Отражения звезд

Мария Петровна

Мария Петровна Севастьянова жила в доме много лет, так много лет, и хотя и старела, но как-то трогательно, проясненно старела, словно с годами для нее все яснее становилась истинная цель ее жизни. А целью ее жизни уже давно стало принести хоть крупицу тепла тем, кто в этом особенно нуждался, и так мало нужно иногда человеку...

Прежде она работала научным сотрудником в музее одного славного русского писателя, наблюдала не раз, как проходят по комнатам дома экскурсии школьников, и всегда казалось, что писатель сидит за своим рабочим столом, только повернул голову в сторону толпящихся у дверей его кабинета, русые и светлые головки девочек или стриженые, круглые головы мальчиков мягко тонут в его очках, и он растроганно разглядывает новую поросль своих будущих читателей, а кое-кто из этого юного племени, может быть, уже читал его книги.

Но и выйдя на пенсию, Мария Петровна бывала на всех вечерах музея, сидела в зале, слушала чей-нибудь доклад или, если состоялся концерт, слушала музыку и чтение стихов, и завсегдатаи уже не могли представить себе ни одного доклада или концерта без этой скромной, тихой женщины, которую еще не назовешь старушкой, а только Марией Петровной, и в этом имени и заключено все связанное с ней, ставшей частью музея. Но уже давно стала она частью и того дома, в котором жила почти сорок лет, а если правильнее — стала частью жизни многих из тех, кто родился в этом доме, становился подростками, из подростков — юношами и девушками, а там, смотришь, и молодыми отцами или молодыми матерями.

Но и теперь, когда вышла на пенсию, день для нее начинался с забот и обязанностей, и случись кому-нибудь несмело попросить о чем-либо, она торопливо скажет: «Ладно... пойду покупать себе и для вас куплю» — или: «Я за Васенькой зайду в школу, все равно буду мимо идти. У него сколько уроков сегодня?» И тогда все хорошо, все правильно, все по закону жизни.

А если выпадал пустой день, она шла в свой музей, к одиннадцати часам уже кончалась уборка, кассирша Агния Кузьминична садилась за свой столик у входа, подсядешь к ней поговорить, и поплывет утренний неспешный часок.

Агния Кузьминична, полная, с мягким двойным подбородком, несколько астматически вздыхающая по временам, заговорила все же однажды не только о делах их музея.

— Давно хотела спросить вас, Мария Петровна, да стеснялась как-то... конечно, у нас с вами во всем взаимное понимание, однако ничего-то мы, в общем, друг о дружке не знаем.

— Что же вы хотите знать?

— Как с семейной вашей жизнью получилось? — спросила Агния Кузьминична осторожно, и ее толстые красноватые пальцы на минутку перестали вязать. — Неужели не встретили никого по душе себе?

— Было, — сказала Мария Петровна неопределенно, — все было: и счастье, и горести — все было.

И по тому, как она ответила, следовало понять, что не нужно расспрашивать.

— На сегодня три экскурсии записаны, полов мне жаль... в прошлый раз при ремонте циклевщики сказали — паркет весь тонкий стал, менять придется. А новый — это уже не то.

И наверно, Агния Кузьминична представляла себе, как ходил по комнатам своей квартиры писатель, останавливался по временам у окна с геранью на подоконнике, а паркет домовито поскрипывал под его ногами.

— Нет, я экскурсии люблю... поглядишь на мальчиков и девочек и задумаешься: может быть, тоже кто-нибудь писателем станет? И девочкам не только выйти замуж предстоит.

— В общем, конечно, — согласилась Агния Кузьминична. — Такие мысли и у меня случаются.

Первым пришел старичок литературовед Сперанцев, писавший работу о литераторах девяностых годов, сказал Марии Петровне: «Приятно видеть вас всегда на посту», она ответила: «Куда же мне деться?», и он пожал ее руку своей худенькой ручкой и мелкими шажками заторопился дальше.

Потом прибыла экскурсия школьников, в вестибюле сразу стало шумно, а когда один из школьников дернул за косу девочку в очках и та негодующе оглянулась, Мария Петровна сказала ей мысленно: «Ничего, деточка... меня в свое время мальчики тоже за косу дергали, а сейчас об этом вспомнить умильно».

— Все-таки молодежи порадуешься, — сказала Агния Кузьминична, когда школьники прошли в залы, — с ней и сама вроде молодеешь.

— Вот то-то и оно, — подтвердила Мария Петровна.

А про то, что вместе с этим яснее видишь вечер своей жизни, не сказала.

Она пробыла в музее до двух часов, чтобы после обеденного перерыва купить по дороге в булочной хлеб, а возле того дома, в котором жила почти сорок лет, стояла дворничиха Назия, казанская татарка, с широким, добрым лицом.

— Тебя один высокий ждет... смотри, сидит, — и она указала на дальнюю скамейку во дворе.

— Кто же это? — удивилась Мария Петровна.

Она так давно жила одиноко, редко кто посещал ее, из близких осталась только племянница Ася, дочь покойной сестры, жила в Пензе, и странно было представить себе, что у этой Асеньки, которую помнила девочкой, уже взрослые дети.

Человек, сидевший в глубине двора, посмотрел в ее сторону, нерешительно поднялся, и Мария Петровна спросила, когда он подошел:

— Вы ко мне?

— Да, если вы Мария Петровна Севастьянова.

И что-то сразу вдруг стиснуло сердце, так странно и зыбко стиснуло: на кого-то походил он, этот высокий, с тонкими, правильными чертами лица человек.

Они поднялись на второй этаж, сели в ее комнате, и Мария Петровна тревожно и выжидательно смотрела на незнакомого и все же чем-то знакомого человека.

— Не знаю, как вы отнесетесь к моему приходу, но мне необходимо было повидать вас. Я сын Алексея Андреевича.

И теперь сразу прояснилось, на кого походит тот, кто был сыном ее бывшего мужа...

Еще в университете, в самую свежую пору своей жизни, она полюбила однокурсника Алексея Севастьянова, учившегося вместе с ней на отделении русского языка и литературы филологического факультета, полюбил и он ее, и два года совместной их жизни были самыми полными и лучшими страницами для нее. Севастьянов, писавший книгу о декабристах, получил по ходу своей работы командировку в Сибирь, где в архивах хранилось еще много неподнятых материалов, однако поездка, рассчитанная на несколько месяцев, затянулась почти на целый год, а некоторое время спустя Севастьянов написал из Красноярска, что нашел хорошую помощницу, тоже изучающую прошлое Сибири, недавно они ездили вместе в Ачинск и Тобольск, и между строк можно было прочесть, что сближает их не только общая работа.

Так оно и оказалось впоследствии, и то, что было ее, Марии Петровны, любовью, стало ее печалью, но она все же искренне написала тогда Севастьянову, что желает успеха его работе, поступила вскоре научным сотрудником в музей писателя, творчеству которого была посвящена ее дипломная работа, и год пошел за годом, а там и замело все метелицей...

— Меня зовут Игорь, — сказал сын Алексея Андреевича. — Я этнограф, изучаю историю и быт некоторых народностей Сибири. Папа в последние годы, когда тяжело болел сердцем, особенно часто вспоминал вас. Мы были с ним друзьями, и он никогда не скрывал от меня ничего. Я знаю, что вы были его первой любовью, которая не забывается, и папа обязал меня, чтобы я повидал вас когда-нибудь, хотя мое посещение может быть неприятно вам.

— Почему же? — спросила она, помолчав. — Для меня это радость, что у Алексея Андреевича остался сын... и похожи вы на него, так похожи!

— Папа умер два года назад. Мою дочь, свою внучку, уже не застал.

Он глядел на нее, маленькую и кроткую, как-то забившуюся в угол дивана, с глазами небесной синевы, словно они жили своей отдельной нестареющей жизнью.

— Странно все, Игорь Алексеевич... так странно! — сказала Мария Петровна только.

Она не смогла бы объяснить, как иногда с неожиданной силой выпрямляется то, что было сжато, стиснуто, казалось навсегда связанным лишь с обидой и горечью... и как тогда, несмотря ни на что, человек чувствует себя утешенным.

Но и он, наверно, не смог бы объяснить, как тронут тем, что так мягко, по-женски, даже по-матерински она приняла его, несмотря на свое несостоявшееся счастье... а это все же было косвенно связано и с ним.

— Если вы изучаете народности Сибири, может быть, пришлете какие-нибудь фотографии для нашего музея? — попросила она, как бы отстраняя то, что на миг возникло между ними. — Писатель, которому посвящен музей, бывал в Сибири и сочувственно писал о некоторых народностях.

— Конечно, подберу и пришлю. И знаете, что еще, Мария Петровна? Я был уверен, что вы остались такой же, о какой говорил мне папа.

— О какой же он вам говорил?

— О человеке с большой и все понимающей душой. Книга «Декабристы в Сибири» вышла за месяц до его смерти, но он успел надписать ее вам.

Игорь Севастьянов достал из портфеля книгу, и Мария Петровна прочла на титульной странице лишь одно слово: «Маше», написанное знакомым и давно унесенным в сибирские дали почерком.

— Я очень благодарна вам, что вы посетили меня, — сказала она. —И если мы уж заговорили о том, чего ни вы, ни я никому другому не сказали бы, то есть одна старая пословица, Игорь Алексеевич: «Добро худо переможет». А зло — что ж... зло только зло и родит. Нет, не было у меня никогда в душе зла, хотя, конечно, я много пережила в свое время. Но Алексею Андреевичу я от всего сердца желала счастья, и что же можно пожелать человеку, которого любишь? Только счастье, если даже и не получилась твоя с ним судьба. Вы единственный, которому я могла сказать это.

Он коснулся ее маленькой, сухой руки, и они посидели минуту в молчании.

— Да, вот так... — вздохнула Мария Петровна. — А сейчас, может быть, чаю выпьем?

— Спасибо, нет времени. Я ведь только на два дня в Москву, послезавтра в семь часов утра улетаю обратно.

— Теперь, наверно, не скоро выберетесь снова. Сколько лет вашей дочке?

— Полтора года всего.

— Что бы такое послать ей... возьмите этот лапоточек. Мне его прислали из Вологды... подвесьте к ее кроватке на счастье.

— А мне подарите вашу фотографию. Дома порасскажу о вас, жена у меня чуткая, тоже все понимающая.

— Нет у меня фотографии, не снималась сто лет. Скажете — живет в Москве одна старушка, одна бабушка — Мария Петровна, шлет добрые пожелания. Ну, можете и добавить, что порадовалась она вашему посещению... порадовалась, что не совсем ушел Алексей Андреевич, и это ведь такая милость жизни, что не все она уносит!

А еще через день, в семь часов утра, уже оторвался, наверно, от земли самолет, на котором улетел Игорь Севастьянов, идет высоко под исчерна-синим, чистым небом, уносит с собой то, что бессознательно берегла она в себе всю жизнь... но взамен пришло то, чего она бессознательно ждала всю жизнь.

К одиннадцати часам она пошла в музей, Агния Кузьминична уже сидела за своим столиком у входа, привычно спросила:

— Ну, что новенького-хорошенького, Мария Петровна?

— Все новенькое, все хорошенькое... целая охапка новенького-хорошенького... из рук только не выронить бы!

— Уж не день ли вашего рождения сегодня? — заподозрила Агния Кузьминична.

— Может быть... я со своими годами что-то сбилась со счету. Просто хороший день... такой неожиданно хороший!

Она прошла через залу в ту комнату, где под стеклом лежали в витрине сибирские фотографии прошлого века, и постояла над ними. Что ж, закономерно будет присоединить к этим снимкам те, которые обещал прислать Игорь, чтобы вид какого-нибудь сегодняшнего районного центра со зданием школы на самом заметном месте соседствовал с видом глухого нанайского стойбища на Амуре или гиляцкого поселения на пустынном морском берегу... и тогда это будет тоже правильно, по закону жизни, по тому, что нередко приносит она с ее уверенной силой, и все плохое и незадавшееся отступает перед этим.

— Есть и еще одна пословица, Игорь, — сказала она самой себе вслух. — «Не устоять худу против добра», это тоже хорошая и утешная пословица.