Сокрушенная империя

Глава двадцать седьмая Бьянка

Я нахожу Оукли в пустой аудитории.

Осторожно подхожу к нему, надеясь, что он еще не передумал насчет нашей дружбы.

– Привет.

Он замирает.

– Привет.

– Слушай, – начинаю я, делая шаг вперед, – я знаю, на днях был настоящий кошмар, но я надеюсь, мы все еще можем проводить время вместе.

Я жду, что он откажется, но, к моему удивлению, этого не происходит.

– Я работаю с двенадцати до восьми, а потом свободен.

– Обычно мои пары заканчиваются в пять, но по вторникам я освобождаюсь в семь. – Вспомнив, что Стоун сегодня работает, я добавляю: – Может быть, сегодня, после твоей работы? Можешь прийти ко мне, я закажу ужин.

Его глаза изучают мое лицо, а на губах появляется нежная улыбка.

– Приду.

Я не могу сдержать улыбку.

– Отлично.

Помахав ему рукой, я разворачиваюсь, но поскальзываюсь на мокром полу. Я уже лечу лицом в пол, но Оукли хватает меня за талию. Его дыхание щекочет мой висок.

– Ты в порядке?

Нет. Я совсем не в порядке.

Я говорю себе не обращать внимания на то, как его мускулистое тело прижимается к моей спине, а большая ладонь устроилась на животе, но это тоже самое, что сказать слепому посмотреть на звезды.

– Вроде, – выдавливаю из себя я, а затем бормочу: – Ты хочешь что-нибудь конкретное?

Сердце начинает биться чаще, когда рука на моем животе напрягается, а его нос касается волос, вдыхая мой запах.

– Ну, из еды, – шепчу я в надежде, что это заставит мой мозг отвлечься.

Голос Оукли кажется охрипшим.

– Я съем все, что ты закажешь.

Мгновение спустя он отстраняется и возвращается к мытью полов. Я собираюсь уйти, но потом вспоминаю:

– Спасибо, что научил меня водить.

Очевидно, я застала его врасплох, потому что он вздрагивает.

– Откуда ты…

– Еще одно воспоминание вернулось. – Дразняще улыбаясь, я провожу пальцами по дверной раме. – И я бы купила на ужин мятное мороженое с шоколадной крошкой, но ты его не любишь.

Он усмехается.

– Теперь люблю.

– Проклятье, я просто обожаю твои сиськи, – стонет Оукли, скользя между ними своим членом.

На секунду я жалею о том, что сейчас привязана к кровати, потому что хочу прикоснуться к нему. Но тогда я бы пропустила все веселье. И оргазмы.

– Правда? – Я облизываю нижнюю губу. – Тогда покажи, как сильно.

Хищно ухмыльнувшись, он сжимает их своими огромными ладонями и сильнее толкается.

– Я собирался кончить тебе в рот… но… – его лицо меняется от удовольствия, – лучше я сделаю это на них.

Меня не должен так заводить вид его спермы на моей груди, но, черт возьми… Глубокие низкие звуки, вырывающиеся из его груди, приоткрытые губы и закрытые глаза, когда он кончает… Это так завораживает. Он как тяжелый наркотик – притупляет боль, но делает из меня зависимую.

– Боже, – хрипит он, прижавшись своими губами к моим. – Ты просто великолепна.

Я притворно ахаю.

– Для неблондинки?

В его глазах появляется игривый блеск, когда Оук прикасается к моим волосам.

– Сучка.

Я тянусь к нему, чтобы поцеловать, но он отстраняется.

– Мы еще не закончили. – Усмехнувшись, он проводит пальцем по моей груди, собирая с нее белую жидкость, и подносит к моим губам. – Убери за собой.

Глядя ему в глаза, я посасываю его палец. Его взгляд становится туманным.

– Твою мать, малышка.

Сердце колотится, когда Оукли осыпает мое тело поцелуями, останавливаясь рядом со шрамом. Я невольно вздрагиваю, потому что ненавижу, когда кто-то обращает внимание на этот недостаток.

Напоминающий мне о дне, когда вся моя жизнь изменилась.

Он осторожно проводит по нему кончиком пальца.

– Что произошло?

Первый порыв – соврать, но я не хочу. Не ему.

– Авария.

Я жду, что Оукли начнет задавать вопросы, но этого не происходит. Он просто касается шрама губами и бормочет:

– Но ты по-прежнему здесь. А это значит, ты сильнее того, что пыталось сломить тебя.

Слезы застревают в горле, когда я думаю о его простых, но емких словах.

Болезнь моей матери пыталась убить меня, но я оказалась сильнее.

Потому что я выжила.

Каким-то образом Оукли всегда говорит такое, что не только заставляет меня замереть, но и посмотреть на вещи под другим углом. Он очень хорошо умеет подобрать слова.

– Оукли, – шепчу я, надеясь, что это не испортит момент.

Он поднимает на меня глаза.

– Что?

– Помнишь, как я подожгла твою траву?

Его челюсть напрягается.

– Ага.

– В общем, я… немного заглянула в твой блокнот и…

– Что? – выплевывает он, вскакивая на кровати.

– Я знаю, это было неправильно, но твои стихи…

– Страдальческое дерьмо. – Его шея напрягается. – Но неважно, насколько они глупые, это личное, и ты не имела никакого права…

– Прости, – говорю я, зная, что это никак не исправит ситуацию. – Я просто… я не смогла удержаться. – Я смотрю ему в глаза, поскольку мои следующие слова намного важнее гордости. – И это не страдальческое дерьмо… я так не думаю. Они потрясающие и…

– Убирайся. – Его челюсть напрягается. – Сейчас же.

Все внутри переворачивается, когда я вижу, насколько преданным он выглядит.

– Прости меня.

– Убирайся, – повторяет он, на этот раз грубее.

– Не могу. – Я киваю на веревки на своих запястьях. – Я все еще привязана.

То, что он даже не смотрит на меня, когда отвязывает, чертовски ранит. Я мысленно ругаю себя, пока ищу одежду, потому что я и мой болтливый рот только что разрушили наши с ним взаимоотношения.

И тогда я понимаю, почему он так злится.

Дело не только в том, что я прочитала его стихи. Я посягнула на личное. Нечто, что по непонятной для меня причине заставляет его чувствовать себя уязвимым. И пока есть один секрет, который я никогда не озвучу… Есть и другой, не менее страшный. Кое-что, что я не хочу рассказывать никому, ведь меня просто не поймут…

Меня назовут больной извращенкой.

И это будет правдой, потому что я поступила неправильно.

Несмотря на то, что действовала из добрых побуждений.

Ладони начинают потеть, желудок сжимается от волнения. Если я расскажу ему, наши отношения изменятся, ведь он точно меня осудит. Но по какой-то причине мне кажется, что я должна рассказать ему, чтобы он понял, что я тоже готова быть уязвимой рядом с ним. Несмотря на то, что уверена, он решит, что я отвратительна и не захочет иметь со мной ничего общего.

– Оукли, – шепчу я.

Голова сильно кружится, и кажется, что я могу потерять сознание в любой момент из-за тревоги, переполняющей мое тело. Должно быть, Оукли по голосу понимает мое состояние, потому что все-таки обращает на меня свой взгляд.

– Что?

– Мой первый поцелуй был с Лиамом.

Я жалею об этих словах, как только они выскальзывают из моего рта, и машинально бью себя по губам ладонью, надеясь, что это заставит их исчезнуть.

По лицу Оукли невозможно понять, что он думает, и от этого мне только больше хочется добавить деталей, словно так я смогу исправить то, что сказала… несмотря на то, что это невозможно.

– Он очень расстроился, когда мы говорили о маме и ребятах, которые задирали его в школе и… – я прижимаю колени к груди, пытаясь спрятаться, – он начал говорить о том, что никогда не женится, никогда не найдет девушку, никогда никого не поцелует, и я… я не знаю. – Голос надламывается, слезы застилают мои глаза. – Я не подумала. Просто хотела, чтобы он знал, как сильно я его люблю… но он так на меня разозлился. Так сильно. – Подняв руки, я пытаюсь спрятать свое лицо, свой стыд, свое горе. – Через три дня он покончил с собой.

Потому что я перешла черту и все испортила.

Оставила его одного.

Грудь вздымается, когда уродливые слезы начинают скатываться по моим щекам. Я чувствую себя так, словно сорвала повязку со старой раны и насыпала туда соль. Бью себя по голове кулаком, словно это может помочь мне успокоиться.

– Я такая отвратительная. Такая. Черт возьми. Отвра…

Оукли ловит мое запястье. И прижимает меня к себе так сильно, что весь воздух вылетает из легких.

– Нет. Совсем нет.

– Значит, ты не слышал, что я сказала.

– Я слышал каждое чертово слово. – Он берет меня за подбородок. – Ты просто пыталась облегчить его боль. – Его ладони ложатся на мои щеки. – Это не значит, что ты отвратительная. Ты просто хорошая сестра, которая сделала бы все ради человека, которого любит, потому что глубоко внутри, под этой жестокой и упрямой оболочкой… у нее огромное доброе сердце.

От его слов я только сильнее начинаю плакать.

Несмотря на мои страхи, Оукли не осуждает меня. Он, как всегда, принимает моих демонов.

Он поглаживает меня по голой спине.

– То, что произошло между вами двумя в тот день… это не причина, по которой Лиам покончил с собой.

Он не понимает.

– Неправда. Ему было не с кем поговорить.

Не к кому прийти за помощью.

– Дело не в этом, – спорит Оукли. – Лиам знал, что есть люди, которые его любят. Люди, к которым он мог прийти.

Он ошибается. Кроме того, Оукли начал дружить с Джейсом и Коулом уже после того, как Лиама не стало, а это значит, что он не имеет никакого права говорить что-то о моем брате, ведь он не знал его.

Раздражение застревает в горле, и я зло смотрю на него.

– Почему ты вообще решил, что знаешь, почему мой брат покончил с собой?

Его взгляд ощущается, скорее, как удар.

– Последнее мое воспоминание, связанное с мамой: она скачет на каком-то барыге за пакетик героина, а потом убегает, обчистив банковский счет моего отца. – Оук мрачнеет. – Я проводил часы каждый день, сидя у двери, гадая, что я сделал не так и почему она не захотела остаться со мной, но все равно надеялся, что она вернется… Однако этого не произошло. – Его глаза наполняются печалью. – И не произойдет.

Мое сердце разрывается на части.

– Это ее потеря, Оукли. Ты же знаешь это?

Этой эгоистичной женщины, бросившей своего маленького сына и пропустившей его взросление и превращение в невероятного мужчину.

– Возможно. – Его взгляд прожигает меня насквозь. – Смысл в том, что я был на месте Лиама, отчаянно искал того, кто сможет притупить эту боль, несмотря на то, что я всегда знал, что могу обратиться к папе, Джейсу, Коулу и Дилан… но я никогда этого не делал. Ведь любовь другого человека никогда не поможет избавиться от боли, если ты не любишь себя. – Оукли проводит большим пальцем по моим губам. – Лиама не стало не по твоей вине, малышка. Он умер, потому что не смог справиться с тем, что происходило у него внутри.

Он целует меня в лоб.

– Но он бы не хотел, чтобы люди, которых он любил – особенно его младшая сестра, – провели остаток своих дней, виня себя за что-то.

После этого Оукли встает с кровати.

И пусть мне многое стало понятно после слов Оукли, на меня еще сильнее накатывает грусть.

Он тоже разбит.

Так же, как Лиам.

Так же, как я.

– И как ты справляешься? – спрашиваю я, наблюдая за тем, как он одевается. – Если ты не обращаешься к отцу или друзьям, как ты…

– Наркотики. – Сердце сжимается, когда Оукли берет ключи и идет к двери. – Зависимые – это люди, которые тоже пытаются заглушить свою боль. Разница только в том, что они все еще живы.