Отражения звезд

Третье окно от угла

Маленькая подслеповатая старушка, на вид вся столь деревенская, что не один встречный предположил, наверно: попала она в город впервые, — робко и неуверенно зашла в большие железные ворота, за которыми белели корпуса клинической больницы. На ногах старушки были новые башмаки, видимо сберегавшиеся для особых случаев, а тут был не то что особый случай, но и вовсе страшный...

С неделю назад сын Василий прислал письмо, в котором, кроме поклонов, было как бы между прочим сказано: «Сейчас я нахожусь в больнице, повредился немного на заводе, как станет получше — напишу подробно». Внизу следовал адрес той больницы, в которой лежал сын Василий Струков, слесарь пятого разряда, а до этого разряда пришлось не один год идти и идти.

Но что значит — повредился, и Пелагея Саввишна пришла к председателю колхоза Ефремову, бывалому человеку, прошедшему сквозь войну, с двумя ранениями, ему-то уж знакомо это слово.

— Не знаю, что и сказать тебе, Саввишна, сын твой на металлическом заводе работает, а когда с металлом — всякое может случиться.

Пелагея Саввишна сидела по другую сторону его стола сжавшаяся и подавленная, в таком страхе за сына, что Ефремов, подумав, добавил:

— Отлежится, наверно, раз сам письмо пишет... пошли ему чего-нибудь для твоего материнского успокоения. Лепешек, например, ржаных испеки, городские с деревенскими и не сравнятся.

Пелагея Саввишна сидела опустив голову, водила пальцем по краю стола, потом сказала:

— Не обойтись мне этим, Степан Никитич... съезжу повидать его. До Москвы, говорят, десять часов всего, вечером соседка поможет сесть на проходящий, а утром буду в Москве, да и на поезд хоть раз в жизни изнутри погляжу.

— Что ж, дело твое правое, материнское, — отозвался Ефремов. — А со средствами колхоз поможет маленько.

— Мне Вася каждый месяц посылает, так что насчет средств не беспокойтесь, Степан Никитич.

С этим она ушла, а на другой день поздно вечером соседка, мать погибшего на войне Сережи Беспалова, знающая, что такое — сын, а когда потеряла его, не жила вовсе, только по привычке хозяйствовала, но лицо у нее осталось навсегда каменным, — на другой день поздно вечером соседка помогла сесть в поезд, и только на минутку потеплело ее лицо: может быть, подумала, что у Пелагеи Саввишны есть все-таки сын, хоть и случилась с ним беда, а ее Сережа словно и не жил никогда...

И вот она, Пелагея Саввишна, бредет среди больничных корпусов, мимо проходят девушки в белых халатах и мужчины в белых халатах и брюках, — наверно, врачи, — и стоят машины с красным крестом на кузове. В сумке у Пелагеи Саввишны были ржаные лепешки, все-таки успела испечь, помидоры, баночка с медом, завернутые в большие листья лопухов соленые огурчики, а в угол сумки засунут был букетик васильков, которые нарвала внучка Беспаловой — Нюра, васильки хоть и без запаха, но с голубым их цветом целиком деревенские...

Она нашла нужный корпус, внизу в большой застекленной приемной сидела за вязаньем дежурная, строго посмотрела на нее:

— К больному? Прием посетителей от шести до восьми.

— Я прямо с поезда, не знала здешних порядков, — повинилась Пелагея Саввишна. — А сейчас сколько же времени?

— Сейчас всего одиннадцатый час. Поезжайте отдохните пока.

Но куда поехать отдохнуть, и Пелагея Саввишна вышла в парк, села в глубине среди сосен на скамейку, и вся ее жизнь поплыла и постепенно проплыла перед ней. Мужа убили на втором году войны, Васе не было тогда и двух лет, и с той поры все пошло только с сыном, все было с ним и ради него...

После окончания школы Вася уехал в Москву, поступил на завод, стал попутно учиться в профтехникуме, сообщал иногда в письме, что его повысили или наградили, а раз прислал снимок с доски Почета, и среди других фотографий была и фотография Василия Струкова.

Она сидела, сложив между колен коричневые, потрудившиеся на своем веку руки, и какая-то женщина, взглянув на нее, прошла сначала мимо, а потом вернулась и подсела.

— Навестить кого-нибудь? — спросила она.

И Пелагея Саввишна ответила:

— Сына. Только не вовремя явилась, не знала порядков.

И они поговорили сначала как две матери: у женщины в одном из отделений лежала дочь, почти девочка, только год назад пошла в институт, но что-то случилось с почками, о которых в ее годы и не думают...

— Нам, матерям, все пережить положено, — сказала Пелагея Саввишна, а женщина смотрела куда-то вверх, за окном третьего этажа ей махали рукой, — наверно, условилась с дочерью, что та в назначенный час подойдет к окну, чтобы хоть издали поглядеть друг на дружку. Потом женщина написала в воздухе цифру «шесть», это значило, что придет еще, когда начнут впускать посетителей, дочь понимающе закивала головой, и на этом их утреннее свидание кончилось.

Оставшись одна, Пелагея Саввишна достала из сумки кусок хлеба, выбрала самый маленький огурчик, а до шести часов был еще длинный день впереди, куда пойдешь, и сюда-то добиралась, расспрашивая встречных, а многие и не знали, где эта больница. Деревья вокруг шумели, и, чтобы не заснуть под этот шум, Пелагея Саввишна поднялась, пошла по дорожке, на площадке стояли машины с надписями «Медицинская помощь», и «Скорая медицинская помощь», и «Медицинская служба», няни катили тележки с бельем или несли что-то на носилках, такой длинный и без всякой пощады день, но теперь, наверно, до шести часов уже не так-то много осталось.

— Сколько времени сейчас? — спросила она у шофера одной из санитарных машин.

— Четверть второго, мамаша, — ответил он, взглянув на свои ручные часы.

Значит, походить еще немного, и будет два, дальше посидеть где-нибудь в стороне несколько часиков, а там начнут впускать посетителей, и Пелагея Саввишна еще походила немного, потом в самой глубине парка села на скамейку и заснула, а когда проснулась, уже впускали посетителей, и дежурная, узнав ее, сказала:

— Теперь наш порядок помните.

И Пелагея Саввишна ответила:

— Буду помнить.

Она поднялась на второй этаж, сын написал, что лежит в сорок первой палате, и она долго ходила по коридору, прежде чем нашла ее. В палате двойным рядом стояли койки; по три с каждой стороны, Пелагея Саввишна слепо вглядывалась в незнакомые лица, а потом увидела сына на самой ближней койке.

— Мать! — сказал он только.

И она подалась к нему.

— Зачем ты приехала?

— К сыну приехала, — сказала Пелагея Саввишна с твердостью.

Она присела на краешек его койки, хотела казаться оживленной, рассказала, как удачно получилось: ехал в Москву председатель колхоза Ефремов, захватил ее с собой, дорога и не дальняя вовсе, а поездом она никогда прежде и не ездила...

— Ну, что с тобой приключилось, сынок? — спросила она осторожно.

Вася смотрел перед собой невидящим взглядом, потом сказал:

— Я, мать, ступню левой ноги потерял.

Пелагея Саввишна охнула, теперь уже нельзя было изобразить, что приехала она в Москву без всякой крайности, просто захватил с собой председатель, и слезы текли по ее лицу.

— Что же теперь будет, Васенька? — спросила она.

— Стану протез носить. После войны тысячи людей протезы носят.

Но она думала не о тысячах людей, а о нем, сыне...

— Ты где же остановилась? — спросил он.

— Мы со Степаном Никитичем вместе, в колхозном общежитии, что ли.

И она, вспомнив, стала доставать из сумки то, что привезла.

— Ржаные твои любимые лепешки испекла, огурчиков прихватила солененьких, в этом году огурцы крепенькие, меду с пасеки Ивана Кузьмича, только начал качать его, а яблоки еще не поспели, в нашем садике поздние сорта.

Она доставала из сумки все свое, деревенское, а жениться Вася еще не успел, была на примете одна хорошая девушка, но будет ли он нужен ей теперь — без ступни?

— Как же это случилось с тобой, Васенька?

— Поторопился, да и техника безопасности у нас не на уровне.

Она сидела скорбно, не могла представить себе своего здорового, крепкого сына инвалидом, с какой-то кожаной ступней, как у конюха Стахеева, у которого нога скрипит и стукает, когда он ходит.

— Теперь руками поздно разводить, теперь по-новому нужно научиться жить, — сказал Вася. — Ради тебя хотя бы нужно научиться по-новому жить.

Пелагея Саввишна достала из сумки примятые цветы.

— Васильков тебе Нюра, внучка тети Даши, нарвала, велела кланяться, и тетя Даша велела кланяться.

И она перечислила тех, кто просил кланяться или мог бы попросить. Один из больных налил в бутылку воды, и васильки вскоре ожили. Потом Пелагея Саввишна рассказала сыну все деревенские новости, рассказала, что председатель колхоза Ефремов сразу же предложил поехать с ним в Москву, он хорошо, Степан Никитич, понимает беду другого, сам хлебнул горя в войну. А наутро они вместе поедут обратно.

— Я могла бы и сегодня с ночным уехать, но хочу завтра хоть одним глазком еще повидать тебя. Ты с постели-то поднимаешься? — и она поглядела на его костыль возле койки.

— Понемногу встаю.

— Тогда завтра утречком, часиков в десять, подойди к окошку, я тебе хоть рукой помашу. А потом прямо на вокзал... я теперь дорогу знаю.

И Вася сказал только:

— Спасибо, мать. Третье окно от угла на втором этаже.

Она посидела до той поры, когда нужно было уходить, поцеловала сына, в дверях оглянулась на миг, он смотрел ей вслед, и показалось, что глаза его блестят, или от собственных слез показалось это...

Пелагея Саввишна вышла в парк, потерянно побрела к воротам, а чуть впереди шла та женщина, у которой лежала здесь дочь с больными почками.

— Ну как, повидали сына? — спросила она, приостановившись.

— Так хорошо мы с ним свиделись и завтра еще повидаемся. Не знаете ли, милая, какое-нибудь общежитие поблизости? Мне только одну ночь переночевать, а на вокзале, говорят, не дозволяют.

— Не знаю я общежития поблизости. — Женщина поглядела на нее, о чем-то подумала, потом сказала: — Одну-то ночь можете у меня переночевать, я недалеко отсюда, на Хорошевском шоссе, живу, а сейчас одна совсем.

— Да ведь совестно обременять.

— У вас — сын, у меня — дочь, авось поймем друг дружку.

И Пелагея Саввишна не нашлась что ответить.

Женщину звали Полина Ивановна, работала она в сберегательной кассе, и они поехали на Хорошевское шоссе, провели вечер вместе, порассказали о своей жизни, выпили чаю, потом Полина Ивановна постелила постель на диване, на котором спала обычно дочь, и Пелагея Саввишна легла тихо, как мышь, и спала тихо, как мышь, и утром встала тихо, как мышь.

— Такая благодарность вам, милая... а с сыном мы условились, что ровно в десять подойдет он к окошку, хоть издали, но повидаемся еще. А это на память возьмите, внучка соседки ягоды нанизала... они как камешки твердыми стали. Невелико украшение, но наше деревенское.

Пелагея Саввишна сняла с шеи свои из ягод рябины бусы, которые подарила ей к Новому году Нюрочка.

— Прелесть какая. Никто и не подумает, что это не камешки.

И Полина Ивановна взяла на память бусы, а отказаться было нельзя.

Пелагея Саввишна доехала до больницы, прошла к знакомому корпусу, в третьем от угла окне на втором этаже сразу же увидела сына, он уже ждал ее, и они помахали друг другу рукой, а на окне стоял в бутылке ее букет васильков, и Вася наклонился и понюхал цветы, пахнувиие деревней, детством, матерью, ее сердцем — всем тем, без чего нельзя жить; и что́ в сравнении с этим могла значить потерянная ступня?

А полчаса спустя Пелагея Саввишна уже шла к воротам, и, наверно, по тихой радости на ее лице встречные могли бы предположить, что выздоравливает кто-то из близких этой старушки. Все-таки она, Пелагея Саввишна, несмотря ни на что, немного счастлива, дважды повидала сына, и теперь можно унести это с собой и запрятать в себе, чтобы никто никогда и не узнал об этом.

Она вышла из ворот, дождалась нужного автобуса, а к семи часам вечера будет уже дома.

— Так понравились Васе твои васильки, так понравились, — сказала она Нюрочке сразу же. — А бусы, которые ты подарила мне, я одной доброй женщине отдала, приютила меня на ночь, не пришлось где-нибудь в парке на скамейке ночевать. Вася тебе поклон посылает.

И Нюрочка была довольна, что Вася посылает ей поклон и что бусы достались одной доброй женщине, а осенью, когда поспевают ягоды рябины, она еще нанижет.

— Ну каков, Вася? — спросила соседка тетя Даша.

— Повредился немного на работе, а так — ничего, — сказала Пелагея Саввишна, и ей самой казалось теперь, что Вася лишь немного повредился, а так — ничего... и она выберет еще время, съездит к нему снова, к поезду и автобусам не привыкать теперь, да и к горю не привыкать, если уж пришло оно, нужно и с ним научиться по-новому жить, для сына жить, как он пообещал хотя бы ради нее научиться по-новому жить…