Отражения звезд

Полевой кулеш

Я постучал по березе палкой, и сейчас же из скворечника, облюбованного, наверно, для зимовки, высунула голову белочка: ей было любопытно взглянуть, кто от скуки или по глупости стучит по дереву с ее домом на нем.

Осень походит на музыку, и как не устаешь слушать музыку, так не устаешь писать о том времени года, когда гуляешь последний нынешний денечек, а завтра утром чуть светочек — смотришь, уже заплакало, и сначала лишь скучный, потом нудный дождь, а потом и пожилые дожди с их недельным, а то подольше рвением...

Белочка была подмосковная, рыженькая, разве лишь позднее посереет немного, ей не нужно, как промысловой сибирской белке, стать поскорее неотличимой на заснеженных ветвях, под Москвой на белок не охотятся, можно не торопясь слинять, да и подмосковные зайцы не торопятся с этим.

Но белка, поглядевшая на меня с неодобрением, напомнила все же о том, что если она приготовилась к зимовке, то уже недалека та пора, когда, вернувшись к городскому рабочему столу, сам себя спросишь, что же ты успел сделать за щедрое время со всеми его цветами и красками, и легким небом, и речушкой, текущей между камышей, — что же ты успел сделать за это время? Тогда по-трудовому начинает звучать музыка осени, и из тонкой, летучей паутины, которая с застрявшими в ней семенами берез опутала елочки, можно сплести что-то хотя бы и непрочное, однако нужное тебе, а смотришь, и кому-то еще пригодилось...

Несколько дней назад, уже в вечерний час, я забрел в те места, где грибники в свое время попиршествовали, но теперь лес был пустынен, и хотя, по слову поэта, походит в эту пору на терем расписной, но все меньше становилось этой росписи, и темнело так быстро, что я хоть и торопился выбраться на большую дорогу, но где-то потерял боковую тропинку, и, пока искал ее, ранний осенний вечер начисто стер все краски и просветы, и по моему тревожно забившемуся сердцу я понял, что заблудился. Конечно, подмосковный лес — это не тайга и не джунгли, но все же в лесу стало совсем темно и вдруг заухал молодой филин, а потом дико захохотал, в этом было что-то древнее, чуть ли не с языческих времен.

Я побрел в сторону, которая казалась мне правильной, вспомнил, как заблудился однажды в белую ночь в Прионежье, все стало бесплотным и словно фосфоресцирующим, а впереди вдруг открылось сплошное лоно огромного озера, как бы по-русалочьи приглашавшего неосторожного путника...

Но тропинка, которую выбрал, оказалась совсем в другом направлении, и, когда я вышел наконец из леса, впереди лежало притаившееся торфяное болото, сразу же густо зачавкавшее под моими ногами. Вокруг стало мозгло, я побрел вдоль кромки леса, где было посуше, пуча глаза, чтобы разглядеть что-либо в сыром сумраке, и увидел вскоре какой-то агрегат, может быть землеройную машину для мелиоративных работ, потом увидел огромное поле с тяжелыми кочанами капусты, еще не успевшими скрутиться, а в глубине мокро светился желтый огонек. Я пошел на огонек, спотыкаясь о кочаны; вдруг, гремя цепью, залаяла собака, сразу же стала давиться от злобы, я остановился, не зная, с какой стороны подойти к жилью, крикнул: «Эй, есть кто-нибудь?», собака на гремящей цепи уже совсем олютела, и мне показалось, что это не одна собака, а несколько из тех, каких нанимают в сторожа и какие прошли строгую школу ДОСААФа. Потом я увидел, что кто-то идет мне навстречу, и сказал, как говорилось, наверно, в ту пору, когда погуливали разбойники вроде Чуркина:

— Добрый человек, помогите мне выбраться на дорогу... я из Подрезкова, не рассчитал, что так быстро темнеет.

Наверно, это прозвучало жалостливо, и я хотел еще добавить, что вышел не просто от нечего делать, а с целью поискать кое-что нужное для работы. Но человек, подойдя ближе, вдруг навел на меня полоску света электрического фонарика, сказал не то сочувственно, не то иронически: «Эх вы, подрезковские», зная, наверно, что в Подрезкове живут главным образом представители той непрочной профессии, какая именуется живописью или литературой.

— Идите за мной, — сказал он, — собаки сюда не дотянутся.

А собаки, которых действительно было не одна, бесновались между тем и упрекали человека, что он не дал им проучить меня.

Дом для сторожа капустного поля был сколочен наскоро, на одну осень, а собаки, видимо, были наняты на тот срок, пока начнут снимать капусту, еще недельку-другую погремят здесь цепью, а потом захрустит на машинах белокочанная, захрустит крепкой осенью и близкими заморозками.

В домик протянута была на шестах временная электропроводка, и горела грушка лампочки желтого, плохого накала. Теперь я узнал бывшего сторожа инвентарного склада строительной конторы Антона Савельевича Самсонова, у которого несколько раз получал по наряду то рубероид, то фанеру, то еще что-нибудь потребное человеку, который допоздна живет в сельской местности.

— Я и не знал, что вы здесь, — сказал я Самсонову. — Подумать только, какая глупость, вышел погулять перед сном и заблудился между трех сосен.

— Бывает, — отозвался Самсонов.

Лицо у него было круглое, румяное, и казалось, для маскировки надел он парик в седых кольцах и курчавую белую бороду, сквозь которую просвечивал розовый подбородок.

— Потом выведу вас на дорогу, а раз уж зашли — давайте поснидаем вместе, попробуйте мой кулеш, он с дымком, правда, но зато полевой. А вы что же с отъездом припоздали: в Подрезкове почти все художники и писатели уже поразъехались, я ведь и там кое-кому сторожить помогал, пока яблоки в садах не убрали.

Самсонов достал две тарелки, положил мне и себе кулешу, отрезал по ломтю хлеба толщиной в две ладони, и хоть и стыдновато заблудиться между трех сосен, однако это было и подарком: в ворохах осени нашлись не только ее краски или белочка...

Я поднес над ломтем хлеба расписную деревянную ложку с кулешом, пахнувшим не только дымком, но и ночным приключением, которых все меньше и меньше становится в налаженной жизни с автотрассами, домами отдыха, и даже при станции Подрезково был ресторан под названием «Ряпушка», по имени той речушки, которая быстро несется в камышах, а некогда, по историческим описаниям, была судоходной...

— Вот мы с вами насчет политики и побеседуем, а то не с кем мне о ней побеседовать, — сказал Самсонов, когда мы доели кулеш. — Объясните мне, пожалуйста, что же это в мире делается: то президента какого-нибудь из ружья с дальнобойным прицелом убьют, то самолет с людьми угонят; да еще с заложниками, а заложники, если по истории, в каком они веке были, а нынче, слава тебе господи, просвещенный век, люди по месяцу в космосе летают, в нашей стране неграмотные разве только лошади, и то пришлось мне ученую в цирке повидать, покажут цифру — она по ее числу ногой постукает. А теперь, пожалуйста, в воздухе: «Руки вверх, поворачивай самолет по нашему указанию!» А то летчика убьют и сами на его место сядут. Что же, значит, и заложники, или посла какого-нибудь украли, или самолет угнали, или президента с вертолета в его помещении убили — это все по закону времени? Выходит, захочешь с кем-нибудь по старой памяти похристосоваться в христово воскресенье, а он, пока губами к его щеке потянешься, ножичком тебя в самую печень. Еще ганстеры — эти откуда выискались?

Я не стал поправлять Самсонова: даже потеряв одну букву в своем названии, они оставались гангстерами, но Самсонов, выждав мой ответ — а сказал я неопределенно: «Какой же это закон времени... это просто разбой», — Самсонов усмехнулся: «Вы, видно, вроде моего в политике разбираетесь» — не потому, что хотел принизить меня, просто не каждому доступно это, тем более человеку, который может заблудиться в обжитой местности.

— А хотелось бы мне все-таки полюбоваться хоть издали, как эти из хунты тормашками вверх полетят... и слово-то, прости господи, просто собачье, вроде ганстеров.

Мы поговорили еще немного, и собаки в темноте сразу же возмутились, когда Самсонов пошел выводить меня на дорогу: мне казалось, что они больше всего возмутились безнаказанностью тех, кто может угнать самолет с заложниками или украсть посла, а им не дают даже выполнить их прямых обязанностей по охране колхозной капусты.

— Вот по этой стежке и идите, никуда не сворачивая... справа пустая сторожка останется, окна досками забиты, а за ней тропиночка немного по косогору, а там и асфальт пойдет. Долго еще в наших местах проживете?

— Поищу еще, — сказал я.

Но Самсонов не понял, что́ я собираюсь поискать, сказал лишь: «Ну что ж, поищите», и я пошел один, стараясь не проглядеть сторожки с забитыми окнами, а потом, набредя наконец на просеку, стал размышлять о том, что все же нашел кое-что. Все же не так-то просто было разыскать в темноте капустное поле, неожиданно встретить в качестве сторожа Антона Савельевича Самсонова, болеющего вопросами политики, поговорить с ним о том, что разбой и коварство сезонный товар, приходит хозяин — народ — и тому, кто за его счастье боролся, памятники ставят, а того, кто вверг его в несчастье, могут и повесить головой вниз, в истории случалось это...

Я выбрался на большую дорогу, которая в прежние времена называлась трактом, а ныне — шоссе, стал раздумывать также, как назвать то, что нашел в глубине лесной ночи. Конечно, можно было бы озаглавить рассказ о встрече с Самсоновым «Политика», но все же лучше попроще, лучше в соответствии с тишиной осени, запахом кулеша в чугунке на треножнике, ущербной луной, пробивающейся сквозь лохматые тучи, да и с белочкой, которая, наверно, давно уже спит в своем скворечнике.