Отражения звезд

Клен

Я вышел в сад, где в томном головокружении, неверным полетом отогревшейся бабочки слетали листья с деревьев, один золотой листок сразу пристал к моей груди, как орден осени, и я походил с ним, несколько довольный тем, что любимая пора отметила мои старания...

И хотя с летними трудами и покончено, все же хочешь написать в заключение пусть одну страничку, тогда испытываешь довольство, столь знакомое тем, кто занимается искусством, и я всегда сожалею, что писатели мало общаются с художниками или музыкантами, а те, в свою очередь, не пополняют запасов души во встречах с людьми, в сущности, одного с ними цеха.

И почти сейчас же, когда размышлял об этом, я увидел художника Фомичева, с большой папкой под мышкой и этюдником, уверенно направлявшегося ко мне.

— Ну вот, выбрался наконец-то, — сказал он деловито. — Напишу ваш портрет на фоне этого клена... я давно присмотрел его.

— А может быть, довольствуетесь пока только кленом? — предложил я. — Смотришь, задует северный ветер, и дерево сразу осыплется. А я еще подержусь немного, если только не налетит какой-нибудь тайфун.

— Нет, напишу именно вас на фоне клена. Это должно здо́рово получиться.

Фомичев, низенький и коренастый, работал главным образом над плакатами и над гравюрами на линолеуме, но считал это лишь работой для заработка, а для души у него были высшие стремления: писать маслом пейзажи и портреты; и хотя изображаемые получались и похожими, но несколько с деревянными чертами, однако он старался, Фомичев, и следовало уважать его усердие.

Я сумел все же уговорить его написать пока только клен, и Фомичев вынес с террасы плетеный стул, установил на нем принесенный подрамник с холстом, стал, поглядывая на дерево, выдавливать из тюбиков краску на палитру, и больше всего понадобилось оранжевого кадмия и охры, а для лиловатой сини неба нужны были ультрамарин и кобальт.

Он положил несколько широких мазков, сразу обозначивших цвет лапчатых листьев клена, а я сел на ступеньку террасы наблюдать за работой художника.

— У меня дома осложнение, — сказал Фомичев вдруг, вместе с тем усердно кладя мазок за мазком, и именно усердие и определяло его душевное напряжение. — Такая нескладица с дочерью: не то полюбила кого-то, не то ее полюбили, ничего не говорит мне, однако, а я мучаюсь. Спрашиваю: ну, что у тебя такого? Отвечает: ничего у меня такого, — вот и пойди разберись. Дома почти не бывает, разве приедет под воскресенье, и то сразу тянет обратно в Москву, так что я сейчас и вовсе один.

Некоторое время затем он работал молча, в своих мыслях.

— Жизнь художника всегда цепь тревог и сомнений, но, может быть, именно они и питают его искусство, — сказал я больше самому себе; Фомичев, однако, думал о своем:

— Боюсь я за Нюську... она единственная у меня, а после смерти жены и совсем единственная. Чувствую, что сама не своя, а спросить опасаешься, и такая молчанка у нас другой раз, словно и сказать друг другу нечего.

Он поработал еще с часок, и я надеялся уговорить его ограничиться пейзажем под названием, скажем, «Клен осенью» или «Осенний пожар».

— Мне от вас сеансов пять потребуется, — сказал Фомичев, словно услыхав мои мысли. — Погода пока хорошая, будете часика три-четыре посиживать на свежем воздухе. Зимой еще успеете просидеть штаны.

— Я и за осень просиживаю их, а посидеть на свежем воздухе можно и без того, чтобы позировать.

Мне хотелось отвлечь Фомичева от его мыслей о дочери, которая то ли нашла что-то для себя, то ли только ищет; но, так или иначе, отошла, видимо, в сторону та, которую зовет он Нюськой.

— И дачка, которую с таким трудом построил, на что она мне теперь? — сказал Фомичев с горечью. — Правда, при ней светлая мастерская, но я могу работать и в городе.

— Знаете ли, Иван Капитонович, с такими мыслями удачного портрета не напишете... получусь по вашим настроениям кисляем, — сказал я. — Давайте-ка лучше пройдемся немного, подышим осенью, и смотришь — вернетесь утешенным. Жизнь все же под знаком вечного своего обновления, и человек тоже под этим знаком.

— Это все философия, — отозвался Фомичев, однако несколько неуверенно.

Клен был в основном уже написан, дивное осеннее дерево, розовый пожар на фоне бледно-голубого неба. Я уговорил Фомичева сделать перерыв, и мы пошли побродить немного. За лесной просекой была дорога к железнодорожной станции, а неподалеку от дороги стояла дачка Фомичева с пристройкой для мастерской.

— Зайдем ко мне, — предложил Фомичев. — У меня есть бутылка хорошего красного вина, только пить мне не с кем.

В пристройке, где помещалась мастерская, стоял станок для печатания линогравюр, а на стене развешаны были плакаты работы Фомичева. На одном плакате был призыв экономить металл, на другом — приглашение провести отпуск в путешествии по Волге, изображены были и палуба парохода с отдыхающими в шезлонгах пассажирами, и чайки, летящие над водой. А на столе стояла в рамке фотография хорошенькой девочки с большим бантом в волосах — именно той, о сегодняшней судьбе которой Фомичев так тревожился...

— А что, если ваша дочь нашла свое счастье? Если она действительно полюбила кого-нибудь? — сказал я. — Тогда остается только радоваться за вас, Иван Капитонович. Любовь все-таки — это чудо из чудес.

Фомичев недоверчиво посмотрел на меня, но что-то затеплилось в нем, еще совсем робко, но все же затеплилось.

— Вашими бы устами да мед пить, — сказал он только.

— А почему бы и нет? Я все-таки предлагаю вам именно мед, а не цикуту.

Фомичев вдруг засмеялся, но как-то расслабленно: «Чудак вы, право...», достал из холодильника бутылку вина, и мы выпили с ним по стаканчику во славу осени, во славу добрых надежд человека, выпили, конечно, и за то, чтобы его дочь нашла свое счастье, если уж пришло время искать его.

А на обратном пути мы поговорили о задаче художника — искать в жизни лучшее и призывать к лучшему, для чего и предназначено не только искусство, но и человеческая жизнь.

— А красив, — сказал Фомичев, когда мы подошли к забору, за которым пылал пожаром осени клен. — Завтра непременно допишу его... и что даже одно только дерево может сделать с человеком!

Фомичев как бы соединил все, о чем мы говорили с ним, в этом розовом пожаре.

— А может быть, Нюська действительно нашла свое счастье? — сказал он вдруг. — Тогда век буду благодарен вам, все-таки это вы напророчили!

— Это клен напророчил... в искусстве даже бабочка может быть Музой, — ответил я, и мне показалось, что Фомичев с благодарностью посмотрел на дерево, которое через день-другой — как только задует сиверко — облетит, но теперь ему уже не оторваться от холста художника.