Отражения звезд

Раковина

Я купил кусок детства, густой и певучий, целый мир детства со сверкающей гладью тропических морей, глянцевито блистающими пловцами — искателями жемчуга, раковин и губок — в глубинах моря, мир Ливингстона и Стэнли, потому что такую же раковину привез мой отец из своего молодого путешествия в Африку, и это был первый свадебный подарок неискушенной бедности, подарок моей будущей матери, тогда светловолосой, семнадцатилетней...

Я брал эту раковину, прикладывал к уху, море торжественно гудело в ней, шло могучими волнами, и, купив в комиссионном магазине такую же раковину наместо той, давно вместе с детством затерявшейся, я представил себе, что продавщица, возможно, подумала — есть еще люди, которым некуда девать деньги, люди с ленивой фантазией... Но моя фантазия была действенной, она жила не только воспоминаниями, но и тем, что помогает мне и посегодня в моей работе.

И в глуховатом, как бы нарастающем гуле раковины услышал я тот могучий прибой, который стеной шел на Мезень, и полулежавшие на обмелевшем ложе у причалов пароходы вскоре снова закачались на вернувшемся море.

Я вспомнил также, как, стоя на берегу Пялицы, и на берегу Верхней Золотицы, и на берегу мыса Святой Нос, смотрел на Белое море, поистине белое, даже не отражавшее небо, в нежной, присущей только ему молочноватости, но впоследствии видел я и другие моря — индигово-синие и иссиня-черные. И вместе с гулом раковины возник русский Север с его прочным племенем — поморами, уходившими на шнёках из Койды или Териберки на лов, с бьющимися в сетях голубовато-серой треской, палтусом и пикшей, возникли белые бесплотные ночи, кротко дремлющий мир, когда веки лишь ломит, но они не смыкаются, целая книга о русском Севере возникла из всего этого — как же я мог усомниться, стоит ли покупать раковину, как я мог усомниться?

И, держав руке огромную, с глянцевитыми, почти телесного цвета изгибами раковину, я вспомнил еще Тихий океан, и залив Петра Великого, и остров Аскольд с его мигающим в сторону Японии маяком, и обвитые лианами пробковые деревья в субтропиках, и пасущихся на сопках пятнистых оленей в заповеднике, вспомнил и об олене-цветке, и о волшебном корне женьшене, вспомнил свежую волну чувства жизни, а распластанные сосны на берегу Амурского залива походили на пейзажи Хокусаи или Хиросиге с таинственной нежностью японских красок; вспомнил и человека, призывавшего меня посетить эти места, чтобы навсегда полюбить их красоты.

Он сидел у меня в комнате, на его по-военному прямых плечах как бы лежал след всех его скитаний, пытливо подержал в руках моржовый клык, на котором один из искусников Уэлена изобразил сцены охоты на моржей, и собачьи упряжки с нартами, и охотничий чукотский уклад, сказал:

— Вот вам и Эрмитаж Дальнего Востока, и у орочонов и нанайцев тоже свой Эрмитаж, так что поезжайте на Дальний Восток непременно.

И я послушал его и поехал на Дальний Восток, а подбирая на берегу полуострова Сидими и на берегу острова Путятин раковины моллюсков — гребешка и мидий, я подбирал, по существу, страницы будущей книги... но человека, который побуждал меня поехать на Дальний Восток, уже не было; однако он все еще как бы жил в дебрях Уссурийской тайги вместе с его спутником — старым гольдом, которого прославил в своей книге.

А из Нормандии, с берегов Бретани, со скалистого мыса рыбачьего поселка Сент-Генолэ, привез я панцирь большого краба. Он и поныне стоит в моем книжном шкафу, уже рассохся немного в своих хрупких сочленениях, но в бугорчатых бисерных глазах сохранилось для меня еще то, что связано с пушечными выстрелами волн, разбивавшихся о каменистые рифы, с голубыми, вуалевыми парусами рыбачьих судов, выходящих на лов сардин или чтобы поднять из воды верши с заползшими в них за ночь крабами, а то и омарами....

А на берегу, ожидая возвращения рыбаков, стоят бретонки в своих накрахмаленных белых чепцах, с тонкими талиями и крутыми бедрами, знающие нрав океана с его мирными отливами и бурным натиском дымящихся от пены волн.

Она сохраняла гул и Атлантики, большая, с розовой глянцевитой покатостью раковина, сохраняла и тихий плеск Средиземного моря, в том тишайшем предутрии, когда над разогревшейся накануне и не остывшей за ночь водой лежит легкий туман, а в сетях рыбаков алеют и голубеют, как тропические цветы или бабочки, рыбы невиданных расцветок, серебряный след остается в голубой воде позади рыбачьего судна, теплые брызги летят по временам в лицо, и оно само просыхает в нежном, опаловом рассвете...

И когда я рассказывал об этом утре высокому, стоявшему на террасе своего дома писателю, которому внятны были все силы жизни и все ее краски, он со своим волжским о́каньем напутствовал меня:

— Вот и напишите-ка о рыбаках... соррентские рыбаки сто́ят, чтобы о них написали.

В саду свисали ветки с апельсинами, и один славный художник изобразил этого писателя именно на фоне залива с туманным, сиреневым очертанием прибрежных скал.

А на прощание писатель подарил мне маленькую, розоватую раковину, из тех, какие местные искусники превращают в камеи, сказал, усмехнувшись: «На понюшку», и следовало понять, что стоит поднести эту раковину к носу — и вдохнешь и соленый запах глубин, и эфирный апельсиновых корок, и память нашей встречи...

В чернях Каспийского моря, в котором ходят похожие на бревна белуги, и остроносые осетры, и серебряная белорыбица, засыпающая, как только ее выловят, — в чернях Каспийского моря, качаясь в бударке рыбаков, нашел я и здесь для себя те страницы, которые впоследствии сложились в книгу. Каспий прозвали седым, может быть от его древности, а может быть, и оттого, что чаще всего он в белой кипени бегущих и бегущих валов.

Раковины на берегу Каспийского моря я не искал, привез лишь наплавок из зеленого бутылочного стекла, какой привязывают рыбаки к своим сетям, наплавки эти качаются на волне или зыби подобно таинственным, поднявшимся со дна моря пузырям.

И я подержал еще возле уха раковину, послушал шум Каспийского моря, послушал и посвист ветра в снастях от налетевшей моряны, вспомнил промыслы Мумра и Оля́, вспомнил и могучий ход сельди, когда впереди сильная рыба — залом, для которой в пору нереста не существует встречного течения Волги и которая по-бычьи идет на препятствия.

... А как-то, уже полгода спустя, зашел я по дороге в тот комиссионный магазин, в котором купил в свое время раковину, наверно из Карибского или Целебесского моря.

— Бывают у вас в продаже раковины? — спросил я молоденькую продавщицу.

— Случается, — ответила она, чуть шевельнув своими накрашенными ресницами, а ее веки были голубыми.

— Недавно купил у вас одну раковину, — сказал я. — Она оказалась с необыкновенным содержанием.

Продавщица посмотрела на меня чуть пренебрежительно: наверно, решила, что понравилась, и я ищу повод заговорить с ней, пожала плечами: «Что ж, поздравляю» — и, повернувшись к соседней продавщице, должно быть, посетовала, что нет покоя от покупателей: одни с претензиями, другие — с разговорами.

Я постоял еще у прилавка, посмотрел на негритянских божков из черного дерева, привезенных, наверно, туристами из Конго или Замбии, посмотрел и на старинные часы, на маятнике которых качался амур.

— Зайду еще как-нибудь... может быть, попадется красивая раковина, — сказал я продавщице.

— Заходите, — ответила она так, что можно было услышать: — Заходите, если вам нечего делать.

И, выйдя из магазина, я уже вовсе уверился, что прославить раковину с ее шумом и воспоминаниями, которые она развернула передо мной, как панораму, — прославить такую раковину нужно.

А тому, кто после закрытия магазина поджидает ее, молоденькая продавщица, может быть, скажет:

— Натрепался сегодня один покупатель, будто в раковине, которую купил у нас, нашел что-то... так я ему и поверила. Просто хотел навязаться, наверно.

Но она скажет это с умыслом, чтобы поджидавший ее еще больше оценил, чем владеет.