Отражения звезд

Жнивье

В свое время — лучше и не вспоминать, когда это было, столько воды утекло с тех пор — Калерия Антоновна получила письмо от сестры Александры, что ее муж стал совсем плох, почти не может ходить, теряет равновесие, так что пришлось до времени уйти на пенсию, а ей с двумя детьми трудно вести семью, и она поступила няней в их районную больницу.

Калерия Антоновна тогда близко приняла к сердцу судьбу сестры, все-таки росли они вместе, и лишь тогда, когда повыходили замуж, Александра — за сельского учителя, Николая Гавриловича Нелединского, а она, Калерия, за Григория Ефимовича Лебедева, толкового, делового человека, работавшего сначала по снабжению, а потом ставшего заместителем директора посудо-хозяйственного магазина, — лишь тогда несколько разошлись они, сестры, однако не забывали друг дружку и писали в письмах о своем житье. У Александры родились сначала девочка, потом мальчик, а у Калерии с мужем не было детей, и Григорий Ефимович сказал раз как бы мельком: «С меня хватит, что у соседа есть дети», и следовало понять, что без детей жить поспокойнее. Когда у сестры случилась беда, Калерия Антоновна сказала:

— Надо помочь Сане... все-таки двое малых детей у нее, пошлю ей немного деньжат.

И она решила послать тридцать рублей, но Григорий Ефимович, плотный и широкий, словно рос в ширину, сначала отмолчался, а потом сказал:

— Послать недолго, а дальше как? Если пожалеешь раз, то и другой раз пожалеть надо будет... на тебя надеяться станут. У меня в свое время тоже трудности были, никто не помогал, да и вернее, если человек только на самого себя надеется.

Калерия Антоновна подумала тогда, что муж, пожалуй, и прав, сестра предположит, что и впредь ей станут помогать, денег не послала, только написала в письме: «Сочувствую в твоей беде, Саня, но что делать, все мы под богом ходим» — и еще что-то в этом же роде написала, больше для своего спокойствия, хотя немножко и помучила совесть. Но потом год за годом стало отходить это, письма теперь сестры редко писали друг дружке, только с поздравлением ко дню рождения или Новому году, а Григорий Ефимович тем временем получил повышение, стал директором посудо-хозяйственного магазина в новом районе, сказал раз:

— Ты на жизнь обижаться не можешь, и что нужно — всегда будет у тебя...

Однако получалось, что нужно ей только по общей их жизни: холодильник, или телевизор, или стиральная машина, а что-нибудь нужное только ей — материю на платье или какое-нибудь украшение — Григорий Ефимович ни разу не купил, и она уже привыкла перешивать свои старые платья, привыкла и к тому, что с телевизором можно и без театра или кино хорошо жить. А в гости они не ходили, и к ним никто не приходил, только пришли однажды какие-то хозяйственные дружки мужа, Григорий Ефимович купил тогда бутылку портвейна «Три семерки», дал пять рублей, сказал: «Обмозгуй, что на стол подать», и она подержала в руке бумажку:

— Что же я могу на пять рублей купить?

— Как что? — сказал Григорий Ефимович грозно. — Заработай, тогда поймешь, что такое пять рублей.

Но она уже давно поняла, что муж скуп, так скуп, и даже когда выиграл как-то по лотерейному билету тысячу рублей, не принес ей и цветка по случаю своей удачи, и она сказала все же:

— Хоть купил бы чего-нибудь такой случай отметить.

Но Григорий Ефимович только недовольно покосился на нее:

— Оторвать просто, сегодня отщипнул, завтра отхватил — и рожки да ножки от твоих денег. А я на дачу коплю.

Он действительно копил на дачу и скопил кое-что, купил половину домика, — правда, далековато от Москвы, под Перхушковом, но с яблочным садиком, а размер своего участка Григорий Ефимович определил при покупке у вдовы врача Ангелины Евгеньевны Залесской, тихой, робкой женщины, и совсем затихшей после смерти мужа, с которым прожила сорок три года.

— Лучше все с самого начала оговорить, — сказал Григорий Ефимович тогда, — чтобы никаких взаимных претензий не было.

И он с колышками в руке прошел по саду, воткнул колышки там, где отметил границы участка, а одна яблоня пришлась как раз на границе, и Григорий Ефимович чуть обошел ее, но чтобы она осталась на его стороне, а Ангелина Евгеньевна смотрела грустно, сказала:

— Пусть так... мне немного надо.

Но Григорий Ефимович ответил:

— Я по справедливости, — и следовало понять, что их с женой — двое, а Ангелина Евгеньевна одна, да и неизвестно, дает ли это старое дерево плоды?

На дачу Григорий Ефимович приезжал только под воскресенье, целый день копался в саду, под осень купил луковицы белой лилии и клубни махровых георгинов и, сидя как-то на скамейке в своей части сада, сказал жене загадочно:

— У Ангелины Евгеньевны дочь замужем за моря ком, живет в Севастополе, приглашает мать к себе жить, что же ей в одиночестве тут пребывать, и это, между прочим, правильно, мать беречь надо, мать — одна.

Но за этим стояло, что захочет, наверно, Ангелина Евгеньевна продать и свою половину дома, и тогда можно приобрести весь дом, сегодня ему шесть тысяч цена, а через два-три года все десять, Москва растет, приближается, да и автобусы, смотришь, начнут ходить.

И Григорий Ефимович, казалось, уже видел, как растет их дом в цене и как весной, и летом, и осенью цветут в саду разные цветы, а со временем можно будет и душевую построить.

— Правильно рассчитаешь в жизни, — правильно и проживешь, — сказал он раз, довольный своей хозяйственностью. — Нужно на все свой оборот иметь, ты к моему обороту приглядывайся.

А Калерия Антоновна смотрела искоса на его красноватое лицо, на толстые поперечные складки на шее, на всего него — довольного собой, довольного и тем, что жена у него тоже с разумом, да и не требовательная с женскими прихотями.

— У нас теперь и огород — ничего... на зиму огурцов засолишь, а помидоры, наверно, не вызреют, холодная осень, тогда зеленые тоже в засол.

Зимой Ангелина Евгеньевна оставалась одна, поехать к дочери в Севастополь не торопилась, открылась однажды:

— Здесь для меня все с моей жизнью связано... здесь Юрий Петрович на кладбище лежит.

— Так, Ангелина Евгеньевна, нельзя, живой человек жить должен, — сказал Григорий Ефимович тогда. — А извести себя мыслями недолго, только какая это жизнь будет?

И Ангелина Евгеньевна поверила в его сочувствие, грустно вздохнула:

— Моя жизнь уже позади.

А он сказал жене позднее:

— Прежде с такими мыслями только в монастырь иди, — и, наверно, пожалел, что больше нет монастырей.

А потом все образовалось так, как он помышлял, тонко помышлял, но Калерия Антоновна уже давно научилась узнавать его мысли.

Зимой Ангелина Евгеньевна простудилась — наверно, экономила с дровами, — почти три недели пролежала в больнице, где работал прежде ее муж, а к весне приехала из Севастополя дочь, врачи посоветовали увезти мать в Крым, и Ксения Юрьевна Мосолова, работавшая на биологической станции, позвонила Григорию Ефимовичу по телефону.

— Мама будет жить со мной теперь, — сказала она, — так что свою часть дачи она продает, но, прежде чем предложить кому-нибудь, все-таки нужно, чтобы вы знали об этом.

— Спасибо, что не обошли, — ответил Григорий Ефимович, — только это не телефонный разговор, разрешите повидаться с вами.

В воскресенье он поехал на дачу, стояла вялая оттепель, самая вредная после перенесенного воспаления легких, и он возможно сочувственнее поговорил с дочерью Ангелины Евгеньевны.

Она была высокая и красивая, и он старался не смотреть на нее, сидел как бы опечаленный событиями их с матерью жизни, сказал:

— Зачем же вам искать кого-нибудь на стороне... я ведь понимаю ваше положение и готов приобрести половину, вопрос только в том, по силенкам ли это мне?

— Заплатите столько же, сколько заплатили за свою половину, — сказала Ксения Юрьевна, правда несколько раздраженно, словно почувствовав, что он хочет использовать их тяжелые обстоятельства.

— Сразу такую сумму не смогу, — вздохнул Григорий Ефимович, — если предоставите рассрочку годика на два — тогда подумаем.

— Нет, — сказала Ксения Юрьевна сразу же, — мать больна, ей нужны деньги, а купить ее половину есть желающие.

— Какие вы скорые, — обиделся Григорий Ефимович, — зачем же так со мной? Я Ангелину Евгеньевну уважаю, у нас с ней ни разу не было, чтобы чего-нибудь не поделить.

И он сумел уговорить Ксению Юрьевну, что выплатит за год, только в два срока, а деньги у него были и Калерия Антоновна знала, что он давно скопил эту сумму.

— Зачем же в два раза, отдай сразу — и дело с концом, — сказала она, когда узнала, как он договорился с дочерью Ангелины Евгеньевны.

— Какие вы скорые, — сказал он и жене. — Неравно в космос собираетесь? Знаешь, сколько три тысячи за год процентов дают? Почти сто рубликов — вот сколько.

И он сам остался доволен своей осведомленностью.

Половину дома Ангелины Евгеньевны он купил, через год выплатил стоимость, а еще через год Ангелина Евгеньевна умерла в Крыму. Калерия Антоновна узнала об этом от знакомой медицинской сестры, служившей в той же больнице, где работал в свое время врач Залесский.

Но во второй половине дома они жить не стали, Григорий Ефимович сдал ее на лето главному инженеру одного из заводов в том же районе, где был директором магазина, сказал жене довольно:

— Шестьсот рубликов... за пять лет всю стоимость оправдаем, — и ждал, что она одобрит его расчетливость.

Но теперь все дальше и дальше уходила ее собственная жизнь, уходила вместе со всеми его расчетами, была она, жена, вроде мебели в доме, или финского холодильника, или цветного телевизора, но с телевизором оказалось связанным нечто и совсем страшное...

Как-то во время передачи одного из концертов диктор объявил: «Русская песня» в исполнении артистки Московской эстрады Наталии Нелединской», — а сестра Александра была замужем за учителем Николаем Васильевичем Нелединским, с которым в свое время случилось несчастье.

— Неужели это — Наташа? — спросила Калерия Антоновна саму себя, когда на экране появилась красивая, молодая женщина, такая красивая, с такими белыми зубами, с такой нежной полуулыбкой и с голосом, который сразу захватил своей глубиной...

И то, что ушло в свое время, а вернее — от чего она отвернулась, чтобы по совету мужа не начать помогать сестре, — возникло в такой роковой для нее, Калерии, покинутости, словно она предала Александру с ее двумя маленькими детьми.

Она ничего не сказала мужу, только в тоске сжимала руки, когда вечерами он смотрел по телевизору хоккейный или футбольный матч, крякал, если промазали, или топал ногой, когда попадали в ворота. А в зеркале, в которое давно не гляделась, она увидела как-то свое уже совсем старое лицо, без единой радости на нем, да и не было никогда радости.

Одна из знакомых женщин намекнула однажды, что Григорий Ефимович завел в своем магазине молодую кассиршу, теперь только приглядывай за ним, и она спросила его как-то:

— Говорят, молодую кассиршу нашел?

Он ответил глупо, да и грубо:

— Говорят — кур доят, — а больше ничего не сказал.

Но теперь, когда повидала племянницу по телевизору, когда как бы прошла перед ней ее собственная пропущенная жизнь, если даже с сестрой разошлась, и лишь из-за того, чтобы та не стала на нее надеяться, ей страстно захотелось повидать сестру, припасть к ее плечу, объяснить, как пошло в ее, Калерии, жизни, не так пошло, как она хотела, совсем не так пошло...

И она написала сестре в тот подмосковный город, где учительствовал когда-то ее муж и где ей пришлось поступить няней в больницу, — написала, что целых пятнадцать лет не виделись они, потеряли друг дружку, и хоть с опозданием, хоть с болью для совести, но нужно увидеться им все-таки; приписала еще, что видела Наташу по телевизору, такая красотка, и голос такой, что всплакнула даже, слушая русскую песню...

Она послала письмо и ждала ответа, а Григорий Ефимович стал все позднее возвращаться домой, ссылался: «Ревизию ждем» или «Составляем отчетность», и она делала вид, что верит ему. А через неделю вернулось ее письмо с приклеенным к конверту ярлыком: «Адресат выбыл», и неизвестно — куда уехала Александра и где искать ее?

Калерия Антоновна написала письмо в телевизионную студию в Останкино, просила сообщить адрес певицы Наталии Нелединской, добавила, что пишет ее тетя. Но в студии, должно быть, не поверили, или не в правилах давать адреса выступающих на экране.

А месяц спустя она снова услышала пение Наташи, на этот раз по радио, слушала и плакала, потом пришла мысль, что адрес Наташи, наверно, можно узнать через Мосгорсправку. И она подошла раз к киоску Мосгорсправки, нужно было указать возраст, Наташе было, по ее расчетам, примерно двадцать пять лет, ей выдали справку с адресом Наталии Николаевны Нелединской, и однажды она, Калерия Антоновна, оделась получше и причесалась получше и поехала в Беляево на улицу Введенского, в новый район, с новыми домами, в одном из которых жила теперь племянница.

Она, робея, поднялась в лифте на пятый этаж, еще в прихожей сказала с порывом: «Наташенька!» — и стала целовать племянницу, а та с некоторым недоумением отстранилась от нее, и стоявший в дверях высокий человек в очках тоже недоуменно смотрел на нее.

— Я твоя тетя, Наташенька, — сказала Калерия Антоновна, — ты, конечно, не помнишь меня, была совсем маленькой тогда.

Но, может быть, племянница знала, что в самое трудное время сестра матери отвернулась от них, — и она была совсем чужой ей, Наташе, совсем ненужной, да и не вовремя пришла. Калерия Антоновна узнала, однако, что сестра живет вместе со своим сыном, инженером, в Новосибирске, нянчит двух внуков, адрес матери племянница, правда, дала, но так неохотно, что Калерия Антоновна и сама подумала — ни к чему этот адрес: и писать ей нечего, и ответить ей нечего.

— Извините, но мы торопимся на репетицию, — сказала Наташа, а ее имени она, наверно, и не знала.

— Так мне приятно, что хоть повидала тебя, и неужели у Севы уже двое детей, подумать только, что делает время!

Сева был племянником, восьмилетним мальчиком тогда, когда обрушилась беда на семью, а Николай Васильевич Нелединский уже давно умер и похоронен в том городе, где был учителем.

— Ты когда будешь еще выступать по телевизору, мне твой голос так понравился? — спросила Калерия Антоновна.

— Пока не знаю... следите за программой телевидения, — ответила Наташа уже несколько нетерпеливо, поглядев на свои ручные часики.

А высокий человек был, может быть, аккомпаниатором; а может быть, и ближе кем-нибудь.

О том, что повидала племянницу, узнала о сестре, которую не обошло все-таки счастье, живет вместе с сыном, нянчит внуков, а дочь — красавица, стала певицей, — Калерия Антоновна не сказала мужу. Он вернулся с работы не в духе, сразу включил телевизор: может, с ревизией пошло не так, а может, с молодой кассиршей пошло не так, раздраженно сказал вдруг:

— От тебя кухней пахнет.

— Обед готовила, — ответила Калерия Антоновна кротко.

Но и обед не понравился ему, ел нехотя, и все было не так для него.

— Доверишься людям — пропадешь... только доверься, — сказал Григорий Ефимович вдруг, и нельзя было понять, относится ли это к ревизии, а может быть, никакой ревизии нет, а есть только молодая кассирша, которой его любезности совсем ни к чему, и после закрытия магазина поджидал ее некто... Но это мог знать только он, Григорий Ефимович... а она знала лишь, что давно не нужна ему, да и самой себе не нужна, все, что было по сердцу, сама пропустила, а теперь, глядя на жнивье, на сжатое свое поле, чего же жаловаться, да и кому?

— Я средство для чистки принес, раковина в кухне совсем запущена, — сказал Григорий Ефимович: может быть, хотел остаться один у телевизора.

— Почищу, — ответила она.

В передней на подзеркальнике стояла металлическая зеленая туба с изображением зигзага молнии, и Калерия Антоновна взяла тубу и пошла с ней на кухню.