Обсидиановая бабочка Ицпапалотль

Глава 28. Перерождение

Взмахивая широкими крыльями, она летела над городом, видя свою чёткую тень, что падала на него, скользя по зданиям, паркам и площадям. В этой части города всё ещё было безлюдно. Рабы и слуги робко прятались, пережидая, когда богиня пролетит над ними. Жертвы же не успели распространиться до центральных районов, покамест скапливаясь на окраинах. Окидывая взором широкую панораму, обсидиановая бабочка видела, как вдали поднимаются чёрные султаны дыма, слышала, как ветер доносит оттуда душераздирающие вопли, и чувствовала запах, тянущийся со всех сторон. Запах крови.

Там, на окраинах, ежесекундно умирали десятки людей. Умирали страшно. И их агония питала город. А значит питала и её. Чем больше энергии высвобождалось — тем меньше Ицпапалотль чувствовала её прилив. Её растущий аппетит опережал масштаб жертвоприношений. Но это только пока. Это только начало. Совсем скоро созданный ею ад заработает на полную мощность, перерабатывая биомусор в новый тип энергии, призванный навсегда изменить основу прогнившего мира людей. Когда Ицпапалотль думала об этом, у неё захватывало дух. Но постоянный, подкожный страх продолжал её мучить, словно чесоточный зуд. Её сводила с ума мысль о том, что все достигнутые успехи были реализованы не благодаря ей, а благодаря тому, кто позволил ей добиться этих успехов. Развенчать эту назойливую тревогу могло только Хо. А оно молчало.

— Ты мне не нужно! Я всё сделаю без тебя! — не выдержав этих раздумий, выкрикнула Ицпапалотль.

Ей стало полегче, но ненадолго. Тогда она решила изменить курс и полетела в сторону возвышающихся зубчатых пирамид. Туда, где её слуги-мясники без устали потрошили бесконечные жертвы. Чужие страдания, боль и отчаянье притупляли терзающий её страх. Отвлекали. Шокировали. Наслаждение перемешивалось с отвращением, создавая крепкий эмоциональный коктейль, который бабочка впитывала словно нектар, успев на него основательно подсесть.

Летя навстречу истошным крикам обречённых, она с предвкушением думала, что пора бы ей повторить рандеву с ЛаксетСадафом. Теперь-то он уже должен был созреть для принятия окончательного решения.

Всё было готово к старту, но Фархад продолжал артачиться. В конце концов Лиша не выдержала и, в очередной раз зайдя в кабину, накинулась на него с упрёками.

— Долго ты будешь фигнёй страдать? Уже целый стандартный час прошёл с того момента, как ты сказал, что всё готово и осталась только пара пустяковых деталей. Что же это за пустяковые детали, которые за час невозможно решить? Боцман обшивку чинил и то быстрее.

— Слушай, зачем ругаешься, э? Я же как лучше хочу. Нужно быть уверенным, прежде чем транслироваться.

— И в чём же ты не уверен? — уперев кулаки в бока, спросила Лиша.

— О-ох, — капитан не хотел ей отвечать, но понял, что отвертеться не получится. — Вон, гляди на экран. Видишь, сколько вокруг экзокрафтов? Ни один пока не взлетел.

— И что?

— Странно это. Вот что.

— Фархад, что с тобой? Какое тебе дело до этих экзокрафтов? Не мели ерунду!

— Лиша, кэп прав, — вступил в разговор Боцман. — Что-то здесь не чисто. Экзодром снял запрет на трансляции. Буря ушла. А экзокрафты сидят, словно приклеенные. Давай дождёмся, пока кто-нибудь не взлетит? Всяко надёжнее.

— Да вы оба спятили, — развела руками Лиша. — Я от вас с ума сойду, честное слово. Ладно, сидите, балбесы. А я пойду — выясню, что там происходит.

Сдёрнув с крючка-вешалки свою рубашку, она вышла из кабины и, на ходу одеваясь, проследовала к открытому люку. Спустившись в душное марево экзодрома, Лиша осмотрелась. В её поле зрения попал человек, куривший в тени транспортного экзокрафта треугольной формы. Отмахиваясь от жгучего пепла, девушка направилась прямо к нему.

— Прошу прощения, — ещё издали обратилась она. — Не угостите сигареткой? У нас закончились. До экзопорта далеко идти, а у меня зонтика нет.

Приподняв козырёк потрёпанной кепки, морщинистый мужчина молча протянул ей пачку, а когда она вытянула сигарету, деликатно поднёс зажигалку — прикурить.

— Ой, спасибо! — Лиша изобразила, что затягивается, и уходить не спешила. — Позволите постоять под вашим экзокрафтом минутку?

— На здоровье, — наконец-то произнёс курильшик.

— Вы, я гляжу, транслироваться отсюда не торопитесь?

— Никто не торопится. И мы не торопимся.

— Забавная шутка. И всё же?

— Какие уж тут шутки? Видишь, что над нами? Небо разодрано в хлам. Что там буря во внешнем контуре натворила — одному чёрту известно.

— Ну-у, и? Что дальше-то делать будете? Сидеть здесь и ждать, когда рак на горе свистнет?

— Чего ты ко мне привязалась, дамочка? Хочешь — транслируйся. А я погляжу — получится у тебя, или нет.

— То есть, все здесь сидят и ждут, кто первым рискнёт транслироваться?

— По ходу, да. Мы уж точно не будем лезть вперёд батьки в пекло. А вы — как знаете.

— Идиотизм какой-то, — Лиша бросила недокуренную сигарету под ноги и раздавила подошвой.

Она уже собиралась уйти, когда её вдруг привлёк нарастающий гул, нарушивший ленивую тишину. Где-то в дальней части площадки, покрытой слоем рыхлого пепла, разгонялся двигатель экзокрафта.

— Ага, всё-таки один не выдержал, — мужчина в кепке, докурив сигарету, затушил окурок об опору. — Вот сейчас и поглядим.

Они вышли из-под экзокрафта и, стали пристально смотреть в сторону растущего звука. Из всех остальных экзокрафтов тоже начали появляться люди, которые так же стали с любопытством ожидать трансляцию их решительного коллеги. Наконец, все увидели, как в небо неторопливо поднимается кургузый объект, втягивающий в своё металлическое брюхо кривые ножки опор.

— Давай, парень. Сделай это, — пробормотал человек в кепке.

Лиша приложила руку ко лбу козырьком. Судя по вихрящейся вокруг экзокрафта пепельной пурге, у него запустились разгонные двигатели. Подъём шёл стабильно, и аппарат приближался к рваной пелене «полога». Зрители заворожённо наблюдали снизу, опасаясь даже комментировать. Смельчак постепенно уменьшался в размерах и наконец достиг изодранной защитной оболочки. Потом последовал хлопок, яркая вспышка и взрыв, похожий на мощнейший фейерверк. Тысячи светящихся кусочков экзокрафта разлетелись в разные стороны причудливым цветком.

— Ни хрена себе, — произнесла Лиша.

— О чём я и говорил, — стоявший рядом с ней человек снял головной убор, потёр лоб и понуро направился к трапу.

— И что теперь делать?

Вопрос остался без ответа. Тогда Лиша выругалась и включила свой инфоком.

— Итак, вы поймали меня, чтобы поговорить об объеднении против нашего общего врага, — Алик уныло посмотрел на своего насекомоподобного визави. — Признаюсь, я поражён вашей осведомлённостью, но увы, покамест не вижу никаких перспектив, так как средств борьбы с бабочкой у меня пока нет. Как нет и у вас, судя по всему. И что же мы можем обсуждать в таком случае? Лакси знают многое, но не знают главного. Иначе бы не привлекали меня к этой задаче. Если я здесь, значит вы надеетесь на мои способности. И других вариантов у вас попросту нет. Я прав?

— Начнём с того, что мы Вас не ловили. Мы просто выбрали момент, когда Вас можно перехватить. Можете называть это спасением, если хотите. А можете не называть, потому что Вы бы выбрались из метаморфоз самостоятельно. Мы лишь сэкономили Ваше время. Что же касается нашей общей борьбы с обсидиановой бабочкой, могу заявить твёрдо, что мы с ней не боремся и даже не пытаемся, потому что это невозможно. Ицпапалотль неизбежно поглотит внешнюю ноосферу, и когда поглощать будет нечего, она несомненно перекинется на внутреннюю контрсистему. Потому что объёмы энергетической массы будут нарастать пропорционально. Фрактальная матрица построена на этом балансе. Поглощая энергию, Ицпапалотль будет наращивать отрицательную массу в сегменте-противовесе, которая в итоге притянет её как магнит, вызвав сильнейший эфирный коллапс.

— Откуда такая уверенность?

— Я уже говорил Вам, что наша внутренняя Вселенная отличается от внешней. Бесконечное нарастание энтропии здесь невозможно, как невозможна и тепловая смерть, и иной исход подобного сверхрасширения. Фрактальная матрица эфира базируется на естественном регулировании энтропийных противовесов. Представь себе песочные часы, которые переворачиваются каждый раз, достигнув критического количества песка. Так же и ноосфера. Она не может расширяться бесконечно. У неё есть определённые границы. И когда она достигает этих границ, естественная система энергобаланса фиксирует её, не давая распространяться дальше. Потому ноосфера Земли и не преодолевает гравитационный контур Земли. Следовательно, если Ицпапалотль преодолеет границу, её попросту затянет на обратную сторону — в антиматериум, где случится величайший коллапс, который уничтожит информационное поле Земли полностью. Под ноль. Вернёт всё к изначальной точке.

— А разве Ицпапалотль об этом не знает?

— Знает. Но испытывает уверенность в себе. Она не сомневается, что может вовремя остановиться.

— Хм. Что если она действительно это сумеет?

— В таком случае, она заменит собой внешнюю ноосферу. Одному Высшему Разуму известно, что тогда произойдёт с человечеством. А так как человечество является у нас единственным интеллектуальным ресурсом, тяжёлые трансформации ожидают и Квилакси. Даже с противоположной стороны пространства нам не спрятаться от этого… Как видите, оба эти варианта не приемлемы для нас.

— У вас есть какие-то предложения? — Алик скрестил руки на груди.

— Я был бы рад Вам ответить, что нами разработано оружие против Ицпапалотль, но увы. У нас его нет. Есть лишь теории, которыми мы можем с Вами поделиться, — ответил церебрарий.

— Хотя бы что-то… И что за теории?

— Теории базируются на логике. У нас не было возможности изучить саму Ицпапалотль, но мы изучали её потребности. А потребности у неё сводятся к одному — поглощение энергии.

— Как у метаморфов?

— Да. Но под контролем человеческого разума. А человеческий разум не бессмертен.

— Разве? Я думал, что в ноосфере человеческий разум способен существовать сколько угодно времени, если будет регулярно заряжаться энергией. Да Вы и сами недавно сказали, что бессмертны.

— Как субстанция — да. Но не как разумная субстанция. Наш разум не бессмертен, как и Ваш. У него тоже есть ресурс, который со временем вырабатывается. Разумеется, в земных рамках этот срок сильно ограничен возможностями организма. Дряхление биологического мозга порождает старческое слабоумие. Но это не является повреждением разума. Разум пропросту теряет связь с блоками памяти и пытается оперировать её оставшимися, доступными участками. Вот и вся причина. В ноосфере же такого не происходит, так как память базируется уже не в биологическом хранилище, а в «облачном» — эфирном. И ничто не мешает разуму пользоваться ей. Но со временем, из-за переполнения памяти, разум начинает деградировать. Это проявляется в виде нарастающей индифферентности, и постепенного, полного безразличия к дальнейшему развитию. Наш разум создавался «пчелой», а не «трутнем». Поэтому он должен когда-нибудь отдать всю накопленную информацию Высшему Разуму. А если такой возможности у него нет, смысл его существования теряется. В результате, работа разума останавливается и он превращается в обычный энергетический сгусток, которым потом могут питаться тысячи других разумов ноосферы.

— Занятно… А я-то думал, что мой друг, Василий Лоурентийский — некое подобие «вечного жида» Агасфера, — Алик усмехнулся.

— Человек, которого Вы называете «Василием Лоурентийским» на Земле значился под именем и фамилией Басилейос Ксенакис. На данный момент, по стандартному летоисчислению, его разуму всего сто восемьдесят три года. Что довольно мало и не дотягивает даже до трети жизненного ресурса среднестатистического разума. Для сравнения, возраст моего разума — четыреста семь стандартных лет.

— Ого. Выходит, что Вы застали стародавние времена на Земле?

— Для Вас они стародавние, а для меня — обычное прошлое, которое осталось в моей памяти ограниченной, энциклопедической выжимкой. Мы не храним ничего лишнего. Это принцип катарсизма.

— То есть, просто берёте и выбрасываете ненужную информацию?

— Именно так. Но всё гораздо сложнее, чем Вы думаете. Реализация данной функции оказалась весьма проблематичной. Наш народ столкнулся с задачей, без решения которой переход от коммунизма — к катарсизму был бы невозможен. Информационная фильтрация и обогащение качества информации — являются основой катарсической идеологии.

— Я всё равно не могу понять, зачем? Зачем вам столько информации? И ладно бы если вы ею активно пользовались, влияя на другие расы, что-то выигрывая у них, конкурируя и соперничая. Но нет. Вы стаскиваете всю информацию в свой «улей» и разбираете её на составляющие части, перераспределяете между собой и аккумулируете. С какой целью?

— С той же целью, что и Ицпапалотль, что и Высший Разум. Мы питаемся.

— Информацией?

— Да.

— Вздор. Информация — это не пища. Вас питает энергия.

— Которая не может существовать сама по себе. Без носителя. Информация является одним из важнейших носителей энергии. Информация заставляет разум работать, как топливо заставляет машину двигаться. Человек не может существовать без информации. За примерами далеко ходить не надо. Возьмём ту же Землю. Скажи, что необходимо любому человеку для выживания?

— Еда, вода, воздух, тепло… Свет, — загибая пальцы, перечислил Алик.

— Верно. А ещё? — церебрарий сложил передние конечности-жерди.

— Ещё? Секс, полагаю.

— Это безусловно важная деталь для материального мира, ведь без неё человечество обречено на вымирание. Тем не менее, отдельный человек, как особь, способен прожить всю жизнь, ни разу не спариваясь. Поэтому данный аспект не является необходимостью для выживания непосредственного индивида. А что же является?

— Ну-у, — Дементьев задумался. — Общение?

— Вот! Вы почти угадали с определением, — радостно ответил Кара-Дере. — Неточность заключается лишь в том, что общение — это лишь часть потребности. Всё равно, что хлеб — это часть потребности в еде.

— Значит… Информация, — кивнул Алик. — Вы к этому ведёте?

— Да, к этому. Потребность в общении, в самовыражении, в признании и так далее — это всё составляющие одной общей потребности — потребности в информации. И без неё человек жить не способен, потому что без неё не способен жить его разум. К сожалению, люди, не движущиеся к катарсису, не способны воспринимать информацию иначе, нежели обычную осведомлённость. Они привыкли применять её исключительно для получения низменных выгод. И понятия не имеют, насколько она ценна на самом деле. Люди недооценивают информацию и не понимают её истинного предназначения. Так же, как пища насыщает тело, информация насыщает разум. И так же, как пища, информация имеет вкус, консистенцию и пользу. Почему школьники скучают на уроках, а студенты — на лекциях? Потому, что там они получают концентрат полезной информации. Она может казаться им бесполезной, но это не так. Всё, что преподаётся, имеет пользу. Но при этом, преподаваемая информация отторгается разумом. Почему? Потому, что она невкусная. И потому, что на данном этапе жизни человек не понимает её пользы. Аналогичным образом здоровому человеку непонятна польза прививки. Научная информация априори скучна и проигрывает лёгкой, развлекательной информации, усваиваемой разумом с большим аппетитом. Это всё равно, что лекарство и конфета. Лекарство всегда отвратительно, и всегда проигрывает конфете по вкусовым качествам. Но вот польза. Польза его становится ощутимой лишь когда оно утоляет боль и избавляет от хвори. А что же конфета? А от неё пользы нет никакой. Скорее наоборот. Но усваивать её проще. Человек хватается за лекарство только когда ему становится плохо. И за нужную информацию он хватается только когда в ней появляется срочная необходимость. Когда припекает. Он начинает садиться за справочники, докучать людям, более сведущим в данной теме, заваливая их вопросами. И в итоге решает задачу, параллельно заполняя пробелы в своих знаниях. Если бы он когда-то не пренебрёг этими знаниями, ему бы не пришлось метаться в их срочном поиске. Но, как говорится, каждому своё. Истина же заключается в том, что жизнь невозможна без постоянного поглощения и синтеза информации. Именно поэтому, в исправительных учреждениях самым эффективным способом наказания являются карцеры. Изолированные, тесные камеры, в которых человек находится совершенно один и практически лишён возможности контактировать с обществом. Информационное голодание быстро даёт о себе знать.

— А что насчёт отшельников? Есть и те, кто отделяются от социума, чтобы жить в одиночестве.

— Отшельничество — это не карцер. Даже находясь в карцере, человек получает информацию. Только в очень ограниченном количестве. Что уж говорить про отшельников, которые живут на природе? Там они получают достаточно информации, чтобы выжить. Более того, информация, окружающая отшельников, хоть и гораздо скромнее количественно, нежели у тех, кто живут в социуме, зато качественнее на порядок. Ведь одиночка не получает много лишнего информационного мусора, а фиксирует в основном полезные данные, пригодные для его выживания.

— Откуда же он это берёт, если живёт один?

— Из окружающего мира. Вы ошибаетесь, считая, что информация передаётся исключительно посредством человеческого общения. Информацию можно получать умозрительно. Наблюдая за природой и процессами, проистекающими в ней. Набираясь опыта. Анализируя окружающую обстановку. Вся наша жизнь состоит из информации. Нужно лишь грамотно извлекать из неё полезную. Поскольку бесполезной информации — всегда переизбыток. Но бесполезная информация — она как та конфета. Легка и вкусна. Ничего тебе не давая, она создаёт эффект информационного насыщения, удовлетворяет жажду познаний, однако на самом деле — всего лишь перегружает память, заполняя её хламом. Это информационный фастфуд, который откладывается в памяти как жир, делая её тяжёлой и заторможенной.

— По-вашему, следует потреблять только научную информацию, игнорируя при этом развлекательную?

— Не верно. Дело не в типе информации, а в её пользе. По этой самой причине, научная информация может быть бесполезной, в то время как развлекательная может нести огромный интеллектуальный посыл. На Земле ежегодно тысячи людей получают учёные степени. Защищают дипломы и диссертации. Однако большая часть этих научных работ — всего лишь ненужная макулатура, которая создаётся только ради обретения её автором более высокого статуса, влекущего за собой определённые привилегии. Лишь самая малая толика этих работ действительно имеет определённую научную ценность. С другой стороны — обычная сказка, рассказанная ребёнку перед сном, может существенно повлиять на мировоззрение этого ребёнка, на систему его поведения, на взгляды и принципы. «Сказка — ложь, да в ней намёк» — Вы же помните? Всё зависит от качества смыслового насыщения в разных типах информационных потоков. Люди впитывают информацию со всех сторон, где бы они не обитали: на Земле, или в её ноосфере. Мы следим за Землёй. Ведь оттуда к нам поступают новые граждане. Размножаться самостоятельно мы не умеем. Поэтому за приёмом и распределением новых членов нашего общества бдительно следит второй кризис-центр. Который так же собирает статистику и мониторит изменения, происходящие в земных социумах. С каждым фрактальным циклом, нам всё чаще и чаще попадаются настолько испорченные экземпляры, что невозможно адаптировать их к условиям нашего общества. Поэтому, увы, приходится утилизировать оных. Аналитики лакси делают неутешительные выводы, что земное население деградирует огромными темпами. И всему виной — информационное обжорство, порождённое сверхдоступностью источников, образовавшейся благодаря развитию земных технологий. Казалось бы, это должно вызвать невероятный скачок прогресса цивилизации, но к сожалению, всё происходит как раз наоборот…

— Почему?

— Потому что люди не умеют фильтровать информацию. Они не вкушают её правильными дозами, с порционных тарелочек, а пожирают, словно свиньи из корыта. Простите за грубое сравнение. Но лакси, как истинные ценители информации, очень болезненно реагируют на подобное невежество. Доступность информации — это великое достижение, но когда её слишком много, получается палка о двух концах. Ведь, как я уже говорил, далеко не вся информация является удобоваримой и пригодной для употребления. Львиную долю составляет суррогат эрзац-просвещения, неуёмное употребление которого ведёт к полному отупению. А самое неприятное заключается в том, что у людей вырабатывается зависимость к этой отраве. Они не способны без неё существовать. Человек не может жить без телевизора, Интернета и многочасовых, пустых бесед по телефону. Социальные сети и видеохостинги переполнены сведениями, не имеющими абсолютно никакой ценности. Много ли полезных роликов на YouTube? Сотни. При том, что бесполезных — миллионы. И это расхождение просто чудовищно. Одна и та же информация пережёвывается одними и теми же видеоблогерами. Пустые разглагольствования ни о чём, паясничества, убогий эпатаж, бестолковые поделки, бесконечные обзоры чего-то, в том числе и друг-друга, юмор разной степени качества, демонстрация животных, прохождения компьютерных игр, и прочее, прочее, прочее. Всё это приправлено кричащей рекламой, напоминающей фальшивые, косноязычные вопли рыночных зазывал. Океан никому не нужной информации, в котором плавают и копошатся миллиарды несчастных людей. Информационная кормушка исполинских масштабов непрерывно заваливает их эксабайтами чепухи, от которой они жиреют, тяжелеют и идут на дно. А ведь кроме видеороликов в глобальной сети и на телевидении ещё столько этих рогов изобилия, работающих круглосуточно. Само по себе — это не является бедой. Беда в том, что потребители информации поглощают всё подряд, без разбора.

— Получается, чем больше люди эрудированны — тем сильнее они деградируют?

— Информационное перенасыщение — это не эрудиция. Эрудиция — это умение фиксировать и каталогизировать отдельные познания. Но даже это не является полезным свойством разума.

— Неужели?

— Именно так. Эрудит не изучает предметы углублённо. Он лишь запоминает их «ярлыки» и основные характеристики. В результате, в его памяти накапливается солидная картотека данных, которая, увы, не несёт никакой практической пользы. Ну разве что позволяет вести непродолжительные беседы с людьми, принадлежащими к разным группам и специальностям. Широкий кругозор вовсе не тождественен широким знаниям. Эрудиты — живые энциклопедии, знающие, казалось бы, всё и обо всём. Но энциклопедия — это не учебник. А эрудит — не учёный. Истина же заключается в том, что разум не должен останавливаться на поверхностном изучении предмета. И раз уж он взялся за его постижение — должен довести его до определённого уровня, пригодного для извлечения практической пользы. Сам по себе кругозор является признаком отличной памяти, а не отличного интеллекта. Без глубоких познаний в отдельных областях, он служит лишь в качестве «оглавления», которым, при желании, можно воспользоваться, чтобы изучить тот или иной предмет поподробнее. В то время как полноценная информационная аугментация достигается лишь посредством тщательных изучений

— Любопытная точка зрения, — дождавшись, когда церебрарий закончит свою речь, произнёс Алик. — Но, к сожалению, отвлечённая от насущного вопроса. Мы общаемся уже очень долго, а прояснения, касаемо решения нашей общей проблемы, так и не наступило. Я понял, что лакси больше всего на свете ценят информацию. Ну и что? Да, это привело вас к достижению совершеннейшей социальной системы. И что с того? Даже если бы я хотел, то не смог бы переориентировать сознание людей на подобный лад. Для этого нужны условия, которых пока что нет. И вряд ли будут. Даже если у меня и получится, людям никогда не достичь уровня не то что сумеречников, но даже сумеречных гибридов.

— А зачем им его достигать? Вы не понимаете одного. Катарсизм — это не преобразование в иную форму жизни. Это эволюция чистого разума. Какой смысл равняться с сумеречниками? Ведь сумеречники — это рабы. Живые биомеханизмы, вся жизнь которых заключается в строгом и неукоснительном выполнении одних и тех же функций. Любое отклонение от установленных директив карается нейтрализацией. По-вашему это достойная жизнь, к которой следует стремиться? В ряды тех же гибридов набирают не самых лучших людей, а скорее напротив — рецессивных неудачников, которые не смогли устроиться по жизни и не способны самостоятельно выбраться из колодца собственной депрессии. Эти люди не видят смысла своего существования, потому и имеют ценность для сумеречников. Когда человек не знает, зачем существует, ему проще дать ложную цель. Даже на Земле этим регулярно пользуются всевозможные адепты и проповедники. Сумеречники ничего нового не открыли. Биологически, гибрид обретает свойства недоступные простым смертным, но делает ли это его более свободным? Совсем наоборот. На него надевают моральные кандалы, снять которые он уже никогда не сможет. Стоит ли игра свеч? Чистокровные сумеречники не озабочены подобной дилеммой, ведь они изначально были созданы механизмами и не способны мыслить иначе. Но гибрид — это не чистокровный сумеречник. Это деформированная человеческая личность. Хорошо если самосознание в ней не проснётся. Но чаще всего оно просыпается, рано или поздно. Человеческий разум не может быть инструментом. И когда он просыпается и понимает, в какой безвозвратной западне оказался, изменить уже ничего нельзя. Гибрид обречён.

— Я бы не стал так сгущать краски…

— Тогда почему Вы, будучи сумеречным гибридом, однажды начали играть роль сумеречного паяца? Не потому ли, что Ваш разум тоже не смог мириться с таким положением дел?

— Допустим Вы правы. И всё же, причём здесь Ицпапалотль?

— Вы долго меня слушали. Но так и не услышали, — грустно ответил Кара-Дере. — А ведь Ицпапалотль имеет к этой теме самое непосредственное отношение. Поглощение энергии через информацию — вот чем она занимается. Но человеческая натура, побороть которую у неё не было времени, заставляет её поглощать всё подряд: и нужное и не нужное. Всё, что губительно для человечества — губительно и для неё.

— Думаете, она это не осознаёт?

— Возможно осознаёт. Но от этого ничего не меняется. Что осознают люди, каждый год смотрящие по телевизору одну и ту же, повторяющуюся новогоднюю передачу? Понимают ли они весь ужас своего положения? Задумываются ли о том, что лица на экранах не меняются из года в год? Что людей, которых им показывают, уже давно нет, а есть лишь оболочки, приводимые в действие посредством хитрых технических манипуляций? Высшая степень деградации, когда разум из раза в раз получает один и тот же суррогат, но всё равно продолжает его поглощать. Давится, но поглощает. Потому что боится. А вдруг, если эта постылая, бессмысленная буффонада исчезнет, с ней вместе исчезнет и что-то важное, жизненно необходимое? А взамен ничего не будет, кроме тишины, пустоты и холода. И это заблуждение вновь и вновь заставляет людей возвращаться к кривляющимся биороботам, дающим лживую иллюзию радости и веселья. Так же и Ицпапалотль боится. Боится, что если остановится, окажется в ужасной и бесконечной пустоте. Совсем одна.

— Откуда такая уверенность в её страхе?

— Она пользуется силой сумеречника, но она не сумеречник. А значит ей присущ элементарный человеческий страх. От этого никуда не деться. Все мы боимся этого и она тоже боится. Этот страх был заложен в нас изначально, чтобы стимулировать, подталкивать вперёд, к действиям. На этом постулате зиждется вся человеческая раса. И от него не избавиться даже лишившись связи с материей. Пока существует разум, существует и страх. Нам кажется, что Ицпапалотль пожирает миры, но на самом деле она пожирает информацию об этих мирах. Одна иллюзия меняется на другую, и одно бытие вытесняется другим. Как думаете, зачем? Зачем ей это нужно?

— Это нужно не ей, а Даркену Хо, — мрачно ответил Алик. — Очевидно же.

— Очевидно, — согласился церебрарий. — Ну а Хо зачем это нужно? Чего оно добивается?

— Откуда мне знать? Наверное хочет переделать мир под себя.

— Сумеречник? Хочет переделать мир? Вам не кажется это странным?

— Хо — не обычный сумеречник. Оно особое.

— Мы это тоже заметили. Но согласитесь, что при всей своей одиозности, Хо остаётся чистокровным сумеречником. А значит оно понимает всю бессмысленность подобных действий. Потому что сумеречникам ничего не нужно переделывать. Они и так прекрасно вписаны в канву бытия. Любое радикальное изменение мироустройства попросту лишит их основы существования. Сумеречники существуют пока существует мир. Такой, каким его создали изначально. Сумеречники существуют пока все процессы этого мира проистекают так, как было задумано Творцом. Когда эти процессы остановятся — завершится и время сумеречников.

— Тогда мне вообще не понятно, зачем Хо устраивает столь масштабный акт извращённого суицида.

— Разве это Вам ничего не напоминает? — в голосе Кара-Дере появились смешливые нотки.

— Абсолютно. Это какая-то бессмыслица.

— Неужели? А как же Ваше собственное прошлое? Вспомните, почему Вы перестали быть Арлекином?

Дементьев крепко задумался. Воспоминания о том, как он подвёл сам себя под нейтрализацию, снова вернулись к нему. Но на этот раз он взглянул на них как будто бы через иную призму. Действительно, тот поступок был крайне бестолковым. И если раньше Алик легкомысленно считал его обычным результатом отчаянья, то теперь в этом событии словно засияли иные грани.

Арлекин был клоуном, но не был дураком. Он всё знал наперёд, и прекрасно осознавал своё положение. А значит, не питал иллюзий лёгкого избавления муками лёгкими от мук тяжёлых. Алик думал, что Арлекину просто всё надоело и он выкинул фарс, чтобы хоть как-то прекратить своё осточертевшее существование. На самом же деле Арлекин преследовал иную цель. И эта цель не была связана с самоустранением. Она была связана с перерождением. И что самое удивительное, воспоминания о чувствах, терзающих Арлекина в тот сложный, переломный момент были идентичны чувствам, которые сейчас изводили Алика. Это были чувства паука, готового к линьке.

Кара-Дере уловил его мысли и понимающе ждал, пока он их переработает.

— Я об этом никогда не думал, — пробормотал оторопевший Алик. — Ну, в смысле, о том, что у нас с Хо может быть что-то общее. Даже сейчас признавать это мне очень тяжело. Ведь я не хочу иметь с ним ничего общего. Оно мне отвратительно.

— Когда-нибудь нам всем приходится находить в себе силы и смелость, чтобы взглянуть в лицо вещам, которые мы до этого старались гнать от себя подальше. И лишь сопоставив себя с врагом, можно понять его логику и спрогнозировать дальнейшие действия. Что побудило Хо на данный поступок? Неужели только суицидальное желание самоуничтожиться? А может быть что-то другое? Может быть оно не собиралось покончить с собой, утащив в пучину хаоса весь мир? Может быть оно более прозорливо? И вся эта жуткая авантюра с Ицпапалотль, на деле, всего лишь стремление громко заявить о себе. Бросить вызов.

— Но кому?

— Полагаю, тем, кто стоят выше. Тем, кто его создали. Тем, кто его изгнали. Это демонстрация. Протест ребёнка, адресованный родителям. Древнейшая генетическая потребность, доставшаяся людям от животных. Когда молодая особь встаёт в позу перед вожаком.

— Но ведь Хо — не человек! И никогда им не было! Откуда у него эти повадки?! Я готов допустить, что оно могло что-то копировать в людском поведении, для упрощения своей охоты. Но чтобы вот так перенять человеческую психологию… Нет-нет, здесь что-то не так.

— На любой вопрос существует ответ. И если Вы не видите ответа, может стоит поискать его в своей собственной голове? — лукаво предложил Кара-Дере.

— Причём тут моя голова? Не понимаю, на что Вы намекаете, — Алик вновь погрузился в собственные мысли.

Квилаксианец был прав. Что-то подсказывало Алику, что загадка Хо, да и не только Хо, сокрыта в том сегменте памяти, который он до сих пор не смог открыть. Вот же она — лежит, как говорится, на блюдечке с голубой каёмочкой. Он видит края блюдечка, видит каёмочку, но вот содержимое… Похоже на концентрированный кусок пламени, к которому невозможно прикоснуться — обжигает на расстоянии. «А что если рискнуть? Что если?» — Дементьев собрался с духом и представил, что погружается в это пламя, превозмогая его сопротивление. Рассудок вспыхнул и неведомая сила отбросила его назад — прочь от запретных воспоминаний. Очнувшись, он понял, что скрежещет зубами, тиская собственные виски до синяков.

— Не могу, — признался он. — Не могу. Что-то не позволяет мне.

Церебрарий вздохнул и тихонько дотронулся свой длинной лапой до его головы.

— Вы сами себе не позволяете, — произнёс он. — Я чувствую компульсии, принудительно обрывающие связь с памятью. И эту систему защиты никто Вам не внедрял. Ваша собственная психика сопротивляется возвращению этих воспоминаний. Так может быть и не стоит их трогать?

— А если эти воспоминания — единственное, что поможет мне найти ответ «как справиться с Ицпапалотль?» — болезненным голосом спросил Алик.

— Возможно, да. Возможно и нет, — Кара-Дере убрал лапу с его головы. — Возможно в Ваших скрытых воспоминаниях хранится самое лучшее оружие против Хо и Ицпапалотль. Но не стоит забывать о том, что лучшее — это враг хорошего.

— Хорошего? — криво улыбнулся Алик. — Чего хорошего-то?

— Того, что Вы уже нашли ключ к решению нашей общей проблемы. Конечный план Вам ещё не известен, разумеется. Но основа его осуществления уже заложена. Вы получили достаточно информации для дальнейших действий. Ваш враг — это не Ицпапалотль, а Хо внутри Ицпапалотль. Хо не заинтересовано в гибели мира, как и не заинтересовано в его кардинальном изменении. Оно желает чтобы высшие силы с ним считались. Не важно какой ценой.

— Но если Вы окажетесь правы и Ицпапалотль переоценит свои силы, тогда что? Неужели Хо не думает о последствиях?

— Наверняка думает. И рассчитывает на то, что кто-то их остановит.

— Кто?

— Вы.

— Что за нелепица? Хо желает, чтобы я остановил Ицпапалотль, при этом не помогая мне её остановить?

— Порой, лучшей помощью является невмешательство. Подумайте об этом. Сейчас Вы находитесь в замешательстве. Но это лишь потому, что Вы не разобрались в самом себе. А вершить столь важное дело, не понимая собственной сути, попросту невозможно. Не пытайтесь искать себя в прошлом. Как я понимаю, Вы сами отреклись от своего прошлого и назад дороги уже нет. Но у Вас есть будущее. И если Вы решили покончить со своим прошлым, то начните всё сызнова, с чистого листа, не обременяя себя старыми пережитками. Создайте себя заново.

— Легко сказать, — скептически ответил Алик.

— Вы слишком прикипели к своей ложной жизни, — с пониманием произнёс Кара-Дере. — Она как засохший бинт, вросший в коросту уже давно зажившей раны. Отрывать больно, но нужно. Ведь Вы не Алик Павлович Дементьев. И Вы не можете им оставаться. Вы сами это прекрасно понимаете.

— Может и понимаю… Ну а что мне делать?! Я же понятия не имею, кто я теперь! Внутри меня кипят какие-то страсти, причины которых мне непонятны. И я не соображу, как от них избавиться. Или как применить. Мой разум пылает. Я больше так не могу. Как?! Как мне найти себя?!

— Есть один способ, но боюсь, что он Вам не понравится, — печально произнёс церебрарий.

— Вы считаете, что я в своём положении могу себе позволить игру в «нравится — не нравится»? Зачем толочь воду в ступе? Если у Вас есть реальные предложения — излагайте!

— Боюсь, чтобы найти себя, Вам сначала придётся себя потерять.

— Это как?

— Восхождение начинается с самого низа, — продолжил нагонять «туман» Кара-Дере. — Чтобы окончательно избавиться от гнетущего прошлого, нужно поддаться силам, тянущим Вас на дно. Примите то, от чего всегда открещивались. Влезьте в шкуру вашего злейшего врага. Впитайте его злую, извращённую философию. Снизойдите до неё, как бы мерзко и противно Вам не было. Только там, во тьме окаянных глубин, Вы сможете отыскать самого себя.

— На что это Вы намекаете? — нахмурился Алик.

— Мы покажем вам одно место. Уединённое и забытое. Это место существует вне времени и пространства. В преддверии антимира. У него нет названия. А отрицательная энергия там настолько сильна, что самые прочные квилаксианские зонды выходят из строя быстрее, чем завершается цикл антифрактала. Именно там находится то, что Вам нужно. Чёрное сердце беспощадного культа Суллара. Именно оттуда пришла эта зараза. И там заложен краеугольный камень безумия Даркена Хо.

— Сулариты? Тайный культ суларитов? Вы всё это время знали о нём?

— Не только мы. Суларитские паломники регулярно пытались проникнуть туда. И всегда безрезультатно. По записям зондов мы установили наличие огромных полей, усеянных костями бесчисленных жертв, надеявшихся, что первооснова их религии примет своих верных рабов в своё лоно. Но их не приняли. Никого из них. Все остались лежать там, под жутким коричневым небом. Вот, что мы там увидели…

Кара-Дере произвёл какие-то манипуляции своими конечностями, и к ним, плоским полупрозрачным экранчиком, подлетело изображение, похожее на старую цветную фотографию. Сначала Алик не понял, что там изображено. Затем, приглядевшись, он увидел нечёткий пейзаж буро-зелёной равнины, посреди которой высилось что-то вроде пирамиды. Подробности рассмотреть не представлялось возможным из-за расплывчато-мутной картинки, словно лишённой фокуса.

— Это… Что? — спросил Дементьев.

— Не знаю, — ответил церебрарий. — Зонды до туда не добирались. Наши лучшие умы, на основании множества гипотез, сошлись во мнении, что это всё-таки какое-то культовое сооружение, имеющее для суларитов первостепенную важность. Важнее него только сам Даркен Хо.

— Вы считаете, что я должен проникнуть туда?

— Не просто проникнуть. Вы должны стать одним из них. Причём искренне.

— Стать суларитом? Да ещё и искренне? Вы издеваетесь?

— Я предупреждал, что это Вам не понравится.

— Ещё бы! Вы предлагаете мне превратиться в поганого суларита. В ничтожного раба Даркена Хо. Как мне это воспринимать?

— Воспринимайте как есть. Но без этого Вам туда не попасть.

— Зачем мне вообще нужно туда попадать?!

— За тем, что наш общий враг — Даркен Хо, находится внутри Ицпапалотль. А в том самом здании, возможно, кроется его источник. Его начало. Оттуда оно пришло в ноосферу, а затем проникло на Землю. Там Вы получите то, что ищете. Информацию.

— Допустим, я соглашусь на это. Где гарантия, что меня туда пустят? Вы сами говорите, что они и близко не подпускают даже самых отпетых фанатиков. Чего уж говорить обо мне?

— У Вас есть шанс. Вы прошли через метаморфозную бурю и сохранили себя.

— Так себе гарантия.

— Дело не только в этом. По какой-то внутренней причине, Вы пока ещё многого не понимаете, или же стараетесь дистанцироваться от этого. Ваши возможности гораздо шире, чем Вы можете себе представить. И дело не только в вашей сумеречной сути. Здесь кое-что иное. То, что закладывали в Вас при создании. Мы не можем этого знать, потому что не имеем возможности глубоко проникать в Ваш разум и Вашу память. Но мы твёрдо знаем, что Вы имеете к происходящему непосредственное отношение. Более того, вы генерируете происходящее.

— То есть? Поясните пожалуйста.

— Ваше бессмертие. Знаете ли Вы, почему бессмертны в ноосфере?

— Не знаю… Но догадываюсь. Мне кажется, я подпитываюсь откуда-то извне. Живу по-настоящему там, а не здесь. Как во сне.

— Вы чувствуете истину, — церебрарий развёл лапы в стороны. — Но тогда поясните, почему Вы умираете здесь? Ведь Вы ощущаете, как ускорился ход Ваших биологических часов?

— Антимир? — пожал плечами Алик. — Обратный ход энтропии?

— В теории — да. А на практике? Быть может… Самоограничение? Психологический буфер, останавливающий буйство неукротимого полёта фантазии?

— Я опять ничего не понимаю.

— Задумайтесь. Всё, что Вы видели, всё, что испытали и пережили. Что это было? Охарактеризуйте.

— Какие тут могут быть характеристики? Всё, что происходит в ноосфере — похоже на горячечный бред. Я видел разные социумы: по-своему уникальные, по-своему самобытные и в то же самое время, по-своему больные. Я как будто участвовал в безумных пародиях на общество, ставшее царством эскапизма. Все пороки, все недостатки — вывернуты наизнанку, выпячены и разукрашены самыми яркими цветами. Всюду одно и то же: острое классовое неравенство, религиозное мракобесие, тоталитарные режимы всех мастей, война и ненависть. Мне кажется, что именно эта гниль, отравляющая людские разумы, является источником «чёрной чумы». Или же всё это и есть «чёрная чума»! Бесконечная безнадёга…

— А может быть всё это происходит в Вашей голове? Может быть это Вы заблудились в свобственных теориях, пытаясь распутать клубок тысячелетних человеческих заблуждений? И бегая по замкнутому лабиринту, Вы то и дело натыкаетесь на тупики застоя, деградации и мракобесия, а ноосфера лишь принимает соответствующие формы?

— Хватит мне мозги пудрить!

— Не возмущайтесь. Лучше задумайтесь над сказанным.

— Если я начинаю над этим задумываться, у меня вообще голова пухнет! Вместо того, чтобы реально помочь мне — Вы меня только топите. Называя себя самой продвинутой цивилизацией, знающей почти всё и почти обо всём, Вы ничего не можете мне предложить кроме гнусной идеи — стать суларитом! Вот уж спасибо! Как же я сам до этого не додумался?

— Вы видели изваяние? — перебил его горячее возмущение Кара-Дере.

— Какое ещё… О чём Вы?

— Вы должны были видеть тёмное изваяние.

— Откуда Вы это…

— Графические слепки психострима из техлаборатории «Тессеракта», в зуне Маас. Их было непросто добыть, но мы постарались.

— Н-да… Я смотрю, Вы за мной основательно пошпионили.

— Это уже не важно. Так что Вы скажете об этом… Видении?

— Не знаю. Разве это не творчество рекадианки Консуэло?

— Психостримы не состоят из образов. Они монтируются из нейроактиваторов, побуждающих разум самостоятельно включать те, или иные образы. Видениям лишь даётся определённое направление. Вы же увидели нечто такое, с чем были явно связаны. Или же будете. По всем оценкам, проведённым нашими авторитетнейшими учёными, таинственная скульптура, не дающая Вам покоя, находится именно там, — церебрарий указал на расплывчатое изображение жуткой треугольной постройки.

— Вы мне лжёте. Вы нащупали моё уязвимое место и сейчас хотите этм воспользоваться, чтобы скормить суларитам. Какой вам от этого прок? А может вы тоже являетесь частью культа?

Кара-Дере рассмеялся.

— Вам смешно? — разозлился Алик. — Ну конечно. Нашли дурака. Пусть вы не сулариты, ладно. Но ваша жизнь зависит от поиска информации, а это проклятое место — остаётся едва ли не единственным, куда ни вы, ни ваша чёртова техника, не в состоянии добраться. И вас изводит эта беспомощность. Поэтому вы хотите меня туда запихнуть, как подопытную морскую свинку.

— Думайте как хотите. Других вариантов у вас попросту нет. И если вы немного успокоитесь, то немедленно это признаете.

— К чёрту это. К чёрту вас. К чёрту всё, — Дементьев попытался выпутаться из невмдимых гравитационных креплений. — Если уж на то пошло. Будь по вашему. Отправляйте меня к суларитам. Заодно проверю, насколько я бессмертен.

— Вы уже отправлены, — ответил Кара-Дере. — Всё это время, пока Вы думали, что мы просто общаемся, Вас подготавливали к транслокации.

— К чему? Наплевать. Какая мне разница, что вы со мной сделаете? Я устал от всего этого. Отправляйте меня хоть к дьяволу.

— Как пожелаете. Позвольте один совет на прощание. Остерегайтесь птиц-скальпелей.

Церебрарий набрал на своём футуристическом голоинтерфейсе какую-то комбинацию, и сфера полетела наверх. Алик ощутил это благодаря усилению гравитационного воздействия. При этом, мысли как будто бы вырывались из его головы и разлетающимися бумажными листочками опадали вниз. Он никак не мог сосредоточиться. Оболочка сферы перевернулась. При этом, рабочее место церебрария осталось неизменным, повинуясь работе невидимых гироскопов. В то время как Алик завис вниз головой, будто на аттракционе. Он почему-то чувствовал, что сфера достигла самой верхней части кризис-центра. Устремив лицо книзу, Дементьев увидел как оттуда поднимается череда ярких, светящихся колец, вращающихся словно хулахупы. Не касаясь, он прошёл сквозь них, ничего не почувствовав. Только призрачное гудение раздавалось со всех сторон. Кольца исчезли, а вспышки от них остались. Алик не сразу осознал, что после преодоления последнего кольца он уже находился не в сфере-кабинете, а где-то в другом месте. И когда ослепляющая череда вспышек стала постепенно отступать, вокруг начало проявляться совершенно иное пространство. Слепые пятна, оставленные вспышкми, обрели чёрную плоть, словно грязь залепила глаза. Сила притяжения грубо толкнула его вниз. Ноги подкосились и Алик упал на колени. В его сознании ещё бурлили эмоции, вызванные последним разговором, что проявлялось в самопроизвольно вырывающихся репликах.

— Колченогие недоумки. Возомнили себя сверхчеловеками, а на деле — такие же рабы технократии, зависящие от своей киберняньки. Что за дурная Вселенная? Одни идиоты перекладывают всю ответственность на Бога, другие перекладывают её на сильных мира сего, третьи — на бесчувственную машину, но никто не готов взять ответственность на себя. А если и бывают готовыми к этому, то никогда, никогда не доводят начатое до конца! Как же мне всё это опостылело…

Рваными движениями, он снял с себя пиджак и бросил на землю. Было очень жарко. Когда зрение вернулось к нему, оказалось, что мир вокруг выглядит словно старая серо-коричневая фотография. Унылая картина мёртвой пустоши не вызывала ничего кроме тоски. Обведя взором гнетущий пейзаж, Алик сразу же заприметил знакомый объект, возвыщающийся на фоне коричневого небосклона внушительной пирамидой. Теперь он не расплывался, как на квилаксианской голограмме, и можно было чётко его рассмотреть, поняв, что же он из себя представляет. Первая же ассоциация стала осоновополагающей. Строение напоминало шумерский зиккурат. Дементьев видел такие постройки только на картинках в учебниках, поэтому мог ошибаться. Но, тем не менее, это определение накрепко засело в его мозгу.

«Какого чёрта шумеры здесь забыли?» — поднимаясь с колен, думал он. — «Или шумеры — это первые сулариты? Нет, это чушь собачья. Такую конструкцию мог заимствовать кто угодно. Любой нездоровый разум. Так же, как сумасшедшая Анна заимствовала стилистику ацтеков, просто пялясь на одну и ту же картинку с изображением древней богини».

Алик обернулся и увидел лишь плотное клубящееся марево. Граница. Мирок совсем крохотный. Идти некуда, кроме как к зиккурату. И он пошёл. Почва мягко продавливалась под ногами, словно матрас. Оказалось, что она сплошь усеяна спрессованными телами мертвецов, подогнанными и сложенными таким образом, что не было между ними ни трещин, ни щелей. Путник поёжился от отвращения, но свой шаг не замедлил. Тишина, висящая вокруг, не пропускала ни единого звука, кроме шороха подошв и гулкого биения сердца. Меньше всего Алику хотелось идти дальше, но он понимал, что других вариантов нет и продолжал двигаться к единственному указателю, возвышающемуся впереди.

Сперва тела не пахли. Возможно из-за того, что обоняние Дементьева настроилось на восприятие запретного мира не сразу. Но чем дольше он шёл — тем отвратительнее становилась вонь разложения. Ядовитый газ просачивался в тончайшие промежутки между трупами, хлопал пузырями и зависал над поверхностью пеленой гнилостных испарений. Вскоре Алик увидел, что впереди всё поле застелено чёрной коркой, похожей на паршу, и уже обрадовался что трупы закончились. Но он ошибался. Стоило ему ступить на новую поверхность, как она ожила, зашевелилась, загудела и поднялась в воздух мириадами мух. Насекомых было так много, что день превратился в ночь, а воздух — в плотную, жужжащую массу. Дементьеву пришлось пригнуться и прикрыть лицо, чтобы мухи не залетели в рот и нос. Но они всё равно пролезали везде: в волосы, в глаза, в уши, под одежду. Мерзко щекотали, вызывая раздражение. И победить их было невозможно. Всё, что оставалось — это упорно идти вперёд, ругая себя за то, что выбросил пиджак, которым можно было хотя бы накрыть голову. Но не возвращаться же за ним.

Рой вился вокруг гигантским смерчем, превращаясь в воронку, на дне которой упорно двигался упрямый пилигрим. Весь облепленный мухами, он не видел, куда идёт, но продолжал делать шаг за шагом.

— «Всё нормально», — думал он. — «Это всего лишь мухи. Мух не обманешь, хе-хе… Главное не сворачивать. Правая нога сильнее левой. Нужно об этом помнить, чтобы не ходить кругами. Ровнее шаги. Ровнее…»

Кучность роя становилась всё плотнее, и в конце концов мухи превратились в сплошное покрывало, похожее на старый, пыльный гобелен, который набросилили на Алика сверху. Он долго не мог стряхнуть его, размахивая руками, но в конце концов у него получилось освободиться. Когда же покров опал с него, выяснилось, что вокруг уже не гниющая равнина, а чудесный сад, изобилующий фруктами. Повсеместно журчали чистые ручьи, а ноги ступали по шелковистым травам, лелеющим стопы даже через обувь. Алика мучила жажда, его глотка горела, словно от жгучего перца. Желудок сводило от голода. По всему телу распространился нестерпимый зуд. И всё это дополнялось безумной усталостью. Борьба с тяжёлым «покрывалом» лишила его последних сил. Он чуть не падал, но продолжал идти вперёд.

Можно было подкрепиться сочным яблоком, попить свежей воды, и смыть с себя зудящую чесотку, а потом прилечь на нежную траву, чтобы восстановить силы. Но Алик чувствовал, что нельзя останавливаться. Он старался не смотреть на фрукты, затыкал уши, дабы не слышать манящих ручьёв и не прекращал настырно шагать, выдерживая прежнюю скорость. Поднялся ветер, дуновений которого не чувствовалось, хотя они отчётливо колыхали ветви деревьев, и змеились по гибкой траве. Сад зашумел шелестением тысяч листьев, и в этом шелестении прослеживалось что-то зловещее. Словно колдовской голос неразборчиво проклинал дерзкого пришельца. Податливая трава стала вязкой. Она наматывалась на щиколотки, цеплялась, пыталась удержать идущего. Склонившиеся ветви деревьев хлестали его по лицу и плечам. Тяжёлые, каменные плоды осыпались сверху увесистым градом. Летучая паутина налипала на лицо и руки. Когда же Алик пытался её снять, она отдиралась вместе с кожей.

Предательские сомнения, ещё пару минут назад одолевавшие его разум, теперь окончательно сменились сплошной, иступлённой яростью. Словно медведь он с треском продирался через ветви и бурьян. С неба полил холодный дождь, пронизывающий его насквозь. Путник пытался высовывать язык, чтобы ловить капли, для утоления жажды, но вода оставляла на нём лишь дразнящие ледяные уколы и ни грамма влаги. Вырвавшись из почерневшего леса, в который успел превратиться сад, Алик буквально уткнулся в душистую простыню, висящую на бельевой верёвке. Этих верёвок впереди было натянуто поперёк его пути очень и очень много, и все завешены простынями, наволочками и сорочками. Отмахиваясь и срывая их, Дементьев продолжал идти дальше. Свежее сохнущее бельё окружало его со всех сторон и от него пахло чем-то невообразимо приятным, манящим и возбуждающим.

— «Феромоны», — догадался Алик. — «Игра на самых примитивных инстинктах».

В ответ на эту догадку, за простынями началось интенсивное движение, сопровождаемое милыми хихиканьями. Под колышащимися простынями замелькали босые женские ножки. В прорехах между белоснежным бельём заискрились кокетливо подглядывающие, озорные глазки.

— «Я выше этого», — отмахиваясь от бесконечных простыней, думал Дементьев. — «Меня этим не купить».

Девушки стали всё откровеннее выглядывать со всех сторон. Они протягивали к нему руки и игриво пытались схватить за одежду. Перед взором Алика постоянно мелькали их оголённые плечи, полуоткрытые груди и стройные ножки. Взгляд так и тянулся к ним, словно к магнитам. Совладать с этим влечением было очень сложно, ведь в своей изначальной форме Алик всё-таки являлся мужчиной, темперамент которого продолжал пробиваться сквозь толщу сумеречной «брони». Самым подлым в этом искушении был факт того, что лица девушек, мелькающих перед ним, были ему знакомы. Всех их он знал когда-то, в своих прошлых жизнях, и испытывал к ним чувства, которые сейчас возвращались из забытия и били его под дых, вынуждая остановиться и окунуться в негу сладострастного прошлого. Он раз за разом увиливал от очередного милого личика, заставляя себя отвернуться и тут же забыть, пока его вдруг не остановила очередная фемина. Она была дерзновеннее остальных. И если прочие лишь преграждали ему путь, да ненавязчиво цеплялись за руки и одежду, эта — упёрлась руками ему в плечи, задержав на месте. От неожиданности Алик поддался, и, подняв глаза, увидел перед собой Лишу. Она как будто бы объединила в себе самые прекрасные женские воплощения, которыми пользовалась, и теперь являла собой настоящий идеал женственности. Оторваться от её облика было невозможно — настолько она была хороша. Пышные, каштановые волосы, огромные голубые глаза, сладкие губы. Красота поистине неземная. И честолюбие Алика тут же возопило о том, что он достоин именно такой женщины — самой лучшей во всём мире. Лишь потом перепуганный рассудок начал стучаться в виски жутким вопросом — «что Лиша здесь делает?! Её здесь быть не должно! Значит это не она!»

— Это не ты, — произнёс Алик, вторя внутреннему голосу.

— Это я, — ответила Лиша. — Я — Ал Хезид. И теперь я всегда буду такой. Только для тебя. Останься со мной. Я унесу тебя отсюда и мы до скончания веков будем вместе.

— Это невозможно. Тебя здесь быть не должно, — пятился Алик.

— Не уходи. Я люблю тебя, — двигалась за ним Лиша.

— Ангелы не умеют любить, — сделав над собой большое усилие, Алик сорвал ближайшую простыню и набросил её на Лишу.

Смятение тут же его отпустило, и он, решительно обойдя её, пошёл дальше.

— Ты пожалеешь! Пожалеешь! — раздался злобный визг из-под простыни, но Алик не оборачивался.

Он едва успевал пригибаться от регулярно появляющихся бельевых верёвок, превратившихся в острые металлические струны, грозящие перерезать ему глотку. Кроме этого, его постоянно отвлекали снующие вокруг обнажённые девицы, окончательно лишившиеся всяческого стыда и приличия. Сорвав с очередной струны наволочку, Алик ухватил её двумя руками за края, и, свернув в жгут, принялся с силой хлестать им мельтешащих соблазнительниц куда попало. Девицы верещали, отпрыгивали в разные стороны, но всё равно лезли к нему. А он не останавливался, крест-накрест прохлёстывая себе путь через эту осточертелую луперкалию. Тряпка в руке окостенела, превратившись в полицейскую дубинку, и удары стали поистине жестокими. Но он продолжал их наносить. Жалость окончательно покинула его душу, словно последние песчинки, высыпавшиеся из песочных часов. И в тот же миг обольстительницы, с мазохистским рвением лезущие ему под горячую руку, преобразились в отвратительных суккубов с серой, дряблой кожей, шишковатыми головами, когтями и зубами. Они орали как бешеные кошки, царапались, целясь в глаза, и шипели, получая удар за ударом. Алик окончательно разошёлся, и вместо усталости — напротив, лишь усиливал свою ярость, обрушивая на врагов стальную монтировку, некогда бывшую дубинкой. В разные стороны летела кровь из пробитых голов, монстры падали, и уже не пытались причинить ему вред. Лишь беспомощно старались укрыться от ударов своими когтистыми руками. Но это им не помогало. И наконец они сдались. В полном молчании, стая суккубов разбежалась по сторонам и превратилась в дым.

Оставшись в одиночестве и отшвырнув палку в сторону, Алик, захлёбываясь слюной от гнева и злобы, шёл вперёд — прямо на зиккурат.

Никаких мыслей не осталось в его голове, кроме клокочущего бешенства. Он ненавидел всё. И ненавидел всех. А больше всего он ненавидел себя и собственную жизнь.

Мерзкая коричневая облачность куда-то подевалась и теперь над его головой раскинулось чистое небо. День успел смениться ночью, и в новоявленных небесах неестественно ярко сверкали звёзды. Ненастоящие. Как театральная декорация. Сверху тянуло давящим холодом. Что-то пыталось остудить его пылающий разум, но никак не могло. На зубах хрустел песок, похожий на порох. Пальцы сводили судороги. Глаза видели лишь рябь. Совокупность этих неприятных факторов воспринималась не более чем мелочь. Отныне ничто уже не могло сбить его с цели.

Фон поменялся вместе с небом. За зиккуратом теперь высились горы, окружающие запретную долину зубчатой крепостной стеной. Повсеместно на своём пути Алик видел тела людей. Точнее то, что от них осталось: холмики, состоящие из тряпок и высовывающихся окостенелых конечностей. Те, кто проходили здесь до него, просто падали и замерзали насмерть. Смерть настигала их далеко не сразу. Не в силах уже подняться, они корчились и дрожали, медленно выхолаживаясь насквозь. Теперь, подобно кочкам, тысячи непогребённых останков чернели среди кинжально-острой, сухой травы, над которой летали красные огоньки светлячков. В их тусклом свете, Дементьев мельком различил среди вороха полуистлевшего тряпья оскаленный череп, который даже без губ и кожи на лице, одними лишь костями, казалось, запечатлел гримасу непередаваемых предсмертных мук. У мертвеца сохранились лишь глаза. Две заледеневшие стекляшки. И они показались Алику знакомыми. Он уже видел их. Видел в зеркале, в собственном отражении. Тут же ему попался ещё один скелет, чья костлявая рука протягивалась вперёд, вцепившись скрюченными пальцами в застывшую гниль почвы. На запястье чётко виднелся инфоком. Такой же, как у Алика.

Сквозь пожар, внутри его головы вдруг пробился холодок отчаянья. «Всё это я? Повсюду здесь валяются мои останки? Сотни и тысячи моих вариаций? Никто не дошёл? Все были здесь и все пали здесь? И ныне ему суждено? Нет. Это ложь. Это провокация тёмных сил. Не надо поддаваться!»

Холод щекотал бока, лез под мышки, студил шею и вгрызался в уши. Волосы покрылись ледяной коркой. Но Алик не сдавался. Он знал, что не упадёт здесь. Не станет очередным таким холмиком. Зиккурат уже близко. Уже видны отблески факелов, горящих внутри. И сквозь ветер, до слуха доносится призрачный ритм барабанов, резонансом отдающийся в его сердце. Вскоре и ноги сами подстроились под этот ритм, а в голове зазвучал голос, больше похожий на скрип тяжёлых железных ставней.

— Кредо!

И тут же откликнулись писклявые отголоски-дразнилки, мечущиеся по углам пустого сознания:

— Убеждение?

— Мнение?

— Мировоззрение?

— Правило?

— Идея?

— Принцип?

— Позиция?

Даже унилингва в этом искажённом и испорченном мире барахлила, рождая в голове целые букеты лингвистических вариаций. Но главным, почему-то, оставалось мрачное слово «кредо». И вскоре оно повторилось уже более громко.

— Кредо!

— Всегда! — ответил противный голосок и захихикал.

— Электронная музыка? — вторил другой.

— Это же пропаганда! — возмутился третий.

— Убийцы? — подростковым голосом восклицал четвёртый.

— Всё вокруг светле-ет… — пропел пятый, женский голос.

И именно он, почему-то, обдал сердце Алика каким-то неожиданно-приятным теплом. Разум тут же зацепился за эту странность и принялся её анализировать, на несколько минут оторвавшись от цели. Во время этого короткого анализа, у него сложилось ощущение, что он тает, как свеча, растекающаяся греющим, ностальгическим воском.

Алик вспомнил эту деталь своего прошлого, когда он ещё считал себя обыкновенным человеком и не представлял, какая жуткая вакханалия царит вне его уютного мирка. Он был спокоен и счастлив. Будучи обычным подростком, он смотрел телевизор, в котором демонстрировалась старая, давно позабытая реклама духов фирмы «Дзинтерс». Абсолютно незамысловатый ролик, в котором по городу гуляет симпатичная девушка. Все прохожие, встречающиеся ей, вдохнув аромат духов, становятся счастливыми. Люди улыбаются, полицейский играет на свистке, как на дудочке. И при этом звучит очень приятная на слух песенка, в которой поётся об этих самых духах, коими девушка набрызгалась перед прогулкой. Духи назывались «Кредо»…

Простая, но очень милая песенка, оживила огрубевшее сознание Алика, и словно вернула его в детство. Оказывается у него было детство. Путь и фиктивное, пусть только в воспоминаниях, но оно было. И от этой памяти действительно становилось светлее, как в песне про духи. Хотелось плакать. Забиться куда-нибудь в уголок, уткнуться в рукав и беззвучно рыдать, горюя о том, чего уже никогда не вернуть. Тёплый, нежный мотив проваливался обратно в подсознание, и настойчиво тянул его за собой. Теперь к зиккурату шёл уже не взрослый мужчина, а щуплый ушастый подросток, со сбитым, всхлипывающим дыханием и влажными глазами, в которых отражались звёзды.

— Нет, — рвалось у него из нутра. — Нельзя. Я не должен…

Но ностальгия была сильнее. И мальчик без труда тащил за собой слабеющего мужчину, куда-то назад, в небытие. В конце концов он споткнулся и упал в колючую траву. Удар немного отрезвил его. Песенка, играющая в голове, исказилась, превратившись в завывание ветра. Смахнув накатившую слезу, он сжал кулаки и попытался подняться. Подросток, которым был он сам, сначала пытался помешать ему встать на ноги, а когда понял, что это ему не удастся, вдруг обнял его, прижавшись нежно-нежно, словно к отцу. При этом Алик понимал, что они с ним — единое целое, и он обнимает сам себя. Чем плотнее были эти объятия, тем сильнее грела их ностальгия. До ужаса не хотелось разрывать эту сцепку, пропуская холод в своё нутро, словно в корабельную пробоину. Но «взрослый» Алик понимал, что это необходимо. И он стал отстраняться от «маленького» Алика. Сперва нежно, деликатно. А затем — всё настойчивее и жёстче. Но тот его не отпускал. Напротив — его объятия стали железными, душащими. Хватая ртом воздух, «взрослый» Алик неловко ухватил свою детскую копию за голову. Руки беспомощно скользили по прыщавому лицу подростка. Затем, уже задыхаясь и теряя остатки сил, «взрослому» удалось забросить правую руку через затылок «подростка», после чего он прижал его к себе, будто в порыве чувств. А когда тот расслабился, ухватил его пальцами за нижнюю челюсть и резким, решительным рывком свернул голову. Отголоски песенки умолкли. Мальчик обмяк в его руках и опал на землю комком тёмных, пыльных тряпок. В душе осталось лишь опустошение.

Встав на ноги, победитель устало побрёл дальше. До зиккурата осталось рукой подать. Двигаясь, подобно механизму, Алик уже ничего не соображал. Он только что убил последние остатки своей человечности. То, что давало ему хотя бы какую-то основу смысла собственного существования. Теперь же не осталось даже этого. В нём не осталось вообще ничего: ни хорошего, ни плохого. Просто бессмыслица. Пустой горшок, идеально выскобленный изнутри. Алик уже не понимал ни добра, ни зла. Ему было плевать на высокие миссии и на низменные культы. Больше никакой выматывающей интроспекции и самокопаний. Он шёл вперёд, потому что продолжал жить. А жизнь подразумевала движение.

Вот он шагнул на каменные плиты подножия зиккурата. Никто его не встречал, никто не останавливал.

— Кредо, — опять окликнул его голос.

И вот теперь Алик уже твёрдо понял, что это был вопрос. Голова наполнилась чередой перебивающих друг друга голосов:

— Он не ответит.

— Он не знает.

— Он заблудился.

— Он никто.

— Он больше никто.

— Кредо? — сам себя спросил Алик, морщась от этих раздражающих бормотаний.

После всего пережитого недавно, разум его был воспалён и измучен. Но всё же продолжал чётко анализировать окружающую обстановку. Сгоревшая мысленная мишура словно осовбодила ему «сектора обстрела» и теперь он чётко фиксировал то, о чём недавно, скорее всего, и не задумался бы. К нему пришла необъяснимая уверенность, что в зиккурат входить нельзя. Вход открыт, охранников нет, угроз не наблюдается, но что-то всё-таки не нормально. Есть какой-то подвох. Неслучайно кто-то великий и грозный обращается к нему с требованием обозначить некое кредо.

Кредо — это его суть. Его стремление. То, что остаётся после исчезновения всего остального.

В своём кредо Алик не сомневался. И уже открыл было рот, чтобы произнести слово «равновесие», когда вдруг понял, что это слишком просто. Хотя бы потому, что данное кредо вовсе не его. Оно было навязано ему теми, кто превратил его в сумеречника. Разумеется, все сумеречники служат равновесию. И это правильно, это разумно. Но не в данном случае. В данном случае его спрашивают об его собственном кредо. А оно где-то рядом. Где-то неподалёку. Как одна из тысяч колонн, поддерживающих крышу того самого вселенского равновесия. И искать его не надо.

— Справедливость, — громко произнёс Алик.

То ли эхо унесло его голос вглубь жуткого зиккурата, то ли чьи-то тихие голоса внутри передали это слово из уст в уста. Но после этого факелы вспыхнули ярче и невидимые, тяжёлые тиски, сдавливающие его грудь, разжались, позволив вновь дышать в полной мере.

— Справедливость, — пророкотал голос. — Это нас устраивает.

«Всё, теперь можно входить. Меня пропустили», — догадался Алик.

Не медля более ни секунды, он вошёл внутрь.

Много безумных и отталкивающих вещей увидел он в тех жутких, извилистых коридорах, пока рыскал в поисках главного зала. И если бы его рассудок оставался прежним, человеческим, он, возможно, так и не смог бы дойти до конца, не потеряв его полностью, поскольку ни однин нормальный, психически здоровый человек не в состоянии перенести столь долгую череду невыносимых, кошмарных образов, наполняющих нутро этого проклятого святилища.

Там были фрески, столь мерзкие и натуралистичные, что при одном лишь их виде Алика передёргивало. Сюжеты тех фресок демонстрировали какой-то уж совсем запредельный, извращённый садизм, чередующийся с обликами поистине страшных чудовищ, от взглядов которых хотелось зажмуриться. В колеблющемся свете факелов эти изображения становились ещё более пугающими и словно оживали. По потолкам коридоров стелился ползучий, смердящий дым, дополняющий ощущения от визуальных впечатлений. Отворачиваясь от омерзительных картин, Алик шёл на звук барабанов и уханья голосов.

— Ауфалахта суфергаса! Игнир фахакх! — распевали хриплые певцы, затаившиеся в недрах зиккурата.

Всё ближе и ближе. Всё тяжелее и тяжелее становилось дышать от смрада. Всё чаще стала попадаться паутина, безобразными тенетами свисающая со стен и потолков: мокрая, липучая, похожая на сопли. Словно создали её не пауки, а чужие из космоса. И всё это налипало на Алика. Приклеивалось к нему. И ему приходилось бороться с выворачивающим отвращением из последних сил.

Извилистый коридор постепенно расширялся. Потолки стали выше. Появились лестницы, затем скульптурные композиции, аналогичные по своему содержанию фрескам и барельефам, виденным ранее. Опять садизм и пытки, раздираемые дети, женщины, насилуемые самыми противоестественными способами, и мужчины, распотрошённые на зависть самому искусному мяснику. Статуи терзаемых и мучителей выглядели пугающе живыми. Их правдоподобность заставляла вздрагивать. Казалось, что они подёргиваются и стонут от невыносимой боли. Но это был, конечно же, мираж.

А затем стали встречаться новые, ещё более отталкивающие монументы. На этот раз изображающие чудовищных созданий, обликам которых позавидовала бы сама Преисподняя. И все эти монстры были расставлены так, что приходилось между ними буквально протискиваться. Они изгибались, тянулись к центру коридора, словно пытались принюхаться, или лизнуть идущего мимо них странника. Алик то и дело пригибался под распахнутыми челюстями, обходил острейшие шипы, уворачивался от когтистых лап и изо всех сил старался не смотреть в глаза. Проклятый скульптор наделил свои извращённые творения поистине живыми, пронизывающими глазами, которые, казалось, даже что-то выражали.

В очередном продолговатом зале, завершавшемся лестницей, за которой светился искомый проход, находилась огромная статуя быка, занимающая большую часть этого помещения. Морда животного, не смотря на свою кажущуюся обычность, выглядела настолько страшно и безумно, что даже очерствевшая ко всему душа Алика съёжилась внутри его существа. Агония, в которой был запечатлён бык, выражалась столь откровенно и отчаянно, что передавалась созерцавшему её путешественнику. Изогнутые золотые рога вонзились в потолок, пустив по нему трещины, челюсти перекошены: торчащие зубы, вываливающийся язык, зияющая глотка. Все четыре ноги широко расставлены, чтобы между ними можно было проходить, а брюхо распорото, и наружу вываливаются внутренности, обработанные неким веществом, делающим их вид скользким и живым. Чтобы пройти к выходу, требовалось как-то пробраться через это переплетение. Не взирая на всю свою отвратительность, это меркло перед коронным элементом безумного зодчего. Конечно же, самыми страшными в скульптуре опять являлись глаза. Вылезающие из орбит чёрные шары, с тусклыми отблесками света и сочащейся из-под век кровью. Сверху-вниз таращились они на Алика, выражая настолько нестерпимую муку, что тоска обрушивалась на него сверху, как топор палача.

«Му-у-у!» — загудело страдальческое мычание, то ли из хитро замаскированного музыкального механизма внутри изваяния, то ли в несчастной, измученной голове Алика.

«Пройди же под сенью смертного быка», — проревел голос.

В висках застучало. Прогорклая, тошнотворная сладость горящего жира забивала ноздри. Всё это давило, угнетало, изматывало. Отчаянно борясь с надвигающимся безумием, Дементьев обхватил себя руками, словно на морозе, и, дрожа от нервного перенапряжения, проследовал в арку, образованную передними копытами. Впереди свисали кишки. Надуваясь огромным мешком, билось искусственное сердце. Стало казаться, что все внутренности пульсируют и кровоточат.

«Мясо. Это всего лишь мясо», — стучалась в мозгу здравая мысль, словно птица в клетке. — «В этом нет ничего особенного. Это природа. Это беспощадная биология. Бездумная, механическая функция. Забой и свежевание. Мясники на бойне видят это постоянно и в этом нет ничего запредельного. Запредельным это становится для изнеженного разума, дистанцирующегося от ужасов кровавой природы. Человек убивает животных. Человек убивает людей. Животные убивают людей. Животные убивают животных. Смерть всегда была, есть и будет. А сострадание — всего лишь дорогая роскошь. Чужая боль всегда выглядит больнее, чем твоя собственная. И на этом оно играет. Этим оно манипулирует. Пытается сбросить с обочины: без разницы, в правую, или в левую сторону от дороги. Заставить сжаться в комок и хныкать в углу, оплакивая чужую судьбу, или наоборот — оскотиниться, обретя маниакальную жажду. Никогда. Никогда ему этого не добиться».

В подобных хаотичных мыслях, Алик протискивался среди кишок со змеиным упорством. Метр за метром, и вот он уже между позолоченными задними копытами, упирающимися в лестницу, которая вела к выходу в последний зал. Задыхаясь, он выполз на ступени и дал себе последнюю минутную передышку. Перевернувшись на спину, Дементьев бегло осмотрел сам себя. Тело словно было не его. Однако это являлось заблуждением. Оболочка по прежнему принадлежала ему, а вот одежда действительно изменилась. Оказалось, что пиджак, сброшенный им в самом начале пути, опять на нём надет. Весь костюм измазан грязью и порван, а во внешнем кармане что-то торчит. Сунув туда руку, Алик вынул чёрные очки. Одно из стёкол треснуло и наполовину вылетело, но он всё равно зачем-то надел их, словно опасался прямого зрительного контакта с теми, кого встретит в следующем зале.

После этого он отряхнулся (хоть это и было бессмысленно), и поднялся в полный рост. Всё. Следующая остановка — конечная.

В главном зале святилища было многолюдно. Хотя людьми присутствующих можно было назвать с большой натяжкой. Скорее это были человекообразные существа неопределённого возраста и пола. Все в чёрных, грязных лохмотьях. На головах копны таких же грязных и неухоженных волос. Движения дикие и неестественные. Эта неряшливая братия окружала большой костёр, возле которого дёргались такие же грязные барабанщики. По всему периметру зала, торжественно высились статуи совершенно ни на что не похожих существ, которых словно ваяли с каких-то чудовищных обитателей далёких планет. Они не выглядели страшнее тех монстров, что были встречены Аликом в коридорах. Они просто выглядели по-другому, иначе.

Лишь одну из этих скульптур Алик узнал моментально. Ту, что высилась на самом почётном месте, взирая на происходящее сверху вниз своими безумными, вытаращенными глазищами.

Даркен Хо.

Торжественное буйство культистов, прыгающих в кругу, выглядело не менее дико. Оно вызвало у Алика новый приступ ненависти и гнева.

«Так вот значит как выглядит низшая ступень деградации, когда звериное полностью вытеснило человеческое, когда падение в бездну мракобесия достигло самого низшего дна, когда своего разума уже не существует, а есть лишь разум извне, которому невозможно перечить и противиться. Потому, что теперь он — это ты. Как же мерзко это выглядит. И нет этому оправдания. Как и нет этому продолжения. Хо давно покинуло эти чертоги бесчинства. На его место пришёл я. Пришла пора положить конец проклятой фантасмагории. Здесь всё началось, здесь всё и закончится».

Вооружённый этими решительными думами, он вошёл в толпу суларитов. Никто из из них не отреагировал на его приход. Лишь старая мантра сменилась на новую. Теперь они скандировали «Аух кфанга!» и почтительно расступались, пропуская новичка в центр. Но он всё равно расталкивал их, и тут же отряхивал руки, выражая тем самым крайнюю брезгливость. Эти пренебрежительные дёрганья постепенно превратились в некое подобие первобытного танца. Уже выйдя за пределы толпы, человек в драном костюме продолжал корчиться и кривляться, словно издеваясь над тёмной паствой, уродливой пародией на её нелепые пляски.

Ломаясь и пританцовывая, этот странный человек приблизился к костру, обрамлённому человеческими черепами, и, безо всяких промедлений, шагнул в него, моментально вспыхнув, словно сухая ветка.

Сначала боли не было, а потом она вдруг ударилась об него лавиной, и чуть не выбросила обратно из костра. Только титаническим усилием воли он не позволил себе выскочить обратно. Ведь в этом всё равно уже не было никакого смысла. Он уже горел. И своим бегством лишь обеспечил бы себе статус слабого духом труса, что привело бы к страшному грехопадению и превращению в опустившегося, вонючего сектанта. Нет. Уж лучше сгореть.

Ему было знакомо это ощущение. Такую же боль он испытывал, когда держался за Лишу в коридоре «Марии Ауксилидоры». Только тогда было ещё больнее. Наверное. Было трудно сравнивать. Боль — величина довольно абстрактная. Презирая пожиравшее его пламя, он продолжал в нём танцевать, топча разлетающиеся угли. Что-то подсказывало ему, что когда боль станет окончательно невыносимой — нужно будет действовать. Но как действовать? Сверху безучастно смотрело Хо. Его злейший враг. Но почему-то личина сумеречника с этого ракурса выражала отнюдь не безумие и не злость, а некое сожаление, причём искреннее. И полыхающий внизу человек впервые заметил, как что-то изменилось. Не в нём, и даже не в Хо, а вообще, в мироздании. И в этот момент боль стала поистине нестерпимой, после чего оставалось либо падать и догорать, либо бежать. Тогда он побежал. Но не назад — к беснующимся культистам, орущим «Аух кфанга!», а в противоположную сторону. Туда, куда бежать хотелось ещё меньше. К скульптуре Хо.

Изнемогая от чудовищной боли, он чувствовал накатывающий на него страх. И вовсе не Хо он боялся. Боялся он не добежать. Какие-то лохматые фигуры отошли в стороны, давая ему путь. Но он уже не обращал ни на что внимания. Горящие мышцы непроизвольно сократились, подогнув его ноги и он упал на колени. Всё, что ему оставалось — это обратиться к бездушному идолу с последним воззванием.

— Ауххагн ниб сафалхаш! Иверсат кеб иферсатха мэ логнат суллар Хо! — воскликнул он, вскинув руки. — Квегат ма клинкх!

Толпа взвыла. Этот вой был заглушён могучим рёвом, пронзившим помещения нечестивого храма.

«Сетрафанх олохангх фахнепт!»

После него испуганно замолчали даже барабаны. И только нечеловеческое уханье разносилось по тёмному залу.

«Хо! Хо! Хо!»

Сверху полилась густая тёмно-красная жидкость, оказавшаяся кровью. Она моментально затушила пламя и обволокла полусгоревшее тело мягким, питательным покровом. Сулариты задрожали от ужаса, и когда огромная кровавая лужа доползла до них, некоторые припали к ней губами, как вампиры.

— Квегат ма клинкх! — словно заведённый повторял тот, кто недавно был Аликом Дементьевым. — Квегат ма клинкх!

А культисты вторили ему хором: «Ауххагн ниб сафалхаш! Иверсат кеб иферсатха мэ логнат суллар Хо! Квегат ма клинкх!»

Опустив руки, которые уже не тряслись, он стёр кровь со своего лица. И вместе с кровью стёр собственное имя. Боль исчезла. Вообще все ощущения исчезли. И безумство, только что творившееся с ним, куда-то подевалось. Он напоминал перезагруженный компьютер. Замер в полном оцепенении и ничего более не предпринимал. Один на один с идолом.

«Кто я теперь? Я — суларит? Я — раб Даркена Хо? Если так, тогда почему я не чувствую на себе оков? Не чувствую обязательств и подобострастия. Я уже не испытываю ненависти к Хо, но так же не испытываю к нему почитания. Значит я не поддался. Я не впустил его в свою душу», — он осторожно покрутил головой, глядя по сторонам. — «Но оно и не пыталось меня поглотить. Его здесь действительно нет. Оно ушло отсюда, и больше здесь не появлялось. Так же как и я уйду и больше не вернусь. Это не обитель Хо. Это промежуточная станция на пути разума. Как железнодорожный полустанок, загаженный нечистоплотными туристами, посещавшими его ранее. Это перевалочный пункт. Постоянно повторяющаяся карусель перезагрузок. Я всё ещё в антимире. Всё это подстроили чёртовы квилаксианцы, желающие свести воедино меня и Хо, дабы мы взаимоисключились, вызвав локальное схлопывание бытия на внутреннем уровне. Но сукины дети ошиблись в расчётах и я не появился в континуальной репликации Хо, вызвав лишь очередность циклических событий. Как если бы нас с Хо намотало на одно и то же колесо, но с разных его сторон. Центробежная сила выбросила его раньше, а меня — только сейчас. Но куда? Я избавился от антитезы своего существования, но что получил взамен?»

Он поднялся. Кровь сползала с него тягучими нитями. Первым обретённым ощущением стало дуновение прохладного, но свежего ветерка, пробившегося сквозь затхлые помещения. Совсем рядом была открыта дверь, ведущая на выход. Сулариты молчали. Они превратились в набор угольных болванчиков. Скульптуры монстров, включая скульптуру Хо, быстро осыпались чёрным песком. Мир вновь перезаписывался.

Но тот, кто был Аликом, уже твёрдо знал направление, в котором ему нужно двигаться. Не видя двери, он шёл прямо на неё. Становилось всё холоднее, однако это лишь подталкивало его. Ведь там, за дверью, ждала главная разгадка.

Бредя по глубоким сугробам, среди снежных вихрей, он приближался к огромному, тёмному монолиту. Он уже видел его ранее и знал, поэтому шёл с уверенностью. Наконец-то они встретились. В свете звёзд просматривались очертания фигуры, грубо высеченной на камне. Такие же малопонятные, как и в его видениях, но уже осязаемые и реальные.

«Нашёл», — обрадовался он. — «Вот она — моя отправная точка. Здесь я закончу свою историю. И здесь же начну её заново. Осталось выяснить, что это за тотем».

Остановившись возле камня, измотанный, но счастливый, он упёрся в него ладонями и весело закричал: «Кто ты?!»

— Кто ты?! — ответило ему эхо из толщи монолита.

Он засмеялся, хлопая руками по заиндевелой стене, — кто я, спрашиваешь? Ха-ха-ха! А действительно, кто? Кто я? Кто я?!

— Элекен, — вдруг ответил камень, и слово это завершилось продолжительной вибрацией буквы «н».

Смех оборвался. Словно ледяная сосулька пронзила его насквозь. Ведь это было его имя. Его новое имя.

— Элекен… — сорвалось с замёрзших губ вместе с паром. — Я — Элекен!

— Дело — табак, — констатировала Лиша. — Похоже, что мы попали в ловушку. Мои коллеги заверили меня, что выбраться можно без проблем. Но только мне. А не вам.

— Холера! А нам что делать? — всплеснул руками Боцман.

— Я связался с местными метеослужбами. У них там перегрузка дикая из-за звонков. Десятки экзокрафтов застряли в этом мире вместе с нами, — сказал Фархад. — Но я всё-таки пробился через этот гвалт, и мне сказали, что «полог» должен восстановиться. Когда-нибудь. Теоретически.

— И что? Предлагаешь нам тут прописаться? — спросил штурман.

— Должен быть выход, — напряжённо думала Лиша. — Я чувствую, что он есть.

— Насколько мне известно, — вступил в разговор Василий. — Подобные атмосферные пологи всречаются в ноосферных мирообразованиях нередко. И все они действуют примерно по одному и тому же принципу. Технология мне не известна, но общая суть…

— Какое нам дело до общей сути, старик? Полог «сломался». Между свободными индуктивными полями открылись квазиструктурные контрполя, которые ранее нивелировались экзогенной индукцией, а теперь просто открыты и не пропускают через себя вообще ничего, — разъяснил Фархад. — Такого раньше никогда не случалось, потому что миры с «пологами» никогда не попадали в метаморфозную бурю целиком.

— А эти самые индуктивные поля — они полностью вырубились, или частично работают? — спросила Лиша.

— Ну вон, погляди, — капитан ткнул пальцем в сторону экрана, где отображалось деформированное небо зуны. — Видишь эти лоскуты? Они являются остатками того самого поля. И, как видишь, не восстанавливаются, а наоборот — раскалываются дальше, словно льдинки. Это говорит о том, что квазиструктурная матрица продолжает разрушаться.

— У меня есть предложение, — Лиша решительно стукнула рукой по спинке сиденья. — Давай-ка облетим эту зуну и посмотрим, может в какой-то её части остался действующий кусок полога?

— Если бы он оставался, метеослужбы сообщили бы о нём.

— Под лежачий камень вода не течёт, Фархадик. Поднимай «Одалиску» и начинай облёт.

— Слушаюсь, товарищ командир, — цинично взяв под козырёк, Фархад потянулся за своим шлемом.