Отражения звезд

Мартовский снежок

Машина въехала во двор большого, с несколькими корпусами, дома, немолодая, чуть тучнеющая женщина сверила записанный в вызове адрес, и серенький, трудолюбивый «Москвич» остановился вскоре возле седьмого подъезда.

Все было как обычно, как сотни раз: легкое гудение лифта, поднимающего на нужный этаж, где в большом окне лестничной клетки свисало тяжелое, невеселое небо, и короткий ответ: «Врач» — на вопрос за дверью: «Кто?»

— Пожалуйста, пожалуйста, — торопливо сказал впустивший ее человек.

Он помог ей раздеться, и Ангелина Викторовна успела только заметить, что на вешалке висит шинель с широкими генеральскими погонами.

— У моей невестки больная печень... сегодня ночью был тяжелый приступ. Пройдите, пожалуйста, сюда.

И Ангелина Викторовна зашла в комнату, где на диване, укрытая пледом, лежала молодая женщина, Елена Михайловна Иванова, как значилось в вызове.

— Ну, что такое с вами? — спросила Ангелина Викторовна, присаживаясь к дивану, и привычно взяла руку женщины в запястье, поглядывая на свои ручные часы.

— Приехала из Харькова к отцу мужа... хотела помочь ему в работе и так некстати разболелась, — сказала женщина.

В уплотненном дне врача неотложной помощи не остается времени вникнуть в сложности или обстоятельства жизни тех, с кем привелось ему встретиться.

— Неважно у вас, — сказала Ангелина Викторовна, прощупав болезненно увеличенную печень женщины, — придется вам лечь в больницу.

— Нет, нет, только не в Москве... у меня всё в Харькове, — сказала женщина поспешно. — Там, конечно, я займусь собой, а пока мне хотя бы недельку побыть возле Георгия Евгеньевича, он совсем один сейчас, и так нужно помочь ему, я всегда помогаю в его работе.

— Не знаю, как будет с неделькой... смотрите, совсем разболеетесь, — предупредила Ангелина Викторовна. — Пока пропишу кое-что, но больницы не миновать.

Она надела очки, выписала два рецепта и, мельком взглянув на удрученное лицо женщины, пошла к двери. А в коридоре поджидал тот, кто впустил ее.

— Зайдите, пожалуйста, на минутку.

Она зашла в большую комнату с рабочим столом, книгами на полках, бронзовой моделью памятника русским воинам в Трептове, вгляделась в лицо генерала Иванова, с коротким по-военному бобриком седеющих волос, в несколько элегантных очках без оправы, задумалась на миг, потом сказала:

— А мы с вами ведь старые знакомые, Георгий Евгеньевич.

— Как так? — и он тоже посмотрел на ее полное, несколько отечное, но все еще красивое лицо с серыми, в своей притушенной мягкости ничего не утратившими глазами.

— Вот уж неожиданность... — сказал он, запнувшись на миг, видимо позабыв ее имя, и она напомнила:

— Ангелина Викторовна.

— Вот уж неожиданность, — повторил он, — тысяча лет... нет, пожалуй, две тысячи лет.

— А для меня — только вчера... женщины хранят в памяти дольше, чем мужчины.

И тысяча лет, а может быть, и две тысячи лет прошли обратным кругом, когда он, старший лейтенант Иванов, был контужен под Уманью, а позднее, в госпитале, увидел над собой милое, озабоченное лицо врача, только недавно бывшей студентки Второго медицинского института в Москве... И все было тогда — и забытье временами, и трудные часы выздоровления с их медленными стрелками, отмечавшими посещение лечившего его врача, постепенно ставшего для него не только врачом, но и привязанностью, а там и любовью, наверно... сейчас, через две тысячи лет, и не вспомнишь, была ли это только привязанность или любовь.

Потом его выписали из госпиталя, и где-то, уже возле Гайсина, он случайно узнал, что госпиталь, в котором лежал, передвигается по следам наступления на новое место и что железнодорожный состав стоит сейчас возле ближней станции, дожидаясь, пока восстановят пути впереди. Он выпросил у знакомого полковника инженерных войск его «виллис» и уже в сумерках торопливо шел вдоль длинных вагонов с имуществом и персоналом госпиталя, спрашивал: «Врач Николаева?», ему указывали дальше, и возле одного из головных вагонов стояла она, врач Николаева, в полушубке и сапожках, видимо продрогшая на мартовском, холодном ветру, когда зима с мелким снегом вернулась вдруг и засахарила начавшуюся было оттепель.

— Это я, Иванов, — сказал он запыхавшись, — ваш бывший подопечный, не забыли меня еще?

И она посмотрела на него так смутно, так растроганно:

— Ну конечно же нет... где вы сейчас — и как вы?

И он рассказал, где он сейчас и как он, а то, что было еще неясно за время его пребывания в госпитале, утвердилось теперь в своей силе для него...

Они пошли вдоль путей, степь была совсем зимней, и он говорил о том, что́ возникло тогда в госпитале, где страдания одного и милосердие другого нередко так сердечно сближают людей, сближают и в минуты открытой душевности, и в минуты уныния, и с силой обостренных чувств досказал он тогда, чего в стремительном ходе войны уже не скажешь больше, и где и когда они встретятся еще? Но, может быть, и она чувствовала то же в свое время, склонившись над больничной койкой, но с тем, кто лежал на ней, могла говорить лишь как врач, выслушивать или давать назначения.

— Неужели мы так и расстанемся? — сказал он, когда они далеко ушли от поезда. — Пообещайте все-таки, что не совсем забудете меня!

Она сняла вдруг с него шапку, посмотрела на его лицо — такое, каким оно было, наверно, когда война еще не смяла так жестоко его молодость.

— Нет, — ответила она, покачав головой, — не забуду. Но и вы не забывайте меня.

— Никогда, — сказал он, — никогда!

Потом они вернулись к составу, госпиталь на рассвете должен был двинуться дальше, к Тульчину и Могилеву-Подольскому, уже освобожденным, и он заторопился к своему «виллису», а она не спеша пошла вдоль вагонов, словно вышла лишь подышать воздухом мартовской степи...

На рассвете госпиталь ушел, а некоторое время спустя двинулся со своей частью дальше и он, старший лейтенант Иванов, и не один снежок просыпался после того сорок четвертого года, не один снежок просыпался, пока кончилась война... И стало понемногу уходить, что с ней связано, была снова Москва, сначала одна военная академия, за ней — другая, он остался военным, некогда учившийся в архитектурном институте, Георгий Евгеньевич Иванов, женился, родился сын, ныне сыну уже двадцать шесть лет, стал архитектором, кем в свою пору собирался стать отец, и такая милая, такая душевная она, Леночка, просто как дочь ему, а жена четыре года назад умерла, живет один, занимается военной историей.

— Вот и весь калейдоскоп моей жизни, Ангелина Викторовна. Нового уже не найти, а старого не вернешь, и пустовато временами на сердце, — признался он.

— А вообще-то как оно у вас?

— Стучит себе, иногда торопится, иногда запаздывает.

— А давление?

— Не интересуюсь, — сказал он беспечно.

— Давайте проверимся все-таки, Георгий Евгеньевич, раз уж я под рукой.

Ангелина Викторовна снова достала аппарат, пришлось, подчиняясь ей, засучить рукав рубашки, и серые строгие глаза следили минуту спустя за стрелкой манометра.

— Расстегните рубашку, — сказала она отчужденным голосом врача.

Он так же покорно расстегнул на себе рубашку, и старый московский врач, проработавший и в «скорой помощи», выслушал его сердце.

— Приходит пора, когда сердце нужно поберечь, Георгий Евгеньевич, — сказала она, свертывая жгут аппарата, — поменьше утомляйтесь, побольше бывайте на воздухе.

А про свое сердце, которое уже начало пошаливать, она ничего не сказала, да и к чему было говорить об этом, все уже давно ушло, все уже так далеко ушло...

— Вашей невестке необходимо лечь в больницу... если не хочет в Москве; пусть поскорее вернется в свой город.

— Да, конечно, — ответил он, не решившись спросить — как сложилась ее, Ангелины Викторовны, жизнь и есть ли у нее кто-нибудь из близких?

Но она словно услышала, о чем он не спросил.

— Живу вместе со своей племянницей, моя покойная сестра завещала мне Олечку, а дальше — не знаю, как будет. Приятно все-таки, что мы с вами снова встретились. Правда, лучше бы не по вызову.

— Да, это просто милость судьбы, что не все засыпает снежок... помните, как он сыпал тогда, в степи, и как мы были молоды оба?

— Однако я тороплюсь, у меня еще два вызова. Запишите на всякий случай мой домашний телефон.

Он помог ей в прихожей надеть пальто, вызвал лифт, открыл затем дверь балкона своей комнаты, далеко внизу серела маленькая машина, вскоре врач неотложной помощи вышел из подъезда, и «Москвич» повез его к очередному больному.

— Придется тебе вернуться в Харьков, Леночка, — сказал Георгий Евгеньевич, войдя в комнату, где лежала невестка. — Завтра же возьму билет на самолет. Сама знаешь, как мне важно, чтобы ты была здорова!

А про то, что врач, по старой памяти, выслушал и его, выслушал то, что так взволнованно билось некогда именно из-за этого врача, ничего не сказал. Лена родилась, когда война была уже позади, знала о ней лишь из книг, телефильмов или воспоминаний, и он сам не раз рассказывал сыну или ей, как началась война и сколько дорог пришлось пройти за победой...

— Ты подремли пока, а я поищу лекарство. Врач сказал, что придется, может быть, поискать.

Он надел в прихожей, однако, не генеральскую шинель, а пальто и берет, зашел вскоре в ближнюю аптеку, и старая провизорша, в очках с сильными стеклами, словно прочитав отцовскую тревогу в его глазах, готовно написала на рецепте стоимость лекарства.

И он решил, что вечером, когда Ангелина Викторовна вернется с работы, позвонит ей по телефону домой, скажет, как удачно сразу нашел лекарство, и повторит еще раз, только мысленно, что не все дано запорошить снежку. А со своим сердцем будет поосторожнее, не подведет ее, не подведет старого московского врача, не подведет ту, которой пообещал в свою пору никогда не забывать ее... и только война виновата во всем, только она виновата в их такой долгой разлуке, что тысяча или даже две тысячи лет прошло с тех пор.