивые просьбы Манон купить ей ручку, похожую на волшебную палочку. Андреа смотрит все подряд, но ни на чем не останавливается, все еще думая о чем-то своем. Я решаюсь открыть рот в надежде, что не помешаю ей:

— Ты как? Ты казалась чем-то обеспокоенной на прогулке…

— Ну знаешь… Ничего нового.

В конечном счете Андреа не очень-то открытый человек, но я и так вижу, что ей плохо. Она не такая жизнерадостная, как обычно, и старается делать хорошую мину при плохой игре, не опуская рук и не жалуясь, потому что это не в ее стиле.

— Если захочешь поговорить об этом, я рядом, — говорю я ей.

— Это очень мило с твоей стороны.

Она награждает меня вымученной улыбкой и отходит в сторону.

Мы с мамой обсуждаем это на маленькой кухоньке нашего гостевого домика, пока готовим гарнир к гречневым блинчикам: фондю из лука, лука-порея и мелко порезанного бекона плюс салат. Оказывается, мама прекрасно обо всем осведомлена.

— Максин и Ченг приехали на Рождество в Париж, как обычно, — рассказывает она мне. — Я думаю, Андреа хотела бы с ними увидеться. Они ее родители, в конце-то концов.

— Значит, ей нужно повидаться с ними до того, как они уедут.

Мама с досадой вытирает лоб рукой в луковом соке.

— Это невозможно, цыпленочек.

Куд-кудах! Она никогда не перестанет называть меня дурацкими прозвищами.

— Ты ведь знаешь, что они не могут смириться с ее гомосексуальностью, — уточняет она. — Она же говорила с тобой об этом?

Значит, мои родители и сами обо всем в курсе. Уф, теперь можно не бояться совершить ОГРОМНУЮ ОШИБКУ, сболтнув им об этом, и я наконец говорю то, что давно терзает меня:

— Это ужасно. Уж бабушка могла бы заставить свою дочь прислушаться к доводам разума. Рождественское примирение — это святое, нет?

Мама хмуро опускает нож на морковку и — чпок! — отрубает ей голову.

— О, ты же знаешь свою бабушку: все эти ее хорошие манеры и соблюдение приличий… Ее шокировало поведение внучки, потому что она считает, что ее сексуальные предпочтения — это выбор, а значит, блажь маленькой распутницы. Она, кстати, была в курсе чуть ли не с самого начала. И что ты думаешь? Она помогла Андреа? Ни разу. Бедная девочка оказалась на улице, а эта старуха даже пальцем не шевельнула.

Я ошеломленно распахиваю глаза. Хорошо, бабушка всегда придавала слишком большое значение приличиям и вежливости и плохо относилась к разговорам о будущем и политике. Но она всегда как никто другой следила за тем, чтобы мы ели до отвала, а наши карманы оттопыривали конфеты. Что, на мой взгляд, свидетельствует о ее доброте. Как она могла так подло поступить?

Мама яростно нарезает морковку на кружки и тут же набрасывается на следующую.

— Она больше года скрывала от меня то, что произошло между Андреа и ее родителями. Чтобы потом бросить мне в лицо, что она больше не хочет видеть ее у себя. Я разозлилась. Андреа — моя племянница, она чудесная девочка, сильная и умная. И я не собиралась бросать ее для того, чтобы провести Новый год в прекрасной компании недоразвитых придурков, которые не видят дальше своего носа! К тому же твоему отцу нравится кататься на велосипеде по лесу.

Теперь я понимаю внезапное желание мамы уехать куда-нибудь на праздники. Так она сумела избежать необходимости сообщить нам удручающую правду о своей семье. Чтобы уберечь нас с сестрой и, конечно, Андреа, которая оказалась бы в ужасном положении. У мамы золотое сердце, и я понимаю, как мне с ней повезло. Бац! Морковка получает смертельный удар. Я, испугавшись, забираю у нее нож, пока она не поранилась. Мама раскраснелась и вся дрожит от гнева.

— Мне стыдно за них. Однажды они пожалеют о том, что потеряли ее, но будет уже слишком поздно, чтобы пытаться что-то исправить.

— Ты права! Они еще будут локти кусать! А мы прекрасно отпразднуем Новый год и без них.

Оп! Я ее обнимаю, и мы стоим так несколько минут. Она утирает слезинку.

— Я так горжусь тобой, мальчик мой, — вдруг говорит она мне. — На тебя столько свалилось в последнее время.

Я краснею и не могу выдавить из себя ни слова. Она хватает очередную морковку и сует ее мне под нос.

— Надеюсь, вы вспомните обо всем этом, когда придет время отправлять меня в дом престарелых.

— При чем тут это?

— Все хорошие дела мне зачтутся. Ферштейн?

Нет, она ненормальная.

Двадцать четвертого вечером все в чудесном расположении духа. Никто не ушел обиженным. Я получил видеокарту для компа, папа — белоснежные велосипедные туфли, Манон — музыкальный центр и наушники, а Андреа — теплый свитер крупной вязки. Маму в хорошем смысле удивил подарок папы — торквес[6] из кованого серебра. Мои мелочи в целом всем понравились: блокноты и разноцветные ручки для дам и новая спортивная бутылка для отца. Манон связала всем фенечки, а Андреа нарисовала углем наши портреты, которые мама решила вставить в рамки.

— Я повешу их в прихожей! Будет шикарно!

Мы до отвала наелись магазинными птифурами[7], которые я своими руками разморозил. Я минут пять смотрю какое-то рождественское кино, которое крутят по телевизору, чтобы погрузиться в атмосферу праздника, прежде чем замечаю, что папа с Андреа улизнули в сад. Оба курят с бокалами шампанского в руках, стараясь не спалиться. Вот уж не ожидал.

— Вы чего тут творите?

Они смеются — подвыпившие или уже пьяные, трудно сказать.

— Да ладно тебе, сынок, подумаешь, сигаретка!

— Меня всегда тянет курить, когда выпью, — признается моя кузина. — Не парься, в этом нет ничего такого.

— Ну-ну, поторапливайтесь! Нас еще ждет омар.

Размороженный, конечно, но все-таки.