Отражения звезд

Перед вечерним сеансом

Мария Гавриловна поставила на поднос стакан крепкого чая, положила на тарелку два бутерброда с ветчиной и сыром, прихватила еще большое яблоко, накрыла все салфеткой и понесла наверх, в кабинет заместителя директора Дома культуры Милицы Васильевны.

Уже свыше тридцати лет все шло так, стала она, Мария Гавриловна, из молоденькой официантки Маруси старшей в ресторане, а Милица Васильевна, работавшая поначалу в Доме культуры руководительницей одного из кружков, ныне — заместитель директора, и все, что происходило в доме за тридцать лет, — все концерты, и киносеансы, и шахматные турниры, — прошло через ее руки аккуратно на месяц вперед расписанное на большом листе под плексигласом рабочего стола.

Мария Гавриловна, с седеющей полоской пробора, которой уже не помогала никакая подкраска, домовитая, хоть и чуть отяжелевшая, поднялась по лестнице и открыла дверь, на которой была табличка «М. В. Стоюнина». Она уже привыкла, что Милица Васильевна в обычной своей позе сидит за столом, на котором стоят три телефона, звонит то по одному, то по другому, но чаще всего звонят ей, справляются о том, что именуется «мероприятиями», а Милица Васильевна организует эти мероприятия, сговаривается с артистами, музыкантами, чтецами или поэтами, если предстоит вечер поэзии, тихая, даже несколько застенчивая на своем шумном месте, которое обычно занимают люди громкие и напористые. Но, может быть, именно потому, что всегда была ровна, всегда чуть слышна эта женщина, все, кого она приглашала принять участие в том или другом вечере, охотно соглашались.

В молодости у Милицы Васильевны были каштановые, чуть красноватые волосы, теперь как-то побурели, и, некогда тонкая и легкая, она слегка отучнела, как и та, которая в положенный час приносила поднос с утренним завтраком, стаканом крепкого чая и двумя бутербродами. В скромности этого завтрака было нечто и от жизни Милицы Васильевны, небогатой по радостям и по всему тому, что делает существование счастливым.

Был когда-то один человек — скрипач оркестра Радиокомитета, со всей силой молодости потянулась она тогда к нему, однако не состоялась ее любовь, как иной раз по болезни исполнителя не состоится концерт или вечер художественного чтения... Но все это уже давно замело густой метелицей, и только Мария Гавриловна еще помнила что-то, но смутно, да и сама Милица Васильевна, казалось, помнила об этом лишь смутно.

Семьей были для нее теперь те, имена которых значились на афишах Дома культуры, и уже давно стала она своим человеком не для одного исполнителя, а народный артист Светловский, учтивый и с глубокой душой, всегда приносил ей цветы, даже зимой. Он как бы молча выражал уважение к ее работе, которую достойно вела она, заходила в зрительный зал, когда был тот или другой вечер, и садилась где-нибудь в заднем ряду, как скромная посетительница. Все шло своим порядком, и один поэт, присмотревшись к расчерченному ею листу под плексигласом на рабочем столе, сказал:

— Прямо-таки график движения поездов.

— Стараюсь, чтобы поезда не запаздывали, — ответила она, и поэт тоже проникся уважением к ее работе.

Но годы исподволь все же что-то подпортили, для Марии Гавриловны это отразилось на ногах, одолевавших ступени из кухни, однако надевать специальные чулки, как потребовал врач, она не захотела, и тонкие, капроновые чулки уже не скрывали набухших вен.

Подобрались годы и к Милице Васильевне: прежде она почти одновременно появлялась во всех залах, так что даже подивишься, как человек поспевает всюду, а теперь все чаще сидела за своим столом, привычно зажав плечом трубку телефона и записывая что-то в блокноте...

Мария Гавриловна, неся на левой руке поднос, поднялась на второй этаж, стукнула в дверь с табличкой «М. В. Стоюнина», из комнаты отозвались: «Да», и Мария Гавриловна внесла поднос.

Милица Васильевна сидела за своим столом, только не прямо, как обычно, а чуть согнувшись над ним, словно что-то лежало на ее плечах, взглянула на Марию Гавриловну как-то: странно, исподлобья, сказала: «Спасибо», и Мария Гавриловна поставила поднос на столик рядом с ее рабочим столом:

— Сегодня омлет для вас... хватит без горячего сидеть, — сказала она, уже давно выбиравшая блюда по своему усмотрению.

— Не хочется... чаю только выпью.

Милица Васильевна, видимо, собиралась добавить что-то, но ничего не добавила.

— Нет уж, пожалуйста, раз принесла.

Мария Гавриловна постояла возле ее стола, и та снова как-то странно, исподлобья взглянула на нее своими серыми, только уже поблекшими глазами.

— Вы до которого часа сегодня? — спросила она.

— В шесть Клава Сергеева сменит... а что?

— Полчасика не уделите мне?

— В каком смысле? — и что-то, чего Мария Гавриловна не уяснила себе, словно толкнуло в сердце.

— Хочу побеседовать с вами кое о чем... мы ведь старейшие работники здесь, а насчет вашей работы я нередко задумываюсь: то в кухонном жару, то с подносом.

— Да ведь и насчет вашей работы тоже задумаешься... не так-то просто наш Дом культуры вести, и все с уважением к вам, а Арсений Павлович Светловский без цветов и не придет.

— Он хороший человек, Арсений Павлович, — сказала Милица Васильевна задумчиво. — Так зайдите ко мне перед вечером.

— Обязательно. А на обед сегодня суп с фрикадельками, зразы и компот из апельсинов.

— Плохой едок я стала...

— Что значит — плохой едок... человек должен питаться. Еще салат из свежих огурцов приплюсую.

Мария Гавриловна оставила поднос с завтраком и ушла, а Милица Васильевна помешала ложечкой в стакане с чаем, отпила несколько глотков, глядя перед собой так, словно что-то проходило перед ней в туманном сновидении. Она принудила себя все же съесть немного омлета, чтобы не обидеть Марию Гавриловну, потом допила чай, как всегда — одна, как всегда скрывая от всех, что она — одна, а любовь приснилась, но снов не вспоминаешь, да и не вспомнишь их, только довообразишь то, что, может, совсем и не снилось.

Милица Васильевна много лет жила в одной и той же комнате, в какой жила когда-то с матерью, комната была большая, с полуаркой, в старом доме, до которого еще не добрались городские магистрали, простоит, наверно, и после того, когда освободится ее комната, и добрая соседка Елена Мелентьевна, работающая на телеграфе, скажет: «Так хорошо жили мы рядом, и не случалось, чтобы чего-нибудь не поделили», однако больше будет озабочена тем, кого теперь поселят наместо тихой Милицы Васильевны...

Мысли эти приходили все чаще, и Милица Васильевна сама себе покачивала головой, отгоняя их, принудила себя продолжить рабочий свой день, позвонила по телефону актеру Юрию Холодову, напомнить, что в среду его выступление с чтением стихов Александра Блока, потом позвонила славной Васенке Трофимовой, аккомпаниаторше, сказала:

— Это из Дома культуры — Стоюнина... Васенка, помните, что завтра в час дня у вас репетиция с Якименко, хочет проверить, как звучит его голос в нашем зале.

И Васенка успокоила:

— Помню, помню.

Пришел бригадир циклевальщиков, приводивших в порядок паркет в нескольких комнатах, нужно было договориться, когда они управятся, чтобы комнаты снова начали работать. Потом она позвонила в Управление кинопроката договориться насчет документального фильма для вечера воспоминаний фронтовиков, и когда Мария Гавриловна пришла за посудой, Милица Васильевна, прижав плечом трубку к уху, говорила по телефону, виновато повела рукой, указав на оставшийся почти нетронутым омлет, а звонили из ДОСААФа условиться насчет зала для общего собрания досаафовцев, и Милица Васильевна перелистывала сплошь исписанный перекидной календарь на столе.

Прежде она спускалась обедать в ресторан на первом этаже, но в последнее время ей, видимо, приятнее было обедать одной, и Мария Гавриловна стала приносить в ее кабинет обеды, грустно наблюдая, что она все больше и больше предпочитает одиночество.

Мария Гавриловна принесла обед, перелила из судка суп в глубокую тарелку, погрозила пальцем — чтобы все было съедено — и ушла, а Милица Васильевна продолжала говорить по телефону, и суп в тарелке стынул понемногу.

Она все же принудила себя съесть несколько ложек супа, разломила вилкой зразу, будто не доела, а компот понравился, апельсины несколько смягчали горечь во рту, и Мария Гавриловна, вернувшись за посудой, сказала: «Ну, вот так-то правильнее», довольная, что все оказалось по вкусу.

В шесть часов она кончила дежурство и пришла, как пообещала.

На этот раз Милица Васильевна сидела за столом выпрямившись, в прежней, обычной своей позе.

— Мы с вами старые друзья, Мария Гавриловна, — сказала она не сразу, — и, кроме вас, поделиться кое-чем мне не с кем... я ведь одна совсем.

— Я знаю, что вы — одна, и давно собиралась спросить, почему так получилось в вашей жизни? Неужели не нашлось человека по душе?

— Нет, был такой человек, — ответила Милица Васильевна, — правда, очень давно, но был... однако все сложилось иначе, и об этом я и хотела побеседовать с вами. В последнее время я не очень-то хорошо себя чувствую, врачи настаивают, чтобы я проверилась в больнице. И вот перед тем, как лечь, хочу попросить вас об одной услуге.

— Для вас все на свете!

Губы Марии Гавриловны задрожали при этом, но она сделала вид, будто просто покусывает их.

— В моей жизни ничего сложного нет, — сказала Милица Васильевна. — Но раз вы спросили, почему я — одна, расскажу все-таки. Того человека я любила, а оказалась не нужна ему, захотел иначе устроить свою жизнь, только несчастливо для него все сложилось: жена от вторых родов умерла, а от первых осталась девочка, хроменькая от рождения, и такая она несчастная, Нюрочка. А отец уехал куда-то с оркестром, стал попивать, но судить его я не могу, горе у людей по-разному выражается. В общем, осталась Нюрочка одна на всем белом свете, а насчет того, что она существует, я уже много позднее узнала, рассказал один знакомый оркестрант: была сначала в детском доме, потом поступила на курсы кройки и шитья, стала портнихой, сейчас живет в Челябинске, работает в одной мастерской. Оркестрант сообщил мне ее адрес, и я написала ей, что прихожусь двоюродной тетей по ее отцу, понимаю, как ей трудно жить, пусть напишет, не нужно ли чего-нибудь? Сначала мы только переписывались, а потом я написала ей, что буду посылать по двадцать пять рублей в месяц, больше не могу, а это все-таки помощь ей. Так что есть у меня вроде родной души, хотя только на фотографии видела ее, Нюрочку, слабенькая она по виду, а насчет своей хромоты сообщила мне, на фотографии этого не видно, конечно. И я для нее тоже вроде родной души теперь, она и написала мне так: вы, Милица Васильевна, самый близкий для меня человек на земле. Но, милая Мария Гавриловна, хоть мы с вами уже немолодые обе и повидали многое, все-таки никогда не угадаешь, где что потеряешь, а где что и найдешь.

— Я насчет вашего настроения давно все чувствовала, — сказала Мария Гавриловна. — Но только обойдется, бог даст, не нужно себя на плохое настраивать.

— В больницу все же придется лечь, а что́ будет дальше — неизвестно... и вот все о Нюрочке думаю, и болит у меня за нее душа. Все-таки она дочь того, кого я любила когда-то, и хоть и неудачно все вышло, но любила. А тот же оркестрант рассказал мне впоследствии, что во время гастролей на Дальнем Востоке умер в городе Благовещенске отец Нюрочки. И вот с какой я к вам просьбой: осталось после моей покойной матери несколько вещичек, — и Милица Васильевна выдвинула боковой ящик своего стола и достала маленький сверточек. — Здесь золотые часики мамы, ее браслет и мои бусы — яшмовые и из горного хрусталя, а яшмовые мне он в свою пору подарил. Возьмите все это к себе, Мария Гавриловна, адрес Нюрочки в коробочке с бусами, в случае чего найдете способ надежно переслать на имя Анны Леонидовны Зариной... ее отец Леонид Александрович Зарин хорошим скрипачом был, первая скрипка в оркестре. Да, и вот еще что: вы — единственная, которой я рассказала это.

— Во мне не сомневайтесь, — отозвалась Мария Гавриловна, и теперь пришлось уже больно закусить губу.

Почти сейчас же зазвонил телефон, словно тот, кому нужна была Милица Васильевна, повременил, пока она кончит со своими личными делами, минуту спустя зашел электрик, неисправный микрофон в зрительном зале опять не заменили, и Милица Васильевна распорядилась по внутреннему телефону, чтобы электрику выдали со склада новый микрофон.

Теперь можно было и уйти, в дни киносеансов не нужно никому напоминать об его участии в вечере. Милица Васильевна сложила в средний ящик стола бумаги, а в боковом, в котором хранила отданный Марии Гавриловне сверточек, осталась фотографическая карточка худенькой, словно чем-то напуганной девушки, но ее хромоты фотография не передавала... просто сидела, сцепив пальцы рук, найденная где-то в дальнем далеке родная душа, сколок ее, Милицы Васильевны, любви, хотя ничего и не состоялось: но кто знает, где теряешь и где находишь, и сколько находишь иногда взамен потерянного — может, еще большее, чем потерял...