Отражения звезд

Словесник

В серый апрельский денек, еще только набухающий весной, Вечеслов — а если полностью Алексей Алексеевич Вечеслов, прежде учитель русского языка, а ныне человек тех лет, когда уже не распоряжаешься своими годами, а они распоряжаются тобой, — по возникшей вдруг душевной потребности решил навестить своего бывшего любимого ученика, сейчас удачливого молодого ученого, только недавно защитившего докторскую диссертацию, Александра Никольского.

Алексей Алексеевич доехал в метро до неведомого ему района Беляево и пошел по улицам, на которых многие здания только строились. Он шел, подслеповато вглядываясь в номера домов, высокий и худой, в черной шляпе, которую уже лет десять назад нужно было сменить, с седой бородкой клинышком, какую уже почти никто не носит, а если некоторые молодые люди и отпускают бороды, то широкие, патриаршие или боярские...

Алексей Алексеевич не поделился с женой, что хочет навестить своего бывшего ученика, она боялась отпускать его одного даже на ближний рынок, так плохо он видит, сказал, что зайдет лишь в редакцию журнала «Семья и школа» справиться о своей посланной свыше месяца назад статье на педагогическую тему.

Он нашел нужный дом, по-современному холодно блистающий стеклами, постоял в подъезде возле лифтов, не очень-то зная их нынешний нрав, дождался попутчицы — пожилой женщины с хозяйственной сумкой, — и лифт бесшумно пополз кверху, сам учтиво раздвинув на шестом этаже свои створки.

— Вам кого? — спросила женщина, приоткрывшая дверь.

— Александр Никольский здесь живет?

— Да, Александр Витальевич здесь живет, — ответила женщина, давая понять, что уместнее справляться по имени и отчеству. — Вы по какому делу? Я его жена.

— Очень приятно. А я бывший учитель Саши — Вечеслов.

Женщина несколько поколебалась: может быть, бывший учитель пришел с какой-нибудь просьбой?

— Присядьте на минутку, — предложила она, указав на стул возле подзеркальника, на котором стояла большая китайская ваза.

— Алексей Алексеевич! — сказал Никольский, однако не столько обрадованно, сколько удивленно. — Как это вы разыскали нас? Мы только два месяца назад переехали на эту квартиру.

— Узнал в киоске Мосгорсправки.

Алексей Алексеевич хотел было спросить: «Ты не очень занят сейчас, Саша?», но то, что его жена словно настороже стояла рядом, и то, что Никольский больше удивился, чем обрадовался ему, как-то сразу изменило все, и Алексей Алексеевич спросил:

— Минутки две-три найдутся?

— Ну что вы, очень рад вам... заходите, Алексей Алексеевич.

Комната была большая и солнечная, с книжными шкафами, а на рабочем столе Никольского лежала рукопись, от которой оторвал его, видимо, приход постороннего.

— Зашел посмотреть, каким стал Александр Никольский, — сказал Алексей Алексеевич неуверенно: все же в утренние часы не приходят посмотреть, каким кто-либо стал. — Я слышал, докторскую диссертацию защитили недавно?

— Да, на международную тему... я ведь международник. Как жалко, что в институт тороплюсь, у меня в три часа лекция. Не могу даже принять вас как следует, — сказал Никольский виновато.

— Еще повидаемся, у меня теперь времени много. Прежде всегда не хватало, а сейчас не знаешь, куда девать.

— Очень тронут, что вспомнили меня, Алексей Алексеевич, — сказал Никольский.

А больше, в сущности, не о чем было говорить, пришел не вовремя по стариковской душевной потребности, да и поросли травой, наверно, для Никольского давние школьные годы, и когда она была — школа? Это для него, старого учителя, прошлое только приближается, а у тех, кого он обучал, уже давно другая судьба...

— Саша всегда вспоминает свои школьные годы, — сказала жена Никольского мягким голосом, большая и красивая, как показалось Алексею Алексеевичу, но разглядеть ее он не мог.

— Все уходит постепенно, — отозвался он, — и школьные годы, и старые учителя... обижаться на это нельзя.

Однако, если призадуматься, все же именно он научил Сашу Никольского любить литературу, и его выпускное сочинение об эпохе Радищева порадовало даже экзаменационную комиссию.

— Ну, как же вы живете, Алексей Алексеевич? — спросил Никольский. — Так давно мы с вами не видились!

— Живу — хлеб жую... однако если не очень черствый. Но все-таки не совсем так живу, как положено старикам... не ушли совсем мои фантазии. Вот и то, что прибрел сюда, тоже одна из моих фантазий.

— Фантазия хорошая, — одобрил Никольский.

— Телефона у вас нет, а то сговорился бы, конечно.

— Обещают установить в начале будущего года.

Никольский не добавил, однако, что и без телефонного звонка всегда будет рад его приходу.

— Загляните еще как-нибудь... отпразднуем Сашину премию, — предложила жена Никольского.

Алексей Алексеевич не знал, за что Никольский получил премию, сказал лишь:

— Это отрадно, что — премия. Я в свое время возлагал на вас надежды, Александр Витальевич... вы хорошо учились.

— Давненько это было! — вздохнул Никольский.

— Да, давность порядочная, — согласился Алексей Алексеевич.

И то, что милое имя «Саша» и «ты», с которыми он прежде обращался к нему, были тоже давностью, следовало и это принять, а с Александром Витальевичем он будто лишь познакомился.

— В старые годы возникает нередко потребность перекинуть странички календаря в обратную сторону... корить старость за это, однако, не следует.

— Ну что вы, Алексей Алексеевич... я так уважаю вас! — Хотел одну книгу поднести, да позабыл захватить — этимологический словарь Преображенского, теперь это редкость.

— А я, если не безынтересно для вас, подарю вам свой автореферат, и диссертацию в свое время пошлю, только напомните ваш адрес.

Никольский записал его адрес, сделал на автореферате надпись: «Моему дорогому наставнику Алексею Алексеевичу», на минутку задумался, может быть позабыл фамилию, дописал: «которому я многим обязан», но без фамилии получилось как бы сердечнее.

— Прочту, — сказал Алексей Алексеевич, — хоть и мелковато для моих глаз, но жена поможет.

— Мы недавно приобрели машину... довезу вас до станции метро, — предложил Никольский.

— Что ж, довезите.

Алексей Алексеевич простился с женой Никольского, подержал в своей руке ее маленькую, душистую руку, осведомился:

— А вы на ниве просвещения что поделываете?

— Я геофизик. Сейчас обрабатываем материалы нашей прошлогодней экспедиции.

— И это отрадно.

А вскоре он уже сидел в машине, и Никольский уверенно повел ее.

— Я до вашего дома довез бы, да опоздаю на лекцию. Будем, однако, считать, что свиделись начерно... как-нибудь перепишем и набело.

— Перепишем, — согласился Алексей Алексеевич, подумав при этом, что не так-то уж много времени у него в запасе, чтобы переписывать что-либо набело.

Он сошел вскоре у станции метро, доехал с пересадками до Лермонтовской площади, а здесь все было знакомо: и памятник Лермонтову в сквере, и высокое серое здание, в котором сходятся все российские железные дороги, и Басманный переулок, где живут они с женой пятьдесят два года, золотую их свадьбу встречали вдвоем, а на пианино стоит в рамке портрет сына — Васи, унесенного войной в такие дали скорби и воспоминаний...

— Ну, что с твоей статьей? — спросила жена, и он не сразу вспомнил, что сказал, уходя, будто идет в редакцию журнала «Семья и школа».

— Читают... в редакциях долго читают. Напечатают, наверно, — все-таки я важную тему о внешкольном воспитании подростков поднимаю. А сегодняшним днем я доволен, — заключил он, сменяя рубашку с тугим воротничком на полосатую пижамку. — Повстречался со своим бывшим учеником Сашей Никольским, посидели с ним в нашем Лермонтовском сквере, вспомнили школьные годы. Он хорошо пошел, Саша, ученым уже стал, подарил мне свой автореферат и диссертацию пообещал прислать позже.

Анна Георгиевна верила и не верила ему, она уже давно не доверяла его деланной бодрости, не доверяла и рассказам о том, что побывал где-то или повстречал кого-то. Все это были фантазии, и она знала их и прощала их, потому что дороже всех был он ей со своими фантазиями... и Саша Никольский тоже мог быть фантазией, давно хотел повидать его, вот и вообразил, что повидал.

— Я Никольского помню, — сказала она. — Хороший был мальчик.

— Доктор исторических наук уже, — оживился Алексей Алексеевич. — Он нашей с ним встрече обрадовался, обещал навестить как-нибудь с женой, она симпатичная.

— Когда же ты успел познакомиться с ней? — спросила Анна Георгиевна.

— Я вместе их встретил, — не сразу нашелся Алексей Алексеевич. — Она по магазинам пошла, пока мы с Сашей беседовали.

— Что ж, пусть приходят, — сказала Анна Георгиевна, уже окончательно решив для себя, что вовсе и не так все было, но, видимо, лишь страстно хотелось, чтобы это было именно так, и он уверил в этом и себя.

Вот он сидит передней, ее старик, ее словесник, ее цельная любовь, никуда за пятьдесят два года не ушедшая, сидит в своей полосатой пижамке, что-то всегда придумывает, присочиняет, но такую малость придумывает или присочиняет, просто иногда сам утешает себя или пытается утешить.

— Чудак ты, Лешенька, — сказала она, — такой чудак!

— Это почему же? — насторожился он.

— Такой уж ты создан.

Но жена не добавила, что такого созданного она и любит, и пусть сочиняет и фантазирует, словесник все же имеет дело с литературой, а писатели прежде назывались сочинителями.

После обеда она стала читать вслух автореферат Александра Никольского, напечатанный мелким шрифтом, не по глазам Алексею Алексеевичу, и он слушал, по временам говорил:

— Я знал, что он далеко пойдет, Саша... жалко только, что повстречались мы начерно.

И Анна Георгиевна опять заподозрила что-то, но представить себе его поездку в Беляево, конечно, не смогла бы, хоть и привыкла ко всяким неожиданным поступкам.

А как было в действительности, Алексей Алексеевич скрывал от самого себя: он не хотел думать, что пришел не вовремя и Никольский, может быть, со снисходительным сочувствием отнесся к его стариковской блажи.

Да нет же, все было именно так, как он рассказывал жене: встретился со своим бывшим учеником в Лермонтовском сквере, Саша сразу же кинулся к нему, и славно посидели часок на скамейке, вспоминая школьные годы. А если было так, то все правильно по смыслу и порядку жизни, с этим можно идти и дальше, несмотря на то что не распоряжаешься уже своими годами, а они тобой... но все же и ты еще даешь им знать себя!

— Вот так-то, мать, — сказал он молодцевато. — Может, кофейком по этому случаю угостишь?

— Чай заварю, а кофе ты уже пил сегодня. Сердце у тебя, конечно, большущее, Лешенька, но не без сносу все-таки.

Жена пошла заварить чай, а Алексей Алексеевич сидел, сложив между колен руки; и хотя и начерно все получилось, сегодня, однако так нужно, так утешно получилось, что незачем и переписывать набело.