Отражения звезд

Камень со дна озера

Самолет легко толкнулся колесами, побежал, мокрое лётное поле простиралось, как озеро, шел дождь — это была Москва поздних дней октября.

К самолету подъехал маленький поезд из нескольких вагончиков, и Юля тревожась села вместе с другими в один из вагончиков, а полчаса спустя, сняв с движущейся ленты конвейера свой чемоданчик, так же тревожась села в маршрутный автобус, стоявший на мокрой площади, и неведомый мир, неведомая страна, неведомая Москва пошли за окнами. А приученный везти вернувшихся из дальних странствий автобус деловито бежал сначала по загородному шоссе с желтыми или уже совсем голыми деревьями по сторонам, бежал в Москву, в неизвестность, в такую для нее, Юли, неизвестность, что нельзя было и представить себе, как будет с ней дальше...

Мать, когда ей, Юле, было всего три года, уехала к своей матери в Петрозаводск, в котором летом пахнет водной свежестью, а зимой ветер носится над Онежским озером, да и с Ладоги приходит суровое зимнее дыхание.

В Петрозаводске мать стала работать библиотекарем в одной из библиотек, жили втроем с бабушкой Василисой Ивановной, а два года спустя, простудившись в одну из трудных ветреных весен, мать заболела воспалением легких, и все так страшно и так быстро случилось. А дальше пошло только с бабушкой, и детство и школа пошли только с ней, бабой Васенькой, заменившей для нее, Юли, всех и все на свете.

Она была уже в девятом классе школы, когда Василиса Ивановна задержала ее как-то возле себя.

— Слабая я стала, Юленька, — сказала она, — как ты, в случае чего, будешь жить без меня? Винить никого не хочу, но тебе учиться дальше надо, у тебя к биологии есть склонность. И твой отец — естественник, что бы там ни было, а ты все-таки дочь ему.

А больше Василиса Ивановна ничего не сказала, но по смыслу ее раздумий выходило, что в случае чего нужно обратиться со своей жизнью к отцу.

И вот ехала она, Юля, обратиться со своей жизнью к отцу, ехала смятенная и неуверенная, как через столько лет он встретит ее? Бабушка Василиса Ивановна много лет работала в местном музее, оставила написанную ею книжечку «Петровская слобода» о далеком прошлом Петрозаводска, среди ее вещей было немало всяческих памяток, и Юля, выискивая, что привезти отцу в подарок, нашла зеленый плоский камень со дна Онежского озера, который подарил бабушке знакомый рыбак, камень мог послужить для бумаг на столе.

Об отце бабушка сказала однажды:

— Вот и академиком стал Александр Петрович... вчера по радио сообщали, кого выбрали в Академию.

И уже совсем далеким теперь казался отец с его новым званием, с его книгой «Мхи и папоротники», которую принесла как-то бабушка из музейной библиотеки, а мхов и папоротников было в Карелии вдоволь.

Дом, в котором жил отец, был построен для академиков, с десятками подъездов в большом, строгом дворе, и дежурная в одном из подъездов, вязавшая возле лифта, строго посмотрела поверх очков:

— Тебе кого, девочка? — Юля была мала ростом, походила на девочку, и дежурная в полумраке подъезда не разглядела ее лица. — Сумеешь подняться на седьмой этаж?

Александр Петрович Ремезов сам в ту пору осознал свою вину в том, что нарушилась его семейная жизнь. Как-то, после ссоры, в сущности несправедливой с его стороны, жена, давно собиравшаяся навестить свою мать, сразу же уехала с дочерью к ней в Петрозаводск, и, конечно, он, Ремезов, должен был сделать первый шаг к примирению. Шага этого, однако, не сделал, дальше все стало казаться закономерным следствием несходства характеров, а может быть, они недостаточно любили друг друга. Он, правда, написал примирительное письмо, из которого жена могла скорее понять, что виновата во всем ее женская горячность, письмо еще более обидело ее, она не ответила, и даже деньги, которые он перевел, вернулись обратно за невручением адресату.

Но два года спустя все само собой разрешилось, жена умерла, дочь осталась с бабушкой, которой он стал аккуратно высылать деньги на Юлю, и где-то далеко шумело Онежское озеро, шумело и кидало волны в непогоду... Впрочем, Василиса Ивановна посылала ему время от времени короткие письма, в которых сообщала, что Юля здорова и хорошо учится.

И вот уже почти пятнадцать лет, вместивших для Юли всю ее жизнь в Петрозаводске, и смерть матери, и бабушку Васеньку с ее добрым, ласковым сердцем, — почти пятнадцать лет прошло с тех пор.

— Мир, Юленька, на любви и согласии покоится, — сказала Василиса Ивановна однажды. — И нужно держаться этого, боже мой, как нужно держаться этого!

И сейчас — в Москве, в лифте, поднимавшем ее на седьмой этаж, — Юля вспомнила все, от того дня, когда в Петрозаводске впервые увидела бабушку Василису Ивановну, до того дня, когда навсегда проводила ее, а соседка по дому, старая финка Элина Оттовна, с которой бабушка много лет дружила, вернувшись с похорон домой, напомнила:

— Бабушка сказала — к отцу поезжай, ты и поезжай, а жилой площадь твой, а я для тебя твой вартия[2] буду.

Элина Оттовна и до сих пор, хотя прожила в Карелии всю жизнь, говорила по-русски, мешая слова, и Юля привыкла к ее полуфинской речи, и она нравилась ей.

— Ты совсем один теперь, мой бедненькая арпо, — сказала она раз и прижала к своей груди.

А арпо означало — сиротка.

Александр Петрович долго жил одиноко, никого не искал, но несколько лет спустя встретил Елизавету Георгиевну Ситникову, работавшую лаборанткой в Ленинградском институте растениеводства, глядя как-то на ее пытливые, осторожные руки селекционера, мысленно сказал самому себе, что и в жизни человека необходима селекция, а невсхожие семена не только не прорастают, но и способны повлиять на нравственное достоинство человека; однако с первой женой он сам не сумел отобрать то, что могло бы дать всходы, и с внутренней болью давно признал это для себя.

Они с Елизаветой Георгиевной жили уже почти десять лет вместе, надежные, хозяйственные руки были рядом, и он дорожил спокойным течением своей жизни.

— Тебе кого, девочка? — спросила женщина, впустившая Юлю и в полумраке прихожей тоже принявшая ее за подростка.

Это была жена отца, о которой Юля знала только от бабушки, и она напряженно молчала, не решаясь назвать себя.

— Тебе кого? — повторила женщина, чуть притянув ее за плечи к двери комнаты, из которой падал свет.

— Я дочь, — сказала Юля. — Дочь папы.

А женщина смотрела на нее — потерянную, несчастную и словно виноватую.

— Разденься, — сказала она, и Юля поспешно стала снимать с себя пальтишко, из которого выросла, и уже давно они с бабушкой собирались купить новое.

— Ну, садись, — сказала женщина, когда вошли в комнату. — Что случилось, зачем ты приехала?

Она знала, что у мужа есть дочь, знала и то, что он каждый месяц посылает деньги в Петрозаводск, внутренне опасалась этой, несмотря ни на что, привязанности, оправдывая себя вместе с тем, что нельзя винить женщину, ревнующую любимого человека к его прошлому.

— Бабушка умерла, — сказала Юля, — а я кончила школу. Бабушка всегда говорила, чтобы в случае чего я поехала бы к папе, и вот я приехала.

Елизавета Георгиевна покусывала губы, скрывая волнение, а Юля старалась не смотреть на нее, боясь заплакать.

— Что же ты собираешься делать?

— Не знаю, бабушка сказала, что при моей склонности к биологии мне нужно поступить куда-нибудь.

— А у тебя есть склонность к биологии? — спросила Елизавета Георгиевна, помедлив.

— Я вела в школе кружок юных натуралистов. Наша преподавательница посоветовала мне поступить на биолого-почвенный факультет.

Елизавета Георгиевна, увидев дочь мужа, о которой хоть и глухо, но все же думала по временам, призналась самой себе, что ее застали врасплох, не подготовленную, и что́ значит — поступить на биолого-почвенный факультет? А где она будет жить, эта хотя и похожая на подростка — с ними, в их квартире, предназначавшейся совсем для другой жизни?

Но так испытующе смотрели на нее уже полные слез серые глаза, с такой надеждой, что она все поймет со своим женским сердцем и не осудит за то, что в страхе перед одиночеством потянулась к отцу, хотя и не видела его столько лет.

И вся сложность, вся противоположность чувств, словно с мгновенными, сменяющимися кадрами, прошли за несколько минут.

— Прежде всего, покормлю тебя, — сказала Елизавета Георгиевна столь по-матерински, что сама подивилась себе. — Ты с ленинградским поездом?

— Нет, самолетом. Я в первый раз в жизни летела.

— Удачно, что подгадала в субботу. По субботам я дома, и Александр Петрович вернется пораньше.

И они сидели вскоре за столом в большой комнате, за окнами которой, прикрытыми тюлевыми занавесками, неслась огромная улица, называвшаяся Ленинским проспектом и поначалу показавшаяся страшной в своем стремительном беге и отчужденности. Но Элина Оттовна в свое время сказала:

— Отец — это отец. По-фински отец — ися, а у нас отец — всё, если только хороший отец.

И они пили кофе, а Юля рассказывала о бабушке Василисе Ивановне, после смерти которой Элина Оттовна горевала: «Другой такой не найдешь», и это правда, другой такой не найдешь.

— Ну, не так-то уж беден свет... живут и в Москве хорошие люди, — сказала Елизавета Георгиевна, однако больше самой себе, еще недавно настороженной, готовой к самозащите... но к защите от кого — от этой испуганной своей судьбой девочки?

— Мы с Александром Петровичем обсудим, конечно, все насчет тебя. А пока, если не очень устала, пойдем купим к обеду. Александр Петрович обычно обедает в институтской столовой, но по субботам и воскресеньям мы обедаем дома.

—Я умею хорошо готовить, — сказала Юля поспешно, — меня бабушка научила.

— Что ж, пригодится со временем.

И они шли вскоре по Ленинскому проспекту, казавшемуся теперь уже не столь чужим, а в магазине, подойдя к кондитерскому отделу, Елизавета Георгиевна сказала:

— Надо все-таки отметить твой приезд... купим торт, ты какой предпочитаешь — кофейный или ореховый?

Они купили на обед, купили и торт, а когда возвращались, Юля по временам робко снизу вверх смотрела на нее, и Елизавета Георгиевна наклонилась вдруг и запрятала под ее беретик выбившуюся прядку, а встречные полагали, наверно, что это мать с дочерью.

—У нас новость, — сказала Елизавета Георгиевна, как только услышала звук ключа. — Приехала твоя дочь Юля.

И по тому, как муж остановился в дверях, стал медленно снимать с себя пальто, можно было понять, что он готов к худшему. Но Елизавета Георгиевна сказала о новости так, что Юля услышала в ее голосе: «У нас радость, приехала твоя дочь, собирается поступить на биолого-почвенный факультет», — именно это она услышала, Юля.

Александр Петрович вошел в комнату, а ту, которая растерянно ждала его, он помнил трехлетней, и теперь нельзя было представить себе, что это его дочь.

— Какая же ты стала, — подивился он лишь, покачав головой, — и когда только ты успела стать такой?

И Юля сказала, что весной кончила школу, а бабушка не дожила...

— Не знал, — отозвался Александр Петрович грустно, — не знал о Василисе Ивановне. Она хороший человек была. С кем же ты теперь?

— У нас соседка, Элина Оттовна, она всегда помогала бабушке.

За обедом Александр Петрович молчал, ел суп отсутствуя, о чем-то думал, а Елизавета Георгиевна спросила вдруг Юлю:

— У тебя все бумаги с собой?

И теперь осталось рассказать отцу и о том, зачем она приехала.

— Если у тебя интерес к биологии, может быть, лучше в сельскохозяйственный институт, — сказал Александр Петрович так неопределенно, так смутно, словно ожидал, что жена сейчас же спросит: «А где она будет жить?»

Но Елизавета Георгиевна ничего не спросила.

Вечером смотрели телевизор, Юля рассказала, что у бабушки был хороший телевизор «Рубин», к вечерним передачам всегда приходила Элина Оттовна, пусть телевизор останется теперь у нее.

— Вообще выберешь как-нибудь время, съезди в Петрозаводск, раздай оставшееся после Василисы Ивановны тем, с кем она дружила, а себе оставь только то, что дорого тебе по памяти, — сказал Александр Петрович.

Юлю устроили в маленькой комнате, где в китайской фарфоровой вазе стоял сноп пшеницы, наверно какой-нибудь сортовой, выведенной и стараниями Елизаветы Георгиевны.

— А теперь спать, дочка, — сказал Александр Петрович. — Теперь спать.

Он подождал, пока она умылась и легла, вернулся в комнату, где еще сидела жена, и, ничего не сказав, поцеловал ее в голову, впервые близко увидев седые ниточки в каштановых волосах...

— Пожалуй, действительно, правильней — сельскохозяйственный институт... все-таки два ботаника будут рядом, — сказала Елизавета Георгиевна.

Позднее, проходя коридором, Александр Петрович приоткрыл дверь комнаты, в которой на застланном диване, по-детски свернувшись, спала дочь, люстру под потолком она забыла потушить, и он подошел ближе, посмотрел на ее спящее, полное умиротворенности лицо, рубашка на маленькой груди чуть колыхалась, и Юля, должно быть, почувствовала, что кто-то рядом, и улыбнулась во сне одними уголками губ.

А у себя на рабочем столе Александр Петрович нашел зеленый плоский камень, сразу же понял, откуда этот камень, и подержал его в руке: в камне была и Карелия, и Онежское озеро, и то, что оно вернуло ему из глубокой своей глубины.