Отражения звезд

Кедровая шишка

Колеса вагона на стыках выстукивали: «Теперь уже скоро, теперь уже скоро», и вправду теперь уже скоро должна быть Москва. Поезд пошел медленней, за окном проходили по временам мокрые платформы дачных станций с ожидавшими поезда московскими жителями — под зонтами или в непромокаемых плащах, но поезд шел без остановок, и Андрей Ксенофонтович надел пальто, стал у окна и смотрел на мокрое, с вороньем, Подмосковье.

В Москву он не приезжал семь лет, и теперь это был город, отдаленный воспоминаниями и болью в сердце, хоть и не постоянной, однако ноющей по временам, подобно старой ране в непогоду.

Семь лет назад, поехав в качестве фотокорреспондента московской газеты на одно большое строительство в Сибири, Андрей Ксенофонтович увлекся простором величественных действий, увлекся и простором открывшейся перед ним тайги, куда прежде и не забредал человек. А ныне в ее дебри уходила железная дорога, между кедров и сосен возникали поселки, еще свеже белеющие тесом, с шиферными крышами общежитий, но были уже и клубы, и детские сады, и кинотеатры, один — с несколько дремучим названием «Бор», а другой с более оживленным — «Новосел».

За семь лет многое происходит в жизни человека, произошло и в его, Андрея Ксенофонтовича Ртищева, жизни. Жену он потерял, когда дочери Оле было всего два года, росла она и воспитывалась у сестры жены, Таисии Михайловны Строевой, преподавательницы английского языка в одном из московских институтов. Когда он уехал в Сибирь, Оле было уже шестнадцать лет, без него она кончила школу, затем педагогический институт, а от сестры жены Андрей Ксенофонтович получил однажды письмо:

«Вам с вашей цыганской жизнью на колесах не мешало бы все-таки заглянуть в Москву, поинтересоваться оседлой жизнью, кстати и на вашу дочь посмотреть. О том, что Оля вышла замуж, вы уже знаете, и я с большим удовлетворением могу сказать, что считаю этот брак весьма удачным, ее муж серьезный, положительный человек, правда, значительно старше ее, но это даже к лучшему. Школу, где преподавала, Оле пришлось по его настоянию оставить, но ведь это естественно, что в его возрасте он хочет некоторого ухода за собой, да и хозяйство нужно вести».

А между строк Андрей Ксенофонтович прочел, что Таисия Михайловна дивится его бродяжничеству и недоумевает, как до сих пор он не взялся за ум. Напиши он ей, однако, что присутствует при рождении новой жизни и что свежесть этой жизни захватила его, Таисия Михайловна приняла бы это, конечно, как неуклюжую попытку оправдаться.

И он ехал теперь поинтересоваться оседлой жизнью, повидать и дочь, а разлука только теснее сблизила их, и они часто писали об этом друг другу в своих письмах...

Колеса вагона гудели уже ровно, без перестуков, прошли какие-то дальние московские улицы, видимо нового района, однако с троллейбусом и автобусами.

В квартире, которую после смерти жены заняла ее сестра, за ним сохранялась комната, и он мог бы сразу же поехать к Таисии Михайловне, заранее готовый выслушать то, что скажет она при виде высокого, худого, с седеющей бородкой, человека, в каком-то шлычке, куцем пальто и в джинсах, прошитых белыми, грубыми нитками. Правда, перед отъездом он хотел купить в Тынде новый костюм, но в универсальном магазине нужного размера не оказалось, и он махнул рукой, поехал так, как разъезжал по стройкам или стоянкам геологов...

В своем последнем письме дочь писала, что муж получил по своей работе новую квартиру, живут они теперь на Кутузовском проспекте, и Андрей Ксенофонтович решил все же повидать прежде дочь.

Он долго изучал в вестибюле метро маршрутную карту-схему, названия ряда станций были ему незнакомы, и выискал наконец ту «Студенческую», от которой было близко до Кутузовского-проспекта.

Вот едет он в поезде московского метро, мечтательный старик, как назвал его один из молодых инженеров-дорожников, назвал душевно, несомненно радуясь, что существуют такие мечтательные старики, но Андрей Ксенофонтович не обиделся: до старости, хотя уже и пятьдесят позади, нужно все же пошагать еще, сказал лишь:

— Отчего же не помечтать? Мечта всегда с кислородом.

Потом он снял этого инженера возле щита, на котором большими буквами было написано название будущей станции «Урочище», и фотография появилась в местной газете с поэтической подписью: «Здесь будет город заложен».

Вот так-то, Андрей Ксенофонтович, свежее и кислороднее начала начал ничего не бывает, а ты все-таки пощелкал затворами твоих фотоаппаратов: может быть, со временем создадут и музей истории этих начал, тогда пригодятся твои снимки, станешь своего рода летописцем. А пока едет он к дочери, которую столь давно не видел, два года назад собирался в Москву, да так и прособирался.

«В этом году не сложилось, Оленька, — написал он тогда. — Я теперь штатный фотокорреспондент большой сибирской газеты, кругом строительство, самая горячая, в том числе и для меня, пора».

И он приложил к письму фотографию первого поезда на новом участке пути, снимал в зимнюю стужу, паровоз был украшен ветками хвои, а у собравшихся на торжество виден был крутой дымок пара изо рта... но когда венчается труд, не застудишься даже в лютый мороз.

На станции «Библиотека имени Ленина» он пересел на другой поезд, вскоре была и «Студенческая», а далее на проспекте Кутузова он нашел номер нужного ему дома, нашел и нужный ему третий корпус, нашел и нужную ему восемьдесят шестую квартиру. Он поправил на себе свой шлычок, поправил и ремни висевших через плечо фотоаппаратов и позвонил.

Дверь открыл плотный, невысокий человек, с аккуратно подстриженными усиками на полном лице, в очках: видимо, муж дочери, его зять, Игорь Константинович Желтинский. Он несколько подозрительно посмотрел на него: вероятно, шлычок и особенно обтянувшие ноги джинсы не внушали ему доверия.

— Вы, наверно, муж Оленьки? — спросил Андрей Ксенофонтович. — Приходится нам с опозданием познакомиться. Я Андрей Ксенофонтович Ртищев, отец Оленьки.

Игорь Константинович помедлил.

— Весьма приятно... заходите, пожалуйста. К сожалению, Ольги нет дома, пошла в магазин, сегодня суббота, всюду очереди.

Он явно был озадачен его неожиданным появлением.

Андрей Ксенофонтович снял с себя пальто, повесил на вешалку, подумав — пригнулся расшнуровать башмаки, чтобы не наследить на натертом полу, и в носках прошел в комнату.

Игорь Константинович искоса взглянул на его ноги в носках и то ли одобрил аккуратность, то ли отнес ее к провинциальному непониманию столичных правил.

— Надолго ли в наши края? — осведомился он.

Однако Андрей Ксенофонтович ощутил некоторое его беспокойство: уж не прибыл ли отец напостоянно в поисках родственного тепла?

— Надолго не получится — работа. Оленька насчет вас мне писала, Игорь Константинович, и что вы ученый — писала.

А дальше Андрей Ксенофонтович не знал, что сказать, какие-то чугунные ворота сразу возникли между ними.

— Вы, сколько я знаю, работаете фотографом? — спросил Игорь Константинович,

— Фотокорреспондентом, — поправил Андрей Ксенофонтович.

— И как — нравится вам ваша работа?

— Зачем же иначе я стал бы заниматься ею? Однако работа — это дело второе. Для меня главное — судьба моей дочери. Она сирота, росла без матери, ее счастье мне дорого.

— Таисия Михайловна в основном неплохо воспитала Ольгу, — сказал Игорь Константинович. — Есть, конечно, кое-какие недостатки характера... я все-таки постарше и лучше разбираюсь во многом.

Он был весь какой-то плотный, Игорь Константинович Желтинский, без единой щелочки, ниоткуда не дуло, и Андрей Ксенофонтович подумал вдруг — зато в его жизни дует из всех щелей... однако слава богу, что не весь ветер ушел для тебя.

— Я рассчитываю на вас в отношении Ольги, Игорь Константинович, — сказал он совсем ни к чему.

Тот слегка поклонился, и они посидели еще, разделенные чугунными воротами, а Андрею Ксенофонтовичу казалось — муж дочери думает о том, что недотянула Ольга с отцом...

— Как в Сибири... наверно, уже холодно? — спросил Игорь Константинович.

— Да, похолодало... я уезжал — шел снег.

— Вообще климат изменился... остывает, наверно, наша планета.

И они посидели еще, а говорить больше было не о чем.

— Ну вот и Ольга, — сказал Игорь Константинович с облегчением, услышав звук замка входной двери.

— Папа! — и Оля кинулась к отцу, но Андрей Ксенофонтович сдержанно лишь поцеловал дочь в щеку. — Как же так — и не написал, что приедешь?

— Побоялся — напишу, а вдруг снова не выберусь? Я к вам прямо с вокзала, хотел было поехать сначала к Таисии Михайловне, да не терпелось на тебя взглянуть.

— Может быть, пообедаете с нами? — предложил Игорь Константинович.

— Спасибо, только не с руки. Мне нужно еще на проспект Вернадского съездить, наш редактор поручил мне передать его мамаше сверточек. Кстати, где это проспект Вернадского?

— Будем считать тогда, что вы — начерно, заглянете и поосновательней, — и Игорь Константинович объяснил, как проехать на метро до университета.

— Я провожу папу, — сказала Ольга мужу.

Андрей Ксенофонтович надел в передней свои грубые, потрескавшиеся на сгибах башмаки, покраснел от натуги, шнуруя их, надел и свое куцее пальто, перекинул через плечо ремни фотоаппаратов, и Игорь Константинович поинтересовался:

— У вас какие фотоаппараты?

— «Зоркий» и «Киев», испытанные.

А минуту спустя Андрей Ксенофонтович с дочерью были уже на лестнице, и в лифте, пока он спускался, Оля стала целовать отца в колючие щеки, и он тоже целовал ее, все восемь этажей.

— Я показался, наверно, твоему мужу ненадежным, — сказал Андрей Ксенофонтович, когда они шли к подземному переходу, — но я надежен, Оленька, я для тебя — как скала! Конечно, мог бы я вернуться в Москву, жилье у меня есть, нашлась бы и работа. Но ты ведь знаешь, что всю свою жизнь я был в движении. Сейчас тайга стала для меня своей, и столько сильных, смелых людей рядом!

— А я заглохла, папа... ничего не нашла для себя, — сказала дочь с какой-то глубокой, поразившей его печалью. — Зато Игорь Константинович уже все нашел, недавно его представили к профессорскому званию, теперь ему и совсем ничего не будет больше нужно. Приеду-ка я к тебе как-нибудь, папа, — сказала она вдруг. — Нагряну как снег на голову, тогда устраивай меня!

— Фантазируешь, Оленька, — отозвался он, но так слабо, так неуверенно, — фантазируешь. Однако помни, что бы там ни было — я для тебя всегда как скала! Да, чуть было не забыл: привез тебе сибирский гостинчик. — Он раскрыл на поднятом колене свой плоский чемоданчик и достал из него кедровую шишку. — Понюхай, как пахнет, сам сбил ее в тайге.

И дочь понюхала кедровую шишку, пахнувшую смолой и простором.

— Приходи завтра пораньше, папа; я до шести часов вечера буду одна.

А вскоре Андрей Ксенофонтович уже спускался в метро.

— Пусть я показался твоему мужу ненадежным, — сказал он почти вслух. — Для тебя я надежен, Оленька... а разлучаться надолго мы больше не будем!

Позднее, у Таисии Михайловны, большой, строгой, с длинным, бледным лицом, в очках, он выслушал то, что предвидел заранее.

— Наконец-то пожаловали, Андрей Ксенофонтович, — сказала она. —Я уж думала — навсегда отрясли прах с ног. Нам с вами о многом поговорить следует, но прежде всего доложу насчет Оли. Она хорошо устроена, — правда, пришлось мне несколько поволноваться: Игорь Константинович три года назад овдовел, медлить с этим я опасалась. И хотя Олю пришлось уговаривать, теперь, слава богу, это позади.

— А вдруг — не позади?

— Что вы такое говорите, Андрей Ксенофонтович! — сказала Таисия Михайловна недовольно. — Мне счастье Оли дорого так же, как и вам. Конечно, судить вас не берусь, — добавила она, помолчав, — однако я все-таки сестра вашей покойной жены, имею право на некоторое беспокойство за вас. По моим расчетам, вам уже за пятьдесят, молодость давно прошла — или как?

И она испытующе поглядела на него сквозь очки.

— Если по паспорту, то, конечно, прошла. Но мне паспорт только для прописки служит.

— Неужели вы сами не понимаете, Андрей Ксенофонтович, что в таких брючонках, например, какие на вас, можете смешным показаться?

Он посмотрел на свои брюки.

— Джинсы. Целых четыре кармана... для работы незаменимы.

Сказать, однако, этой испытующе оглядывающей его Таисии Михайловне, что вернуться в свою московскую комнату с ее тишиной он не собирается и что главное для человека — движение, поиски, — сказать это было не к месту, и он сидел со своей уже седеющей бородкой и коричневыми от проявителей пальцами.

— Спорить с вами не буду, — сказал он неожиданно кротко. — Спорить с вами не буду.

Означало ли это, что он соглашается с ней, она не знала, и с суровой жалостью лишь посмотрела на него:

— Давайте лучше чай пить... дремучий вы человек все-таки, Андрей Ксенофонтович!

Она пошла ставить чайник, а Андрей Ксенофонтович сидел на знакомом диване и делал вид, будто верит и в нужную человеку тишину, верит и в счастье дочери.

— Ничего, Оленька, — сказал он самому себе, — ничего... зато мы с тобой — неуспокоенные. А с этим можно жить, с этим как еще можно жить!

Через два дня он уже уезжал, договорившись с дочерью, что, как бы ни сложилась в дальнейшем ее жизнь, он всегда будет рядом... а захочет нагрянуть как снег на голову — все будет для нее: и мохнатые звезды над вековыми соснами, и запах смолистых кедровых шишек, и свежесть мечтаний, с которыми даже немолодые свои годы несешь, как легкую котомку за плечами...

Андрей Ксенофонтович шел один по перрону Ярославского вокзала, с дочерью он простился накануне, а Игорь Константинович, может быть, пожмет плечами:

— Странно все-таки повел себя твой отец... показался раз — и исчез.

И дочь ответит:

— Он приходил, только не заставал тебя.

А про то, что вместе с кедровой шишкой запрятала в самую глубину и часть оставленного ей отцовского сердца, — об этом ничего не скажешь.

Полчаса спустя поезд уже шел, колеса сначала лишь мерно гудели, потом стали выстукивать на стыках: «Теперь назад, теперь назад», но Андрей Ксенофонтович заставил их изменить бормотню, и они стали выстукивать:

«Опять вперед, опять вперед», это было правильней и по тому, что он чувствовал, и по тому, что́, может быть, ожидало их с дочерью в будущем, и по смыслу всей его жизни...