Отражения звезд

Разрезальный ножичек

Стоял деревенский день осени, с запахом палой листвы и дозревающих яблок на подоконнике, и Надежда Мефодьевна начала этот день как обычно. Она согрела чайник, выпила утреннюю одинокую чашку за столиком в саду, привычно затем, убирая посуду, взглянула на маленький будильник, стоявший на тумбочке возле постели, пригладила перед зеркалом свои седые, по-старинному разделенные на прямой пробор волосы и вскоре торопливо шла по улице Некрасова.

Некогда, в такую уже занесенную временем даль, в тяжелую военную пору, вывезли ее, учительницу Надежду Мефодьевну Астахову, из Ленинграда по тому страшному пути через Ладогу, который назывался «Дорогой жизни» и на котором каждая потерянная минута могла быть роковой, а каждая выгаданная — спасительной.

Под Тихвином, где эшелон с эвакуированными долго стоял, пока восстанавливали разрушенный путь впереди, возле Надежды Мефодьевны, печально и безучастно сидевшей на большой кирпичной глыбе от станционного здания, вдруг остановился торопившийся куда-то молодой солдатик. Он с каким-то пытливым состраданием посмотрел на нее, снял с себя вещевой мешок, достал полубуханку хлеба, потом отрезал кусок сала с отпечатавшимися буквами газетного обрывка, в который сало было завернуто.

— Питайтесь, пожалуйста, — сказал он, завязал свой мешок и заторопился было дальше, но Надежда Мефодьевна задержала его.

Она узнала, что этот похожий на ученика старших классов Василий Афанасьев и вправду еще совсем недавно учился в одной из ленинградских школ, и они грустно, хотя и наспех, поговорили о родном городе. Потом Надежда Мефодьевна записала номер полевой почты той части, в которой Василий Афанасьев служил, сказала напоследок:

— Напишу вам когда-нибудь. Милый вы мальчик... дай бог, чтобы все было благополучно для вас в этой проклятой войне!

И она еще долго глядела ему вслед, а слезы капали на сало, лежавшее на ее раскрытой ладони.

Надежду Мефодьевну эвакуировали на Каму, где она затем почти три года учительствовала в одной из школ старого, стоявшего в стороне от дорог войны города Елабуги, написала оттуда несколько писем этому оставшемуся в памяти мальчику с его сердечной добротой, а потом их переписка продолжилась, и Надежда Мефодьевна узнала, что отца Васи Афанасьева убили в самом начале войны, а мать с его маленькой сестрой попали под бомбежку на одной из железнодорожных станций недалеко от Мги и, наверно, погибли, потому что до сих пор ничего нет от них.

Надежда Мефодьевна собрала посылку, связала две пары теплых шерстяных носков, положила плитку шоколада и печенье, которое сама испекла, а в письме написала:

«Буду для вас вместо матери, пока не отыщется ваша, милый Вася. У меня ведь тоже почти никого не осталось, а если уцелеем, вы — на фронте, а я в моем печальном одиночестве, то, может быть, и встретимся еще когда-нибудь».

И Вася Афанасьев написал в ответ:

«Большое спасибо, Надежда Мефодьевна, теперь стану показывать товарищам ваши письма, буду говорить, что от матери, а то все вокруг получают, а я ни от кого».

После войны Надежда Мефодьевна переехала жить к сестре, в подмосковный поселок, где сестра Наталья Мефодьевна, работала в больнице врачом, а Надежда Мефодьевна стала преподавать русский язык в местной школе, и уже давно родным домом стало это подмосковное Захарково... а вспоминать о Ленинграде можно было лишь с болью в сердце, столько дорогих людей погибло в нем!

Не встретилась она больше и с Васей, давно ставшим инженером-строителем, Василием Арсентьевичем Афанасьевым, знала о нем лишь, что после войны он женился, у него двое детей, сын и дочь, но все же не совсем ушел, время от времени она получала от Василия Арсентьевича письма или открытки к тому или другому празднику, а в одном из писем он написал:

«Никогда не забуду, как вы по-матерински согревали меня во время войны, и вечное спасибо вам за это!»

Она ответила, что радуется, как пошло в его жизни, и просила передать привет жене, хотя и незнакома с ней.

А несколько лет назад Надежда Мефодьевна осталась и совсем одна: сестра долго болела почками, и в той же больнице, где она почти сорок лет проработала, и простились с ней...

Выйдя на пенсию, Надежда Мефодьевна, однако, не ушла совсем в сторону от того дела, которому служила всю жизнь, стала помогать общественной работе, помогала и в библиотеке, и на родительских собраниях всегда прислушивались к ее голосу.

Надежда Мефодьевна прикрыла калитку сада, занятия в школе начались недавно, стоял теплый сентябрь, летали ожившие бабочки, и столько нужно было успеть сделать за день.

Год назад, по просьбе одного составителя, готовившего книгу воспоминаний об осажденном Ленинграде, обратилась и она к своей памяти, извлекла много скорбного, но в то же время с поразительной силой обращенного к преодолению невзгод, назвала написанное ею «Из записок учительницы», составитель тепло поблагодарил се, книга теперь должна была вскоре выйти, и Надежда Мефодьевна ждала ее.

Обычно она шла к поселковой школе по боковым уличкам — сначала Луговой, потом Привокзальной, на этот раз пошла по главной, Ленинской, чтобы купить по дороге чернил. Ее многие знали в Захаркове, знали и бывшие ученики, и те, кто сейчас учится, знали и родители, и она кивала своей седой головой в черной кружевной косынке, когда встречные здоровались с ней.

В промтоварном магазине, куда она зашла купить чернила, знакомая продавщица сказала ей:

— Про вас только что один солдатик справлялся, как найти вашу улицу.

— Кто же это? — удивилась Надежда Мефодьевна, предположив кого-нибудь из ее бывших учеников.

И почти сейчас же, когда она вышла из магазина, к ней подошел этот солдатик: должно быть, кто-нибудь из тех, у кого он справлялся о ней, указал на нее.

— Вы будете Надежда Мефодьевна Астахова? — спросил он, и Надежда Мефодьевна, чуть прищурясь от близорукости, посмотрела на его молодое лицо.

— Я самая, миленький, — ответила она со своей обычной доброй улыбкой.

— А я — сын Василия Арсентьевича Афанасьева... помните его?

— Господи боже мой, ну как же не помнить? Вот уж неожиданность какая!

И Надежда Мефодьевна вспомнила все с самого начала: и то, как шли грузовые машины с эвакуированными по ненадежному льду Ладоги, и то, как потерянно сидела она на обломке стены разрушенного станционного здания, а молодой солдатик, проходивший мимо, остановился вдруг возле нее, снял с себя вещевой мешок, сказал: «Питайтесь, пожалуйста», а потом она плакала, и слезы капали на кусок сала в ее раскрытой ладони...

— Как же хорошо, что вы разыскали меня! — сказала она, когда они сели на скамейку в пришкольном садике.

— Отец строит сейчас автомобильный завод на Каме, — сказал тот, кого звали Павлом Афанасьевым. — Мы с папой побывали недавно в Елабуге... он вспоминал, как в войну получал от вас письма из этого города. Папа называет вас своей фронтовой матерью.

— Что ж, пожалуй, так оно и было, — сказала Надежда Мефодьевна задумчиво.

— Папа поручил мне обязательно побывать у вас. А домик, в котором вы жили в Елабуге, мы нашли, у папы сохранился адрес.

— Значит, цел он — домик?

— Стоит на месте, и сирени много вокруг.

— Ах, прекрасная была сирень... я всё цветочки с пятью лепестками искала на счастье.

— Продавщица в магазине, где я справлялся о вас, сказала, что вы ее сыновей учили.

— Все возможно... ведь уже почти тридцать лет, как я здесь, целая река жизни прошла.

— Папа просил передать вам одну вещицу... этот ножичек он изготовил для вас во время войны, потом потерял, а недавно нашел в старом планшете. И Павел Афанасьев достал из кармана разрезальный ножичек для книг, сделанный в свою пору для нее, Надежды Мефодьевны, с искусно инкрустированным черенком из пластмассы разных цветов, любовная солдатская поделка, весть из далеких краев войны, память неискушенной привязанности... и до сих пор не забывал он, ныне уже немолодой инженер-строитель Василий Арсентьевич Афанасьев, ее материнского плеча. А вместе с шерстяными носками, которые вязала для него, она посылала и часть своего сердца, и он чувствовал это.

— Вот спасибо-то, миленький! — и она приблизила ножичек к своим близоруким глазам. — Даже буковку моего имени «Н» проставил... ах, Васенька, Васенька! И похожи вы на него, так похожи. Вы надолго ли?

— Сегодня вечером еду обратно в Ленинград... у меня отпуск кончается.

— Как жалко, что так накоротке, — сказала она. — Что же мне послать вашему папе? Передайте ему это, — и она отстегнула заколку, которой сколота была черная кружевная косынка на ее седых волосах. — Это старинная серебряная заколочка, она и для галстука пригодится. И вот что еще, Павлик... удивительно устроена жизнь: целую цепочку воспоминаний несет человек в себе, иногда горьких, иногда даже страшных, и все же сильнее всего остается в памяти человека то, что побеждало это горькое и страшное. Когда-то Вера, Надежда и Любовь были именинницами в один день, и меня всегда в этот день поздравляли. Но в войну эти три имени означали совсем другое, и такой это оказалось силой — вера, надежда и любовь, такой силой!

Она сидела рядом, некогда ленинградская учительница, потом елабужская, потом учительница в этом разросшемся после войны Захаркове, однако и до сих пор никуда не ушедшая от дела своей жизни...

— А письмо папе дома напишу, — сказала она, глядя куда-то вдаль. — Длинное, на четыре страницы, письмище напишу. Надо же когда-нибудь сказать про то, что несешь в себе всю жизнь... и насчет ножичка для разрезания книг припишу, как раз пришелся впору, я на старости лет вроде писательницы стала. Вот выйдет скоро книга с моими «записками учительницы», пошлю тогда вашему отцу: осажденного Ленинграда ему никогда не забыть!

Потом Павлик Афанасьев простился с ней, пошел твердым, солдатским шагом в сторону станции, а Надежда Мефодьевна посидела еще в пришкольном садике, лицо ее было совсем молодым, и она сама чувствовала, какое у нее молодое лицо... но ведь если сознаешь, что жил как надо и в меру своих сил сделал все как надо, ничего не уступишь времени из этого.