Отражения звезд

В медоносном краю

В другом веке, в другой жизни, за тридевять земель, в сказочном существовании, начинающий писатель Костя Овчинников ехал на побывку к своему деду, знаменитому пчеловоду Константину Ксенофонтовичу Овчинникову, труды которого по пчеловодству хранились не в одной фундаментальной научной библиотеке.

Был жаркий июнь, насквозь звонкий от какого-то неясного гудения, может быть, пчел или шмелей, а может быть, этот нежный, торжественный гул производила сама природа, радуясь своей силе и близкой зрелости всего растущего на ее земле.

Поезд в Угланово пришел рано утром, а Угланово было маленькой станцией в той полосе России, где за черноземьем недалеко и до украинской земли, уже пахнущей созревающими пшеницей и кукурузой. Ни одной попутной телеги или колымажки не оказалось в этот ранний час, и Костя Овчинников побрел налегке, с чемоданчиком в руке, а в чемоданчике вместе с бельем были два номера журналов с его, Кости, первыми рассказами: «Прилет журавлей» и «Встреча».

За полями с клонящейся рыжеватой рожью пошел сосновый мачтовый лес, а за лесом лежал большак, пыльная, широкая дорога, по которой до пчеловодческой опытной станции нужно было пройти еще несколько километров. Но что значили для него тогда километры и вообще что значило шагать по земле, лишь хватило бы пространства для молодых, крепких ног.

Пчеловодческая опытная станция, где работал дед, считалась одной из лучших в России, которую ныне и не вспомнишь прежней, деревенской, лапотной, с керосиновыми лампчонками в избах, а в кабинете деда еще сохранилась новинка века в свое время — ацетиленовая лампа с белым, сильным, почти дневным светом. Так и запомнилась на всю жизнь эта ацетиленовая лампа на большом столе с книгами, образцами каких-то опытных сотов и портретом Метерлинка в рамке, которого дед почитал за его книгу «Жизнь пчел», хотя и не научную, но обращенную к кровному его делу.

Константин Ксенофонтович был на пасеке, но Костя не решился пойти туда, где пчелы, привыкшие к деревенскому человеку, могли наброситься на городскую свежинку.

Позднее, сидя в кабинете деда, Костя отвечал на строгий дедовский допрос. Константин Ксенофонтович, розовый, высокий старик, с двумя пучками белых волос вокруг коричневой лысины, с орлиным, тонким носом и белыми щеточками бровей, лишь оттенявших розовую моложавость его лица, страстно хотел, чтобы внук стал естественником, хоть косвенно близким к его, Овчинникова, профессии. Но Костя поступил на филологический факультет, проучился всего два года, забрел как-то в редакцию одной из газет, и бывший школьный товарищ Ерошин, работавший в отделе информации, уговорил его попробовать силы в журналистике, дал для начала задание — написать заметку об открывшейся сельскохозяйственной выставке, и Костя добросовестно написал заметку, которую хоть и сократили почти вдвое, но все же напечатали, и с этого и пошло.

Признаться, однако, деду, что из университета ушел, Костя не решился и на строгий допрос: «Чем дышишь?» — достал из чемоданчика номера журналов и показал два напечатанных своих рассказа. Но рассказы только расстроили Константина Ксенофонтовича, ему казалось теперь, что внук уже совсем ушел в сторону не только от естественных наук, но даже и от филологии...

— Так, — сказал Константин Ксенофонтович тогда, — значит, «Прилет журавлей» и «Встреча». Интересно, куда же летят твои журавли и с кем была у тебя встреча?

— Дедушка, ведь это я не о себе... без выдумки ничего не напишешь.

— Допустим, — сказал Константин Ксенофонтович, — допустим. Но все-таки какая у тебя цель в жизни?

Ответить на это Костя не мог, стать знаменитым или хотя бы известным писателем не так-то просто, и он неопределенно сказал:

— Поживем — увидим.

Потом дед повел его на пасеку, и хоть на лице была сетка, а рукава снизу завязаны, Костя на всякий случай вжал голову в плечи. Ему показался тогда таким отъединенным от жизни этот мир деда, таким далеким от шумного, оживленного города, редакций газет и журналов, где, правда, Константину Овчинникову уже не раз возвращали его непринятые рассказы, однако два из них все-таки напечатаны...

И все же те недели, которые он прожил у деда, были такими счастливыми, такими полными солнца, цвели гречишные поля, несколько десятков ульев были специально вывезены на гречиху, да и поел он медку: правда, свежий мед еще не поспел, но был у деда в запасе донниковый, который поспорит с гречишным по нежному вкусу и запаху. Вернувшись в Москву, Костя привез матери кувшин этого меда, а прочел ли дед тогда его рассказы, Костя так и не узнал: три года спустя Константин Ксенофонтович умер, и навсегда кончилось то, что было связано с дедом, только несколько написанных им книг стояли в книжном шкафу, а потом затерялись, может быть, при переезде на новую квартиру.

И все пошло дальше не так, как хотел Константин Ксенофонтович, пошло, может быть, и не так, как хотелось сначала начинающему журналисту, потом начинающему писателю, а там и немолодому писателю Константину Овчинникову: многое из задуманного он не написал, многое не получилось, и хоть теперь на книжной полке стоял не один десяток написанных им книг, все же приходили нередко на память слова поэта: «Я вас не писал никогда!», обращенные к написанным им книгам...

Порастерялось многое и в жизни: жена, с которой он прожил тридцать семь лет, и каждый страшился, лишь бы не пережить один другого, — жена умерла, и он все же пережил ее, привык постепенно к одиночеству, дочь Кира давно замужем, живет с мужем в Киеве, иногда в Москву приезжает внук Валентин, окончивший Институт кинематографии, два его первых коротеньких документальных фильма недавно показывались, и знаменательным было, что один посвящался колхозной пасеке, а врач подробно рассказывал о целебных свойствах меда...

Как дед Константин Ксенофонтович, неодобрительно отнесшийся некогда к непрочной профессии внука, так и он сам, ныне дед, отнесся с некоторым недоверием к профессии кинорежиссера, которому, как и литератору, нужно не одно десятилетие понатореть, пока выберешься на дорогу.

— Чем дышишь? — допросил он внука в один из его приездов, как в свое время допросил Константин Ксенофонтович.

— Работаю в кино, дедушка, — ответил Валентин, долговязый, в темных очках, с бачками по моде и девичьим полуовалом волос на затылке. — Наверно, один из моих фильмов будут показывать по телевизору. У тебя ведь есть телевизор.

И он оглядел писательскую комнату деда, с книжными шкафами, папками, какими-то памятными безделушками на столе, привезенными из заграничных поездок, вроде фигурки бравого Швейка, — оглядел, наверно, так же, как оглядел в свое время он, Костя, кабинет деда с образцами сотов и ацетиленовой лампой начала века на столе.

— Ладно, посмотрю, — пообещал Овчинников.

— Ищи в программе передачу из Киева.

— Поищу передачу из Киева, — пообещал Овчинников также.

И хотя литература и кино связаны, он все же пожалел, что внук не пошел по другой, более прочной дороге, а полыни во всех видах искусства хватает. Однако, хоть и думая так, он вместе с тем признавался самому себе, что никакая другая профессия не заменила бы его тревожной, изменчивой, требующей всех сил души, но и одаряющей благоденствием профессии...

Внук прожил у него недолго и уехал в Киев, известил некоторое время спустя, когда состоится передача, и Овчинников посидел в этот день перед телевизором, а фильм внука показывали в перерыве между двумя периодами хоккея: съемки красот Карелии с водопадом Кивач в дыму от своего могучего спада.

Но, смотря фильм внука, Овчинников вспомнил почему-то дни своей молодости и испытал вдруг страстное желание побывать в тех местах, где прожил несколько счастливейших недель в золотом, в ту пору только открывшемся перед ним и еще туманно обещавшем мире...

В самом деле, поехать бы в это Угланово, взглянуть на ту пчеловодческую опытную станцию, которая носит ныне имя Овчинникова, отвезти книг для ее библиотеки, присоединить к ним и две его последние книги. И день спустя он написал в Угланово, что хотел бы побывать на станции имени своего деда, привезти книг для ее библиотеки, а если есть какие-нибудь пожелания, то он готовно выполнит их. Вскоре пришел ответ за подписью директора станции, что его приезду будут рады, заранее благодарят за книги и были бы особенно признательны, если бы он привез кое-какие диафильмы, связанные с пчеловодством или хотя бы с сельским хозяйством: по субботам обычно устраиваются для местного населения вечера с лекциями и показом диафильмов, и это было бы лучшим подарком для станции.

Теперь Овчинникову уже всецело захотелось побывать на этой станции, вспомнить молодость, щедро в память деда навезти всего, и он накупил диафильмов, связанных не только с пчеловодством, но и с историей, и с минувшей войной, накупил и книг, присоединил к ним свои, сделав на титульном листе надпись: «В библиотеку пчеловодческой опытной станции имени Овчинникова от автора — внука К. К. Овчинникова», дал телеграмму о своем выезде, сел в поезд, а утром было и Угланово, ныне уже не маленькая, затерянная в российских полях станция, а с вокзалом, правда небольшим, но были в нем и газетный, и аптекарский киоски, и ресторан, еще закрытые в этот ранний час. Поезд стоял уже не две минуты, а шесть, проводник помог выгрузить несколько пачек книг, и почти сейчас же подошел вежливый молодой человек, отрекомендовался сотрудником пчеловодческой станции Савиным, сказал: «Для нас большая честь ваш приезд», и Овчинникову захотелось ответить: «Ну, не очень-то большая честь... внук — это все-таки не дед, а я только внук».

— У нас своей машины нет, — сказал Савин. — Но в райкоме, как только мы назвали ваше имя, предоставили.

И по другую сторону станции стоял выкрашенный в мутную зеленоватую краску повидавший виды вездеход, дорога была уже не проселочная, а грейдерная, потом наплыли видения молодых лет, наплыл сосновый мачтовый лес, за ним поля, был июнь, цвела гречиха, навстречу широкой волной шел ее нежный запах, вся земля вокруг, казалось, медоносила от этого запаха, а июнь гудел, словно вместе с цветущей волной шло и гудение пчел или самой природы в торжестве ее созревающих сил.

На пчеловодческой станции Овчинникова встретили почтительно, с благодарностью приняли книги и диафильмы, оказалась и совсем еще юная библиотекарша, девушка в очках, несколько возвышенно сказавшая:

— Я ваши книги читала. А книги Константина Ксенофонтовича у нас в особом шкафу хранятся, присоединим к ним теперь и ваши книги.

Потом Овчинников сидел в кабинете директора станции, краснощекого русачка Елистратова, влюбленного в свое дело и как бы всего пропахшего и гречихой, и медом, и всем тем, что составляло существо этого цветущего мира.

— Вы когда же в последний раз побывали здесь? — поинтересовался Елистратов.

Овчинников задумался.

— Пятьдесят один годик назад... полвека с гаком, как говорится.

— Порядочно, — признал Елистратов. — Конечно, станция наша уже не та... есть и хорошая лаборатория, и свои печатные труды.

А в конференц-зале, где обычно происходили лекции с показом диафильмов, рядом с портретом знаменитого пчеловода Прокоповича висел большой портрет деда — Константина Ксенофонтовича Овчинникова.

— Позднее покажу вам наше хозяйство, — пообещал Елистратов. — А кабинет Константина Ксенофонтовича мы сохранили в том виде, в каком он был при нем.

И тоже как видение молодости возник кабинет деда с образцами сотов, ацетиленовой лампой и портретом Метерлинка в рамке, только никто не допросил на этот раз: «Чем дышишь?», а если бы и задали такой вопрос, пришлось бы ответить: «Пишу книги помаленьку», но надеяться: «Поживем — увидим» — было уже поздно...

— Вы сейчас, наверно, заняты, а я поброжу немного, — сказал Овчинников. — Столько всколыхнулось во мне всякого...

— Хотите, с вами наш сотрудник пойдет? — предложил Елистратов.

— Нет, лучше побуду один.

— А если на пасеку заглянете, захватите эту шляпу, — и Елистратов дал ему большую соломенную шляпу с сеткой. — Кстати, вы на вашего деда очень похожи, если судить по портрету.

И вправду, и высокой фигурой, и орлиным тонким носом, и седыми волосами вокруг начинавшейся лысины походил он, наверно, на Константина Ксенофонтовича.

Овчинников вышел из здания станции, широкий простор полей открылся вскоре перед ним, солнце уже высоко поднялось, и звенящий и гудящий мир снова возник в жаркой своей прелести.

Овчинников пошел по дороге, справа голубели ульи пасеки, и он сменил свой берет на шляпу с сеткой и вошел в снующее, озабоченное пчелиное царство. А возле одного из ульев стоял старик с красноватым, словно дубленым лицом и ватной белой бородой, сквозь которую просвечивал розовый подбородок, доставал из улья рамку, пчелы ползали по его рукам и лицу, но он не смахивал их, а лишь как бы отодвигал в сторону по временам.

Старик взглянул на него, спросил коротко:

— Тебе чего?

И Овчинников объяснил, что ему — ничего, а приехал он, внук Константина Ксенофонтовича Овчинникова, побывать в тех местах, где побывал когда-то, не так чтобы очень давно, но все-таки пятьдесят лет назад, да еще и с гаком.

Они отошли в сторону и сели на скамейку возле шалаша.

— Так, — сказал старик, — значит, внук Овчинникова? Я его помню — ничего, сурьезный был человек, да и трудов его для всех нас хватило. Это, между прочим, тоже нужно суметь, чтобы твоих трудов и для других хватило. Мое, скажем, дело — совсем малое, конечно, однако будешь чай с медом пить, когда прозяб или в груди заложило, — смотришь, от моей пчелиной семьи мед, я за этой семьей наблюдал. Значит, не совсем в тираж я вышел. Тебе сколько годов сейчас?

— Семьдесят четвертый пошел.

— Мой возраст. Нам с тобой до краю немного осталось.

— Нет, хочется еще пожить! — сказал Овчинников.

— Одного твоего хотения мало, нужно еще, чтобы настройка в твою пользу была... а это как придется. Ты чем занимаешься?

— Книги пишу.

— Ну, книги — это останется. Я, между прочим, почитать люблю.

— Могу дать одну свою книжку, я захватил с собой.

— Что ж, почитаю и свое мнение выскажу.

И хотя за короткий срок пребывания здесь и не придется услышать это мнение, все же хорошо было бы услышать его, и Овчинников вспомнил, как привез в свое время кувшин с донниковым медом, который дал ему дед, и целую зиму в их с матерью квартире пахло запахом цветов и пчелиных усилий...

Ему казалось теперь, что всю жизнь, целых полвека представлял он себе тот день, когда снова приедет сюда, вдохнет полной грудью полевой воздух, заново убедится в том, что все в жизни так или иначе повторяется, и в этом, может быть, и заключена ее высшая мудрость. В сущности, Валентин со своим коротеньким фильмом о водопаде Кивач повторял его молодость с первыми напечатанными рассказами, а в том, как молоденькая библиотекарша унесла, прижав к груди, его книги, чтобы присоединить их к книгам деда, было как бы заключение того, что началось здесь когда-то.

— Нет, нужно еще пожить! — повторил он.

— Что ж, я тоже не против, — согласился старик. — На погосте успеем належаться. Давай-ка свежим медком угощу тебя. Мы, правда, еще не качали, но я взаймы взял немного у пчел.

Он достал из шалаша плошечку с медом, и для Овчинникова так нежно и так утешно прошло все заново в воспоминаниях...

И они поговорили еще о том, что лучше жизни нет все-таки ничего на свете, нужно только, чтобы от твоих трудов досталось и другим, и тогда всё с тобой... даже пчела, хоть и с ноготок она, понимает, где добро в ее пользу, и никогда не укусит.