Отражения звезд

Спящая красавица

Евгения Андреевна привезла дочь к деду — отцу ее первого мужа, Георгию Леонидовичу Лерскому, старому театральному деятелю. Лерский уже несколько лет жил в доме для ветеранов сцены, девочка была от второго брака бывшей невестки и, в сущности, никем не приходилась ему, Лерскому. Однако девочка все же являлась как бы отголоском того, что был у него когда-то сын Леонид, готовился стать утешением его старости, но сына уже в самом конце войны убили, и ничего не осталось от надежд на утешение старости.

А несколько лет назад, когда многое пришлось уже не по силам, Театральное общество предоставило ему тихий покой в том тихом доме, где тихой жизнью после бурной театральной, капризной и изменчивой, жили те, многих из которых он знал в пору их расцвета.

Но если даже актер, произносивший монолог Чацкого, или актриса, игравшая Нору или Катерину, вынуждены, когда пришло время, принять новый порядок своей жизни — без сцены, кулис, аплодисментов, гастрольных поездок, нередко в другие страны, то ему, занимавшемуся лишь делами театра, некогда администратору, а затем и директору театра, казалось бы, легче было расстаться с прежней жизнью... однако это оказалось нелегким. Когда-то с утра начиналось кипение, телефонные звонки, беседы с постановщиками или драматургами, а ныне в эти часы можно было лишь неспешно побеседовать с соседями по столику в столовой — Верой Демидовной Надеждиной, служившей прежде в оперетте и до сих пор не утратившей былого изящества, и Ариадной Романовной Рюминой, мужеподобной, с низким голосом и почти мужскими усами, которую Лерский помнил в роли Кабанихи; а третьим был учтивый, похожий на француза, с несколько пламенными глазами, актер Стрелецкий, исполнявший героические роли и особенно удачно сыгравший в свою пору Фердинанда в «Братьях-разбойниках».

Не было теперь ни директорского кабинета, ни посетителей, ни телефонных звонков, а стояла на тумбочке выпитая вечером бутылка кефира, да теплые клетчатые туфли на полу возле постели радушно напоминали о том, как приятно посидеть в них за книгой. Ночь прошла мирно в тихом, почти загородном доме, со старыми липами в саду, возле большой круглой клумбы стояли скамейки для заслуженного отдыха, особенно в пору, когда цветет жасмин с его запахом, похожим на воспоминания...

Утром, садясь к завтраку и сказав друг другу: «С добрым утром, Вера Демидовна», или «С добрым утром, Георгий Леонидович», или по-театральному: «Как спалось, драгоценная Ариадна Романовна?», можно приняться за простоквашу, посыпать ее сахарным песком, потом постукать ложечкой по скорлупе яйца в желтой пластмассовой рюмочке, хотя яйца не часто, содержат холестерин или что-то в этом роде, не рекомендуемое пожилому возрасту, да и кофе наполовину с молоком наместо чернейшего прежнего.

С завтраком всегда не спешишь, впереди долгий день, еще насидишься с книгой на скамейке в саду, однако больше глядя поверх страниц и видя то, что было в твоей жизни когда-то.

— Ну, вот и наш дедушка, — сказала Евгения Андреевна, положив обе руки на плечи девочки и слегка подталкивая ее к нему, но Лерский чуть отчужденно посмотрел на ту, которая была когда-то женой сына, после его гибели как-то быстро вышла замуж вторично, и захотелось сказать:

— Дед-то я дед, но откуда же — ваш?

Но бывшая невестка, с несколько восточного типа красивым лицом, черными, лаково причесанными волосами, в костюме с брючками по моде, улыбалась, вела к нему дочь, и Лерский посмотрел на девочку, еще совсем маленькую, с большим красным бантом в темных, как и у матери, волосах, и такую робкую и миленькую, что вместо отчужденной фразы — какой же я вам дед, по какой генеалогии? — сказал:

— Ну, здравствуй, спящая красавица.

Но девочка обиделась: «Я не спящая», мать и Лерский засмеялись, невыясненная генеалогическая линия отошла в сторону, да и при чем тут она, если стоит перед ним, дедом или не дедом — не все ли равно, — нечто давно позабытое по прелести, нечто зыбкое по нежности и воспоминаниям о том, что́ было и что́ не состоялось в его, Георгия Леонидовича Лерского, судьбе, оставшегося на вечерней заре своей жизни без семьи...

— Если позволите, я Любочку оставлю у вас до вечера, — сказала Евгения Андреевна. — Мы в Москве проездом из Крыма, провели месяц в Гурзуфе в доме отдыха художников... ведь Борис Сергеевич театральный художник.

И Евгения Андреевна рассказала еще, что театр, где работает муж художником, вероятно, в будущем году приедет на гастроли в Москву, а сама она работает диктором телевизионной студии в том же городе, и Лерский выслушал все это и оценил ее хорошо поставленный дикторский голос.

— Прекрасно, Женечка, — сказал он, — а с вашей спящей... виноват — с вашей бодрствующей красавицей мы как-нибудь уж поладим.

Девочка смотрела на него, с его седыми кудрями по бокам лысины, с розовым, гладко выбритым лицом, а как-то в троллейбусе некий молодой человек сказал про него своей спутнице: «Декоративный старик», и Георгий Леонидович услышал и лишь усмехнулся: когда же это произошло и как проморгал он, что стал декоративным стариком?

— Наш поезд уходит в девять тридцать вечера, так что часам к семи я приеду за Любочкой, а в этой корзиночке бутерброды для нее.

— Зачем же бутерброды? Пообедаем вместе, а к полднику плюшка или ватрушечка полагается.

Он сам подивился некой разнеженности в своем голосе — и совсем неважно, что у бывшей невестки уже давно другая жизнь... девочка, наверно, считает его своим дедом, ну и правильно, и не к чему копаться в родословных таблицах.

Евгения Андреевна наказала дочери слушаться, а той, видимо, было все же страшно оставаться с этим незнакомым стариком, о котором ничего и не знала.

— Ну-с, чем же мы с вами займемся? — спросил Георгий Леонидович, когда мать уехала. — Можно для начала посмотреть телевизор... в эти часы бывают хорошие передачи для детей. Как насчет телевизора?

— Не знаю, — ответила она, и Георгий Леонидович взял ее крохотную, запотевшую от волнения руку в свою, как бы давая понять, что на его руку можно положиться.

На большом столе в гостиной стояли в глиняном горшке цветы, а в одном из кресел сидела, как обычно, Вера Демидовна Надеждина, коротая время и поглядывая на сиреневый экран телевизора, в котором звучала музыка или актерская речь, а когда передавали как-то фильм «Большой вальс», она почти молодым голосом подпевала Карле Доннер.

— Познакомьтесь, Вера Демидовна, с одной весьма симпатичной личностью по имени Люба, — сказал Георгий Леонидович, и она, чуть прищурясь, посмотрела на девочку.

— Какая прелесть... где вы подобрали такую прелесть, Георгий Леонидович?

— Нашел в нашем саду под жасмином... она спала, но ее разбудил шмель, пощекотал ей нос.

— Нет, в самом деле?

— Моя внучка, а я — дед, к тому же — декоративный.

А в большом, наклонном зеркале отражались и сиреневый экран телевизора, и Вера Демидовна с вязаньем в руках, и та, которую назвала она прелестью, и он сам, дед этой прелести, теперь уже ясно, что — дед.

— Ты где же живешь постоянно? — спросила Вера Демидовна.

И девочка, уже несколько освоившись, рассказала, где она живет, рассказала и о том, что ее маму можно часто увидеть по телевизору, мама объявляет программу, а когда объявит — улыбнется, так уж условлено у них.

Вера Демидовна подсадила девочку к себе на диван, обняла за плечо рукой, и что-то позабытое, или потерянное, или, может быть, ненайденное протянулось от этого плеча, и от нежной ключицы, и от птичьего запаха волос, нужно только чуть-чуть прикрыть глаза — и поплывут воспоминания...

— «Маленький Мук», — прочла она титр на экране, — как раз для нас с тобой передача. Просто позавидуешь вам, Георгий Леонидович, что нашли в саду под жасмином такую красавицу.

А девочке, видимо, нравилось, что дедушка придумал про нее так.

Потом пришла посмотреть передачу Ариадна Романовна Рюмина, высокая, с большим лицом и черными усами, показавшаяся немножко страшной в своей мантилье, спросила низким голосом:

— Это чья же?

— Моя, — ответил Георгий Леонидович.

— Постарались, Георгий Леонидович... ничего не скажешь, — одобрила Ариадна Романовна, присмотревшись к девочке.

Она подсела на диван, чтобы лучше разглядеть ее своими уже плохо видящими глазами.

— Что же, Георгий Леонидович, и не говорили никогда, что у вас есть внучка?

— Не пришлось к слову.

Ариадна Романовна порылась в глубоком кармане своей мантильи, достала шоколадную конфету в золотой фольге, сказала: «На днях один старый зритель коробку поднес», и девочка взяла конфету.

Что ж, может, и вправду помнил кое-кто из старых зрителей ее игру: все-таки не только Кабаниху, но и Марию Стюарт играла она в свое время, и не низкий, хриповатый, а глубокий, грудной голос был у нее когда-то...

Девочке, видимо, пришлись по душе старые актрисы, поверившие дедушке, будто он нашел ее в саду под жасмином, и она оживилась, рассказала, что их город стоит на Волге, отец катает ее иногда на моторной лодке, и такие брызги летят, всегда с отцом возвращаются мокрыми, а мать не любит, когда они катаются, говорит — еще утонете.

— И верно, — сказала Ариадна Романовна, — твоим ножкам лучше по сухому ходить, а воды я и сама боюсь.

Они посмотрели «Маленького Мука», потом показывали мультфильм, в котором одного толстяка в туфлях с загнутыми носами преследовали обезьяны и кидали в него бананы.

— По сыну или по дочери внучка? — спросила Ариадна Романовна.

— По сыну, — ответил Георгий Леонидович коротко.

— И надо же... пошли погулять, а она под жасмином. Такие находки не часто встречаются.

— А как ваш дом называется? — спросила девочка.

— Дом ветеранов сцены, — ответила Вера Демидовна. — Ты знаешь, что такое ветеран?

— Да, — сказала девочка уверенно, — это кто зверушек лечит.

— Ну, не совсем так, но суть не в этом. Если как-нибудь еще побываешь в Москве, непременно приходи к нам.

— Придет, — пообещал Георгий Леонидович, — придет, она наш адрес теперь знает. А там, смотришь, и вправду научимся зверушек лечить.

Обедали за общим столом, а учтивый, с уголком белого платочка из карманчика, актер Стрелецкий от компота отказался:

— У меня молочные зубы не в порядке, избегаю есть сладкое, — и пододвинул свою мисочку девочке, а Вера Демидовна и Ариадна Романовна подложили в мисочку по сливе.

После обеда Георгий Леонидович предложил отдохнуть на скамейке в саду, а когда сели, сказал вдруг:

— Туфельки-то у вас совсем поизносились в Крыму... заглянем в один магазин поблизости, потопаем немножко.

И они потопали немножко, а в универмаге продавщица была, должно быть, знакомая, потому что Георгий Леонидович сказал ей:

— Какие-нибудь босоножки, Ниночка, для этой прелестницы.

Продавщица расположенно ответила: «Сейчас поищем», и такие нашлись славные белые босоножки с красными пуговками.

— Ты их сразу и надень, а старые тебе завернут, — сказал Георгий Леонидович.

И девочка надела босоножки, шла обратно, держа деда за руку, заглядывала ему в глаза и, кажется, уже любила его немножко, так смешно придумал, будто шмель пощекотал ей нос.

— Вы приезжайте к нам, дедушка, — любезно предложила она. — Папа на моторной лодке покатает вас.

— Соблазнительно, — вздохнул Георгий Леонидоич, — давно не катался на моторной лодке!

Вернувшись, Евгения Андреевна сразу заметила новые босоножки, покачала головой: «Расточитель наш дед», и Георгий Леонидович не возразил мысленно: «Какой же я вам дед?», а, проводив их вскоре до ворот парка, постоял еще минуту и как-то потерянно для самого себя смотрел им вслед...

Вечером показывали телефильм «Лунный камень», и, когда Георгий Леонидович вошел в зал, на диване уже сидела, как обычно, с вязаньем в руках Вера Демидовна, а потом массивно, заслонив на миг экран, прошла Ариадна Романовна, — и хотя все шло своим порядком, чего-то, однако, не хватало, и Георгию Леонидовичу казалось, что не только ему одному не хватает...

— Уехала внучка? — спросила Ариадна Романовна.

— Уехала. Поезд в девять тридцать отходит.

Это значило, что как раз в ту минуту, когда начнется передача, поезд отойдет от перрона Павелецкого вокзала.

А позднее, при открытом окне в своей комнате, Георгий Леонидович перед сном послушал сад. Какая-то пичуга закопошилась вдруг на дереве, сонно пробормотала что-то и затихла, жасмин уже давно отцвел, а осенние цветы без запаха... однако и у них есть свой запах, нужно только уловить его, как многое нужно уловить и в том, что́ было в жизни когда-то, и хоть и давно ушло, но все-таки было.