У синего моря

Глава двенадцатая

Весна уходила. Сердито нахмурились лепестки крупных желтых подснежников. Они умирали — прошла их пора. Зато нежным бледно-розовым ковром покрыла землю голубица. Мелкой елочкой топорщилась шикша. Капли дождя падали на бутоны цветов и, не найдя приюта, скатывались на землю, а земля ненасытно впитывала влагу. Каркали вороны, растаскивая с юкольников плохо укрытую юколу, протяжно стонали чайки. Река пожелтела от обильных притоков, почернело, взбухло море. Третьи сутки лил теплый мелкий дождь. Стены домов стали серыми.

Матвей уж который раз подходил к окну, сердито смотрел на седые нити дождя.

Вошел Егор.

— Здравствуй, Матвей! Скажи, какой злой дух качает в небо воду?

— Черт знает что… Ставник надо ставить, можем пропустить начало хода горбуши. Как его поставишь? Море прямо взбесилось.

— Ничего, успеем, нам надо… Радость у меня, Матвей: Анка едет на «Ительмене». Телеграмму с базы прислали…

— Да что ты! А как же дома? У тебя ведь плотники живут?..

— Вот не знаю, обидеть можно.

— Подумаешь, обидеть. Разместим куда-нибудь.

— Ильин-то пускай останется.

— Нет, Еюр, не годится. Надо переселять. Анка теперь взрослая. Когда пароход придет, знаешь?

— Завтра. Только вот шторм. Сам знаешь, пароход, пожалуй, к разгрузке не подойдет.

— Разговаривал я на днях с Невзоровым. Он сказал, что Лена согласилась работать в нашей школе. Снова вместе будут.

— Это шибко хорошо, Матвей. Не могу себе верить, что дожил до такой радости. Стыдно маленько, большой дурак я был… Спасибо Наталье Петровне, тебе спасибо…

— Ну, что-то ты от радости, Егор, маленько того, не в себе.

— Не в себе, Матвей, — согласился Егор.

— Я хотел сегодня членов правления собрать, обсудить несколько вопросов: об яслях, о столовой, ну и насчет икрянки.

— Давай соберем. На базу я вечером пойду. А насчет столовой, — пожалуй, Ульяну просить надо, она хорошо варит.

— Да, придется Ульяну. Больше некого.

Матвей подошел к окну, указательным пальцем старательно выписал имя Ульяны. Спохватившись, ребром ладони смахнул написанное. По стеклу кривым ручейком потекла вода.

— Знаешь, Егор, мне пришла в голову такая мысль, не знаю, поддержит ли правление: охотников послать на дичь для столовой. Рыба за лето всем надоест, а консервы зимой надоели. С Никитой я говорил, он согласен. Еще надо бы кого-то.

— Потапова не спрашивал? Он любит охоту. Думаю, правление согласно будет, а насчет яслей надо Анку подождать, пускай она это сделает.

— Ты все же думаешь, что она останется?

— Не думаю, я знаю. Не сможет она уехать от нас.

— Это было бы очень хорошо. Я вот смотрю на палатки и думаю: холодно людям, сыро. Надо скорее строить дома, а средств мало, вся надежда на перевыполнение плана да на юколу. Написал в область, может государство ссуду даст.

Егор тоже подошел к окну.

Еще недавно село казалось пустым, дом от дома стоял далеко и не было слышно ни шума, ни детских голосов. Сейчас густо, рядами, как огромные белые птицы, стояли палатки. Возле играли и дрались собаки и, несмотря на дождь, бегали ребятишки. Раздавался их смех, говор женщин, стук посуды, в одной палатке тренькала балалайка.

— И у нас стало веселее, много народу, Анка рада будет, хорошо…

…Совещание затянулось. Егор не стал ложиться спать, пошел на базу. Он боялся опоздать, да и знал, что не уснет: очень долго ждал. Не верилось, что дочь завтра будет здесь, рядом с ним. Егор, чтобы легче было идти, обулся в легкие нерпичьи торбаса.

Еще с вечера дождь перестал, слышалось негромкое урчание морских волн, редкий жалобный всхлип сонной птицы; в небе сквозь густую тьму пробивались редкие звезды, отчего на земле казалось еще темнее. Ноги мягко вдавливались в размокший дерн.

— Тьмища-то, — рассуждал Егор, — ничего не видно. Что думает теперь дочь? Анка… Какая она теперь? Жалко, мать не дожила до такой радости: дочь — доктор!

Егор чувствовал, как в груди нарастает что-то большое, горячее, и на щеках почувствовал влагу… «Ну и пусть, никто не видит, все тут: и горе, и радость… Спит, пожалуй, дочь. Нет, не сможет она спать возле родного берега: шесть лет не была дома!..»

Худенькая, живая, смешливая — такой и представлял ее себе отец. Годы шли, но она для него была все тем же ребенком.

Егор не заметил, как наступил рассвет. Далеко, как на ладони, был виден маленький пароходик, таким он казался отсюда. Егор заторопился. На берегу уже готовились к разгрузке.

В ярких брызгах восходящих лучей, сверкая белизной надстроек, огромный пароход медленно и величаво подплывал к берегу. В свежем утреннем воздухе раздался его густой хриплый рев, затарахтели лебедки, загремела якорная цепь. Два катера с кунгасами уже подходили к его бортам.

— Ты что, Егор, так рано здесь? — спросил старый курибан [5].

— Дочь приехала…

— Анка? Опоздал маленько, ушли катера. Ну ничего, скоро придут обратно. Как там наш Матвей?

— Хорошо, — глядя на пароход, ответил Егор.

— Базу-то вы вместе начинали строить?

— Матвей вперед маленько, потом я помогал.

Через полчаса катер притащил загруженные людьми кунгасы. Егор всматривался в темную массу людей, но не только не рассмотрел Анку, он даже не видел кунгаса. Глаза застилала пелена влаги.

Сквозь тарахтение катера и шум волн ему показалось, что он слышит голос Анки, отер глаза, прислушался и ясно услышал ее крик: «Папка!»

Он кинулся помогать курибанам, но уже было поздно, трап подали, и не успел он опомниться, как невысокая стройная девушка в черном пальто обвила его шею.

— Папка, родной, наконец-то!

— Постой, Аннушка, вода… маленько…

— Ну, что ты, папка, утопишь меня, не надо… — вытирая его и свои слезы, шептала Анка.

Она то отстраняла его, рассматривала, то снова начинала целовать морщинистый лоб, щеки.

— Ты такой же, только поседел… Ну, как Матвей, как Алексей Иванович?

Алексей Иванович уехал, шибко заболел…

А я думала…

— Идти, Анка, пешком придется. Катера-то у нас все еще нет. Вещи оставим здесь, в складе. Потом Невзоров пришлет.

Тонкие каблучки Анкиных туфель глубоко уходили в песок, идти было трудно. Недолго думая, она села на серый валун, разулась. Сырой, отглаженный волнами песок приятно холодил подошвы.

Девушка то шаловливо догоняла уходящие волны, то отбегала, когда они настигали ее. И тихонько, совсем как в детстве, смеялась.

— Хорошо иди, устанешь, не надо бегать, — пожурил Егор и, кажется, только сейчас по-настоящему понял, что Анка приехала, что она снова будет рядом, каждый день он будет видеть ее… Глубокая, еще никогда не испытанная радость, захлестнула, согрела душу. Захотелось петь. Чтобы не поддаться этому искушению, Егор больно дернул себя за ухо и прошептал: «Ты, старый, не прыгай как молодой олень, тихо радуйся, долго радость в душе стоять будет», — и, счастливыми глазами глядя на бегущую впереди дочь, тихо запел.

В тот же день, почти не отдохнув, Анка пошла по домам, по палаткам.

В первом доме ее гостеприимно встретил сам хозяин. Это был Максим. Осторожно, даже торжественно, он поставил Анке самодельный стул.

— Садись. Я знаю, ты дочь Егора, ты доктор Только у меня ничего не болит. Посмотри сына, дочь.

Анка окинула взглядом комнату. На вымытых окнах висели расшитые цветным шелком занавески. У стенки, между окнами, стоял стол, покрытый розовой скатертью, на нем медный начищенный кувшин с голубыми колокольчиками. Кровати вместе с подушками покрыты байковыми одеялами.

— Где же семья? — спросила Анка.

— Ушли к Ульяне пироги с кетой стряпать. Вкусные пироги. Ты приходи гостевать к нам сегодня.

Заходила Анка во многие дома, но далеко не у всех был такой порядок, как у Максима. И чем больше ходила, тем суровее хмурила густые брови. Шесть лет — это много. Люди стали жить лучше. У многих теплые квартиры, хорошая пища. Они могли теперь покупать белье, одежду, но белье не стирали, носили до тех пор, пока не истлевало. Трахома и чесотка из юрт перекочевали в дома. Анка зашла к Мане и стала сердито ей выговаривать:

— Я обошла почти все дома, и везде грязь. Неужели нельзя было научить людей мыть посуду, стирать белье, мыть полы? У тебя же чисто, и в баню ты ходишь, почему не учишь других женщин?

— Не хотят ни стирать, ни полы мыть. Говорят, болит спина, руки болят… Одной женщине я предложила пеленки, так надо мной весь поселок смеялся.

— Ну, не стирают, так хотя бы вываривали, полоскали. Вода в реке теплая, мягкая.

— Понимаешь, не хотят. Пробовала сама. Вымою пол говорят, хорошо. А сами не моют.

Матвея Анка дождалась в конторе. Стремительно поднялась, протянула навстречу ему обе руки, а потом, как бывало в далеком детстве, уткнулась лицом в грудь.

— Приехала! Как я рад, что ты приехала! Ну, садись, рассказывай…

— Я еще не могу прийти в себя. С папкой вчера было плохо. Давно это с ним?

— А ты не знала, он тебе не писал?

— Он мне всегда писал, что здоров, что у него, как у молодого оленя, еще растут рога, а в самом деле сердце никуда не годится.

Матвей устало прикрыл глаза рукой.

— Отдохнуть ему надо.

— Да ты сам-то здоров ли?

— Как видишь, бегаю.

— И тебе отдохнуть пора.

— В палатках не была?

— Была. Сыро. Дети простывают.

— Нехорошо у меня, Аннушка, получается. Наобещал я им новую жизнь, а не выходит. Надо срочно всех женщин и детей переселять в школу, в контору. Пусть поживут, пока погода установится. Ты поможешь заняться переселением?

— Дай мне в помощь двух женщин.

— Познакомься с Ульяной. Она тут всех знает, и любят ее. Подружку свою Маню возьми.

Анка уже было открыла дверь, но, что-то вспомнив, вернулась.

— Матвей… ты давно не видел Ивана, брата Данилы?

— Весной видел. Про тебя он все спрашивал.

— Он что же, в артели?

— Нет, Анка. Упустил я парня. Может, еще и сейчас не поздно, да, видишь, хлопот выше головы, а он где-то кочует с табуном. Данила-то умер.

— И он один?

— С женой.

— Какой ужас, Матвей! Ведь Матрена совсем дряхлая старуха… Неужели он подчинился этому старому закону?

Матвей тревожно посмотрел на Анку.

— Анка, что ты говоришь! Какой же я осел! Ведь он весной просил у меня новый закон бросить старую жену!..

С первым же попутным катером Анка отправилась в Карагу. Всю дорогу она боялась, что не застанет Лукашевского: вдруг уехал по вызову?

Волнуясь, открыла дверь его кабинета.

— Анка… Анка!!

Большой, грузный, он прижал ее к груди, потом ласково усадил в кресло, а сам не мог найти себе места.

— Ну, Анка… Не верю, не могу поверить… Няня! Нянечка! — крикнул Илья Ильич в коридор. — Принеси нам хорошего чая, пожалуйста… Несказанно рад, что в нашем полку прибыло! С возвращением тебя! Теперь ты знаешь, что у тебя там? — показывая на грудь, шутил он.

— Знаю, Илья Ильич, хорошо знаю.

Анка очень рада была встрече, но ей хотелось плакать. За эти несколько лет болезнь беспощадно изменила Лукашевского: под глазами отеки, дышит неровно, тяжело, недавно такие пышные волосы совсем поседели.

— Разговору у нас с тобой будет много. Давай за чайком потолкуем, Аннушка, а?

— Что ж, за чайком, так за чайком.