Отражения звезд

Скерцо

Маврикий Андреевич надел свою черную шляпу с большими полями, какую носили некогда вольнодумцы, застегнул доверху осеннее пальто, а под его тонким, орлиным носом подстриженные черные усики были уже с серебряными иголочками.

— Значит — манную крупу, молоко и масло? — спросил он ту, которая сидела глубоко в кресле, уже шесть лет могла больше покоиться в кресле или лежать, и всегда становилось грустно думать о том, что некогда тонкой и красивой в своих движениях была эта Марина Вячеславовна, в черном бархатном платье садилась за рояль, и руки ее уже лежали на клавишах, пока Званцев настраивал свою скрипку, сначала просто хорошую скрипку, а когда пришла известность, ему дали скрипку работы Николо Амати, певучую драгоценность с волшебным, серебряным звуком в ней...

Шесть лет назад с одаренной пианисткой Мариной Вячеславовной Скалдиной, тогда еще совсем молодой, случилось тяжелое несчастье: в результате нервного заболевания она почти лишилась ног и даже от своего кресла до постели могли передвигаться лишь мелкими, как бы шелестящими шажками. Весь расцвет ее молодости, вся ее концертная деятельность была связана со скрипачом Игорем Александровичем Званцевым, которому она аккомпанировала, и на афишах рядом с его именем стояло и ее имя... Однако многое становилось все глубже, чем быть лишь аккомпаниатором Званцева, она полюбила его, и он знал это, но принимал как некую дань его успеху: в ту пору всего два года назад он окончил Московскую консерваторию, сразу выделился на одном музыкальном конкурсе, а далее трудолюбиво закрепил свою удачу. И несколько лет Марина Вячеславовна сопровождала его повсюду, где он выступал, побывала с ним и в Варшаве, и в Праге...

Несчастье, постигшее ее, косвенно коснулось и Званцева: нужно было спешно искать нового аккомпаниатора, и лишь скрипач или певец знают, сколь много значит эта гармоническая и ритмическая опора.

И уже несколько месяцев спустя на афишах рядом с именем Званцева появилось имя его нового аккомпаниатора — Ядвиги Броневской, одной из выпускниц Московской консерватории. Званцеву пришлось привыкать к новому аккомпаниатору, а Марине Вячеславовне к тому, что многое в ее жизни навсегда кончилось...

Прежде она жила с матерью, а после смерти матери, когда не один из бывших соучеников пришел выразить ей сочувствие, пришел и Маврикий Андреевич Мирославцев, пришел тот, кто еще в консерватории тайно и робко влюблен был в нее, никогда, однако, не выражал этого, принял и то, что она стала постоянным аккомпаниатором Званцева, с которым вместе учился, знал также, что не только успех Званцева влечет ее к нему, знал и то, что женское чувство служит надежной поддержкой художнику...

А с ним получилось иначе: ни на одном конкурсе скрипачей он не выделился, считался просто хорошим исполнителем, стал оркестрантом, впоследствии — второй скрипкой, и случалось, что Званцев выступал в сопровождении симфонического оркестра, а он, Маврикий Андреевич, был в числе тех, кто в оркестровом составе сопутствовал его игре.

И лишь тогда, когда Марина Вячеславовна осталась одна, с тем, что постигло ее в самом расцвете жизни, он сказал ей однажды:

— Вы ведь хорошо понимаете, Марина Вячеславовна, что известного скрипача из меня не получилось... что делать, каждому по его способностям.

Он сказал это не скорбно или с самоуничижением, а просто думал, что известность не самый необходимый спутник человека.

Легкая, обычно торопливо направлявшаяся к раскрытому концертному роялю фигура Марины Вячеславовны несколько отяжелела от неподвижности. Как-то одна из соседок упросила позаниматься с ее десятилетней девочкой, а потом стали приходить еще две девочки, тоже дочки соседок, сначала кропотливо карабкались по гаммам, потом стали разучивать пьески, оживленно звучавшие в той большой, грустной комнате, которая шесть лет назад заменила собой концертный зал...

Когда Маврикий Андреевич без скорби или самоуничижения высказал мысль, что в жизни не всем дается одинаково, он решился сказать также то, о чем, может быть, все же следовало сказать в свое время:

— Вы и не замечали меня прежде, Марина Вячеславовна, а у меня всегда была к вам душевная склонность... и это, может быть, вам и не нужно, но мне это нужно.

Она была еще красива, Марина Вячеславовна, хотя и несколько скорбной красотой, однако от этого еще более трогательной.

— У меня к вам одна просьба: я все-таки надеюсь, что со временем добьюсь и большего. Не согласились бы вы помогать мне разучивать кое-что? Может, хоть и не на сольные концерты, а на первую скрипку вытяну.

И вот уже три года он здесь, рядом с ней, стал постепенно нужен, а потом и необходим, и, когда надевал свою черную шляпу с большими полями и брал футляр со скрипкой, Марина Вячеславовна говорила обычно:

— Только поосторожнее переходите улицу... с вашей рассеянностью просто страшно выпускать вас.

И он уходил на репетиции или шел купить чего-нибудь по хозяйству, а потом в квартире Марины Вячеславовны освободилась маленькая комната, всего двенадцать метров, и он обменял на нее свою большую, в шестнадцать метров... но что такое комната, если самое нужное будет теперь рядом?

Как-то они вместе послушали по радио передачу концерта Званцева — каприччио Паганини, «Цыганку» Равеля, полонез Венявского, — и Марина Вячеславовна сказала:

— Наверно, совсем забыл меня Званцев.

— Почему же... он всегда при встречах справляется о вас.

Конечно, лучше и не вспоминать о том, что ушло, но для Марины Вячеславовны не все ушло, видимо.

— Значит — манную крупу, молоко и масло... еще на рынок загляну.

Маврикий Андреевич сунул в карман голубую сетку, и Марина Вячеславовна сказала:

— Оглядывайтесь, пожалуйста, по сторонам, когда переходите улицу... всегда беспокоишься за вас.

Он прошел по Большой Бронной, свернул в переулок к рынку, купил на рынке помидоров, а молоко и масло покупал обычно на улице Герцена, здесь было то здание, в котором учился в свое время и он. На расклеенных афишах значились знакомые имена, значились и новые, незнакомые, и он постоял, читая афиши, а в руке у него была сетка с помидорами и двумя треугольными пакетами с молоком. Полгода назад он купил хороший радиоприемник «Рига», теперь те концерты, которые передавались по радио, были всегда с ними, и тонкие, музыкальные пальцы Марины Вячеславовны начинали по временам шевелиться, словно подхватывали звуки...

Маврикий Андреевич вернулся домой, отнес в кухню молоко и помидоры, Марина Вячеславовна уже привыкла к тому, что он хозяйствует и всегда доволен, если она похвалит его суп или что-нибудь сготовленное на второе.

— Постоял возле нашей бывшей колыбели, — сказал Маврикий Андреевич. — Подумать только — Юша Марченко уже сольный концерт дает, а я на него, Ющу, никакой ставки не делал.

— А еще чьи концерты? — спросила Марина Вячеславовна.

— Еще фортепианный Людмилы Стояниной. А из Франции приезжает лауреат конкурса виолончелистов имени Касальса; наверно, будут передавать по радио.

Но Марина Вячеславовна хотела еще узнать что-то, и он знал, что́ она хочет узнать.

— А имени Званцева не встретил, — сказал он. — Вероятно, концертирует где-то.

Марина Вячеславовна никогда не спрашивала, видел ли когда-нибудь он ту, которая аккомпанирует сейчас Званцеву, знала лишь ее имя, а Ядвига Броневская окончила консерваторию позднее.

Он понимал, что Марине Вячеславовне не так-то просто забыть то, что составляло не только гармонию совместных выступлений со Званцевым, и однажды, решившись, пошел на улицу Неждановой, где в большом театральном доме жил теперь Званцев. Он поднялся на четвертый этаж и постоял у дверей квартиры, в которой играли на рояле. Музыка сейчас же оборвалась, как только он позвонил, и молодая, с высокой модной прической женщина выжидательно приоткрыла дверь.

— Игоря Александровича можно видеть? — спросил он.

— А вы кто? Вы сговаривались с ним? — И он сразу понял, что это Ядвига Броневская, видимо не только аккомпаниатор, а о том, что Званцев женился на ней, он не знал.

— Я его бывший соученик.

— Обождите минутку, — сказала женщина, а потом вышел Званцев.

— Мирославцев... какими судьбами?

Званцев был в домашней бархатной курточке, чуть располневший, но подобранный, и Маврикий Андреевич сразу же сказал:

— Я ненадолго.

Они прошли в большую комнату с кружевными занавесками на окнах, смягчавшими свет, всюду были цветы, стояли и на рояле, на котором только что играли, а женщина ушла в другую комнату.

— Садитесь, очень рад, — сказал Званцев, однако вопросительно глядя на него.

— Я с одной маленькой просьбой. — Маврикий Андреевич оглянулся на дверь. — Вам эту просьбу будет нетрудно выполнить, Игорь Александрович.

Однако когда-то они называли друг друга по имени и были по-студенчески на «ты». Званцев с некоторым беспокойством выжидал.

— Дело в том, что я принял близко к сердцу одну судьбу... вы Марину Вячеславовну Скалдину не забыли еще?

— Нет, конечно, — ответил Званцев. — Ну, как она? Давно ничего не слыхал о ней.

— Живет, — сказал Маврикий Андреевич. — Помнит вас, радуется вашим успехам. А просьба у меня к вам такая — напишите ей несколько строк... скажу, что встретил вас по дороге.

Он достал из кармана блокнот и шариковую ручку, но Званцев лишь поглядел на них.

— Что же, собственно, я должен написать?

— Что захотите.

— Нет, так неудобно, — сказал Званцев, подумав: — Столько лет мы не виделись, лучше поздравлю ее с каким-нибудь праздником, с Новым годом, например... я непременно поздравлю ее с Новым годом, она была отличным аккомпаниатором.

А больше он ничего не сказал, теперь ему аккомпанировала Ядвига Броневская, и, видимо, лишь она одна стояла перед ним.

—Мы ваши концерты всегда по радио слушаем... когда теперь будет ваш концерт?

Званцев минуту помолчал.

— Вы что же — поженились? — спросил он неуверенно.

— Нет, просто живем в одной квартире, просто хорошие соседи.

Дверь отворилась — видимо, было условлено, что посетителю не дадут задержаться, — и Маврикий Андреевич поднялся.

— Мой бывший соученик Мирославцев, — представил Званцев. — А вот имя вылетело... с именами у меня всегда плохо.

— Маврикий.

Он пожал руку женщины, казалось что-то почувствовавшей, пошел к выходу, а Званцев любезно сказал:

— В ноябре у меня концерт в Ленинграде, в декабре выступаю в Москве. Приходите послушать.

— По радио послушаю, — наверно, будут передавать.

Маврикий Андреевич ушел, а Марине Вячеславовне ни о чем не сказал, да и о чем мог сказать: о том, что ничего-то не осталось для нее у Званцева, ничегошеньки.

...Вернувшись домой, он вымыл в кухне помидоры, зажег газ, суп был готов с утра, и Маврикий Андреевич стоял возле плиты и ждал, пока суп закипит. Потом он накрыл в комнате Марины Вячеславовны круглый стол, придвинул к нему кресло, и Марина Вячеславовна похвалила вскоре его суп из овощей.

— Дождусь когда-нибудь, что вы меня не только как повара, но и как музыканта похвалите.

— Не скромничайте... аккомпанировать вам всегда удовольствие.

— И только вы одна умеете так аккомпанировать... Вот и обменялись комплиментами.

После обеда Маврикий Андреевич пошел готовить кофе, к двум часам он должен был уже быть на репетиции, и они наспех выпили кофе.

Поздравительной открытки Званцев к Новому году не прислал, то ли его не было в Москве, то ли опасался жены, то ли сомневался, как примут его поздравление: может быть, предположат, что хочет возобновить старое знакомство. Но накануне Нового года Маврикий Андреевич, постояв в очереди, купил в магазине «Цветы» на проспекте Калинина три большие темно-красные, почти черные розы, сказал, вернувшись:

— Приятная для вас неожиданность... встретил случайно Званцева, просил вручить вам эти розы в виде поздравления к Новому году. Собирался послать, а тут я на пути.

— Где же вы его встретили? — спросила она.

— Поблизости от консерватории, шел, наверно, из дома. В декабре его концерт, предложил билеты. Я сказал, что послушаем по радио.

Маврикий Андреевич налил в высокую, узкую вазу воды, и в комнате стало сразу по-праздничному, однако как-то грустно по-праздничному. Он не был убежден, поверила ли Марина Вячеславовна, что эти розы прислал тот, кого она, может быть, продолжала любить, или это сделал другой, который, несмотря ни на что, ее любит...

А день спустя, возвращаясь с концерта, Маврикий Андреевич еще на лестнице услышал за дверьми их квартиры легкое, живое скерцо: играла, наверно, одна из девочек, с которыми занималась Марина Вячеславовна. Он неслышно открыл входную дверь, прошел в свою комнату, положил на обычное место футляр со скрипкой, снял фрак, отцепил белую бабочку галстука и заглянул в щель приоткрытой двери в комнату Марины Вячеславовны. Но играла не одна из девочек, а Марина Вячеславовна, ее руки в легком, почти шутливом скерцо бегали по клавишам, и инструмент покорно отдавал все свое музыкальное тепло, а может быть, и растроганность... И наверно, так трудно было нажимать на педали некогда послушным молодым ногам в Черных лаковых туфельках или замшевых, если они больше подходили к вечернему платью. А три темно-красные, почти черные розы стояли в высокой, узкой вазе, и, может быть, именно к ним обращено было скерцо, может быть, они разоблачили то, что он придумал накануне, и теперь для нее не было ничего нужнее этого разоблачения.