Отражения звезд

Фея

На юге уже давно созрел виноград, жена приносила налитые светло-зеленым соком гроздья, сходили постепенно подмосковные помидоры, пошли яблоки, осень стояла теплая и солнечная, но уже сходила понемногу и она, из открытой форточки набегало по временам твердое дыхание ночного воздуха. И закаты помалу превращались из розовых в цве́та терракоты, глиняно-желтые осенние закаты.

А он все лежал, Алексей Иннокентьевич, встречал свое ущербное утро, провожал свой ущербный день, и Вера Игнатьевна, работавшая врачом в детской поликлинике и освобождавшаяся только к вечеру, решила найти какую-нибудь добрую душу, чтобы хоть несколько часов был кто-нибудь возле больного.

Одна из нянь, работавших в поликлинике, порекомендовала ей свою племянницу Валю, приехавшую поступать в педагогический институт, но нужное число очков Валя не набрала, теперь приходится устраиваться куда-нибудь на работу, а пока не устроится, она может недельку-другую посидеть у больного.

Няня Полина Александровна привела племянницу в поликлинику, и Вера Игнатьевна, поглядев на юное, какое-то все льняное, словно светящееся лицо Вали с большими голубыми глазами, сказала:

— Не надоест вам, миленькая, недельки две хотя бы посидеть с больным? Это мой муж, он ученый человек, историк по специальности... может, придетесь по душе друг другу?

— Конечно, могу, — сказала Валя с готовностью.

— Ну и отлично... приходите завтра утром, я с двух часов работаю.

Вера Игнатьевна дала адрес, и Валя записала его ровным, мелким почерком в записную книжку.

Они были женаты уже тридцать семь лет — огромное по чувству и по испытаниям время. После войны Алексей Иннокентьевич вернулся с поврежденным сердцем, и с тех пор пошли тревога за тревогой. А месяц назад пришлось снова полежать в больнице, но врачи, выпуская его, предписали длительный покой, и он лежал и томился.

У Веры Игнатьевны с мужем сложились те ровные, неколебимые отношения, когда постоянство становится похожим на течение спокойной реки, давно вошедшей в тихие берега. Оба были заняты, он — в институте, где заведовал кафедрой, она — в детской поликлинике, где столько детей уже прошло через ее руки, но собственного ребенка не было, и Вера Игнатьевна бессознательно перенесла на мужа не давшуюся ей материнскую заботу...

— Нашла для тебя одну славную девушку, станет приходить на несколько часов, пока я на работе, — сказала она, вернувшись из поликлиники.

Алексей Иннокентьевич лежал и тосковал, расходуя постепенно запас душевных сил, а за окном синевато-зеленое осеннее небо становилось под вечер как-то болезненно бледно-розовым.

— Мне никто не нужен, — сказал он.

— Ну как же так, Леша? Ты все-таки подумай и обо мне немного. Я ведь всегда в тревоге, когда ухожу и ты остаешься один... мало ли что может тебе понадобиться!

Правда, она оставляла возле его постели термос с горячим чаем, да и знакомый врач Юрий Николаевич Савищев ежедневно справлялся по телефону — как он, Алексей Иннокентьевич?

— Высший класс, — отвечал он обычно, — стараюсь только представить себе, как люди ходят по улицам.

— Еще походите по улицам, — тоже как обычно, обнадеживал Савищев.

Но Вера Игнатьевна и сама звонила несколько раз в день по телефону, беспокойно спрашивала:

— Ну что, Лешенька?

Он отвечал:

— Порядок.

Но она не верила в этот порядок, и было естественно, что люди, живущие столько лет вместе, принимают взаимную тревогу одного за другого больше как свойство характера каждого. Однако это и есть та река с ее спокойным течением в тихих берегах.

— Такая милая девушка, она сразу понравилась мне, — сказала Вера Игнатьевна.

— Неужели ты не понимаешь, что человеку иногда никого не нужно? — отозвался Алексей Иннокентьевич.

Вера Игнатьевна не сказала: «Нет, не понимаю», она сказала:

— Ну, пожалуйста, ради меня. Будет сидеть в соседней комнате и читать или вязать, ее тетя говорит, что она хорошо вяжет. А понадобится — позовешь, заварит свежий чай, из термоса все-таки не то.

Алексей Иннокентьевич хотя и сам признавал, что из термоса все-таки не то, однако сказал:

— Я не лежачий больной, все равно через неделю встану.

— Ну хотя бы неделю.

И на другой день, еще до ухода Веры Игнатьевны в поликлинику, Валя пришла, как они условились; Вера Игнатьевна сразу же показала, где что находится в хозяйстве, сказала вполголоса:

— Вы посидите тихонько в соседней комнате, Валечка, можете взять книгу из шкафа, если захотите почитать.

А Алексей Иннокентьевич сам позовет вас, если ему будет что-нибудь нужно.

Она не добавила, что больные бывают нередко раздражены, нетерпеливы, предоставив Вале самой разобраться в характере Алексея Иннокентьевича, и ушла, а Валя, посидев немного в одиночестве, подошла к двери комнаты Алексея Иннокентьевича.

— Можно к вам? — спросила она.

Он лежал длинный, худой, с орлиным носом, только его седеющие волосы были спутаны, как у детей после сна.

— Я — Валя, — сказала она. — Пожалуйста, Алексей Иннокентьевич, если что-нибудь будет нужно, я рядом. А чаю захотите — чайник поставлю, мне Вера Игнатьевна показала, где что находится.

Она смотрела на него почти сияющими от душевной чистоты глазами, со своим как бы светящимся льняным лицом и с такой свежестью молодости, что Алексей Иннокентьевич даже чуть сощурился, словно от яркого света.

— Чаю? — спросил он, подумав. — Чай я недавно пил.

— А может, молочка вскипятить? В холодильнике есть пакет.

— Что ж, — сказал Алексей Иннокентьевич неожиданно. — Молока, пожалуй, выпью.

Она обрадовалась, пошла в кухню, а он все еще щурился по временам: так давно не было никакой молодости в их доме.

— Вы откуда же прибыли? — спросил он, когда Валя принесла в большой фарфоровой кружке молоко.

— Я из Епифани, есть такой старинный город, в нем мама и мой брат живут, а папа умер. У меня незадача получилась, — добавила она, помолчав. — Приехала поступать в институт, а очков недобрала, английский язык немного подвел. Вы пейте, Алексей Иннокентьевич, пока горячее. И дайте — я подушку поправлю, а то совсем утонули.

Она с неожиданной ловкостью обхватила его рукой за шею, взбила подушку, и он на миг ощутил прохладную свежесть ее руки.

— И давайте попою вас, а то прольете.

Она поднесла кружку с молоком к его губам, и он покорно пил и дивился самому себе, что не сказал сразу же: «Я не лежачий больной, могу и сам управиться. А молоко я вообще не люблю».

Но он не сказал этого, а пил, и Валя осторожно наклоняла кружку, чтобы не пролилось ему на подбородок.

— Вы теперь скоро поправитесь, — сказала она уверенно.

— Откуда же вам это известно?

— Я в поликлинике слышала, как Вера Игнатьевна с вашим врачом по телефону говорила. Что он сказал — я, конечно, не слышала, а Вера Игнатьевна сказала, что вы ужас какой нетерпеливый, даже недельку полежать не хотите.

Алексей Иннокентьевич помолчал.

— А что такое неделька? — сказала Валя еще. — Один день прошел, другой прошел — вот и неделька. И зачем вам оставаться одному, если Вера Игнатьевна занята, а я свободна? Я ведь с охотой, Алексей Иннокентьевич, не думайте, и мешать вам не буду ничуть.

— Вы случайно не фея? — поинтересовался Алексей Иннокентьевич, но ему показалось, что она немного обиделась. — Ничего плохого нет в том, чтобы походить на фею... дай бог всякому, — и он смотрел на светлые волосы Вали и на нежные тени в ключицах ее худенькой, как бы еще полудетской шеи.

— Ну вот, попили молочка, а теперь — баиньки, Алексей Иннокентьевич. У моей мамы тоже плохо с сердцем, врачи говорят — нужно больше спать, во сне сердце отдыхает. Поспите, Алексей Иннокентьевич.

И он уснул баиньки, старый историк, сам для себя неожиданно уснул, а в комнате словно осталась свежесть от недавнего присутствия девушки, которая сидела теперь в соседней комнате с книгой, только не взятой из шкафа, а принесенной с собой, — учебником английского языка — и общей тетрадью с аккуратно выписанными в нее английскими глаголами.

— Валя! — позвал Алексей Иннокентьевич, недовольный собой, что проспал целый час. — Что вы там делаете?

Она вошла в комнату, а Алексей Иннокентьевич полулежал, облокотившись на руку.

— Учусь, — сказала Валя. — Вам что-нибудь нужно, Алексей Иннокентьевич?

— Мне ничего не нужно. Но не томитесь, ради бога, уже пятый час, скоро вернется жена.

— Я не томлюсь, — ответила она. — Вернется Вера Игнатьевна, тогда я уйду, я обещала дождаться ее. Хотите, чаю согрею?

— Нет уж... и так заснул от молока, как новорожденный.

В седьмом часу вернулась Вера Игнатьевна, и Валя из передней, уже в пальто и беретике, помахала ему рукой:

— До свиданья, Алексей Иннокентьевич!

— До свиданья, — ответил он.

— Правда, милая и легкая какая-то? — сказала Вера Игнатьевна. — Я так рада, по крайней мере не будешь днем один... тебе всего недельку или дней десять осталось полежать.

— Куда от вас денешься... а из этой Вали получится, видимо, неплохой педагог. Только не пеленала меня, но баюкала все же.

И на другой день Валя пришла снова, стала приходить ежедневно, приносила с собой какую-то молодую свежесть, которая передавалась и Алексею Иннокентьевичу, и он пил горячее молоко, принимал из ее рук лекарства или глотал таблетки, и что-то давно позабытое поднялось из глубины, что-то такое необходимое и такое позабытое...

Молоко она давала теперь, уже не спрашивая, хочет ли он, и Алексей Иннокентьевич покорно пил молоко, а Валя говорила:

— Поправитесь — приезжайте к нам в Епифань, посмо́трите Иван-озеро, откуда батюшка-Дон начало берет, и до Куликова поля от нас недалеко. А у мамы корова есть, вот бы вам парного молочка попить, сразу пошло бы на поправку.

Она и говорила как-то певуче, и Алексей Иннокентьевич стал уже привыкать к ее голосу, стал привыкать и к молоку, которое прежде никогда не пил, а больше всего стал привыкать, что рядом нечто, уже становящееся нужным ему и напоминающее о давно ушедшем из его жизни.

Но вместе с тем он стал и несколько пугаться этого и спросил однажды, однако больше самого себя:

— А как же будет дальше, Валя?

— В каком смысле, Алексей Иннокентьевич?

— Ну, с поступлением в институт, что ли?

— Я, Алексей Иннокентьевич, так надумала: ни на какую службу устраиваться не стану, уеду обратно к маме, за зиму подготовлюсь... авось на этот раз наберу очков.

— Наберете, — обнадежил он, — наберете.

И ему стало вдруг грустно, что вот уедет эта славная девушка, опустеет без нее в доме, никто не будет кипятить молоко или читать в соседней комнате, пока он — баиньки, а иногда напевать комариным голоском, чтобы не было слышно, но он слышал, Алексей Иннокентьевич, и так нужен ему стал этот комариный голосок...

Но когда все уже шло к тому, что еще денек-другой и он встанет, стиснуло вдруг в левой стороне груди, тяжело навалилась знакомая, пугающая тоска, и он услышал, как в соседней комнате Валя торопит по телефону врача Савищева приехать, тот вскоре же приехал, сделал ему укол, и Алексей Иннокентьевич заснул...

Он спал год, или два, или, может быть, десять лет, проснулся от легкого прикосновения женской руки к его лицу, мягкие волосы защекотали ему щеку, и он сказал сквозь годы, которые спал:

— Теперь ничего... теперь уже полегче.

Может быть, он даже не сказал это вслух, а лишь мысленно произнес, та же рука приподняла его голову, поправила подушку, и он, умиляясь этой нежной заботе, повторил;

— Теперь ничего... теперь уже полегче.

— Поспи еще, Лешенька, — сказал голос жены, — поспи еще немножко.

И только теперь дошло до него, что это была рука той, которая уже тридцать семь лет рядом с ним и дороже которой нет ничего на свете...

Он лежал с закрытыми глазами, и как облако наплыл тот далекий летний день, когда в Верее, где Вера жила с родителями, под большой, склонившейся над Протвой ивой, свисающие ветви которой лежали в воде, они с Верой признались, что любят друг друга... и он загадал тогда, пустил камешек по воде, и камешек проскакал почти до самой середины реки.

А два года спустя, когда они уже были мужем и женой, началась война, и Вера провожала его на Киевском вокзале в ту неизвестность, из которой, может быть, он и не вернется никогда. Но она ждала его, все четыре года войны ждала, и, когда он вернулся все же, только с поврежденным сердцем, стала беречь это сердце, говорила легко:

— С таким сердцем можно до глубокой старости прожить, нужно только не переутомляться и не волноваться по-пустому.

И она делала все, чтобы он не переутомлялся и не волновался по-пустому, а теперь даже не представишь себе, как они могли когда-то жить один без другого...

— Напугал меня, Лешенька, — сказала Вера Игнатьевна. — Я договорилась с нашим главным врачом: с завтрашнего дня взяла отпуск, теперь почти целый месяц буду рядом, — и, как бы лишь выражая нежность, она положила руку ему на грудь.

— Ну как, бьется? — спросил он.

— У тебя хороший пульс, я проверила.

И он вспомнил, как чья-то рука взяла его руку у запястья, и ему показалось, что это рука той, которая кипятила для него молоко, и певучий голосок говорил:

— А сейчас — баиньки.

— Где Валя? — спросил он.

— Отпустила ее... зачем она теперь, когда я рядом? Хочешь чаю? Или, может быть, молока?

— Пожалуй, молока.

Вера Игнатьевна ушла в кухню, вернулась вскоре с большой фарфоровой кружкой, и Алексей Иннокентьевич стал пить молоко, а жена одной рукой слегка приподняла его голову, чтобы не пролилось на подбородок.

Но Алексей Иннокентьевич не спросил жену — не фея ли она случайно? Когда живут столько лет вместе — этого не спрашивают, это подразумевается само собой всем ходом жизни.