У синего моря

Глава тридцать восьмая

Сидя у печки, Потапов ворошил недогоревший остаток рукавицы. Вот он обуглился и на него легли толстые смоляные дрова. Трубка то и дело гасла, он с сердцем тянул ее, выбрасывая табак, чистил и набивал снова.

А на улице была пурга, над крышей землянки носились снежные вихри. У человека, который сидел около раскаленной печки, в душе неприятно и холодно. Сердце давно уже остыло. И все же, как бы он ни сознавал, что жизнь никчемна, постыла, он цеплялся за нее безотчетно, лишь бы двигаться, ощущать на лице порывы ветра, живительное тепло солнечных лучей, наслаждаться красками природы. Вот и сейчас думает Потапов о том, знает ли Никита, что случилось в поселке? Сам Потапов не знал, кого ударил, не знал он и того, где потерял рукавицу. В складе? Возле склада? Казалось бы, пустяк, а тревожит.

Заскрипел топчан, это проснулся Никита. Вот он встал, набивает в трубку табак… "Почему так настороженно воспринимается каждое его движение, что это, нервы?"

— Потапов, — напряженным голосом обратился к нему Никита, — ты вчера в селе был?

— Нет…

— Я уходил, тебя не было…

— Ходил за лисой… А почему тебя это интересует?

— Интересует…

"Что он знает?!" — лихорадочно метались мысли.

Каждым мускулом, каждым нервом Потапов чувствовал малейшее движение этого упрямого парня. Тот встал, подошел к одежде, идет к Потапову. Глаза их встретились: одни черные узкие, с живым прищуром и с тревожным огоньком — другие.

— Эта штука тебе знакома? — говорит Никита, чеканя слова. — Где вторая?

— Ты… Во-первых, я тебе не обязан отвечать на твои глупые вопросы. И вообще, черт знает что…

— Не отвечаешь? Знаю, не скажешь. Только я знаю: сгорела вторая, здесь, в печке.

— Ты молоть мели, — озлобился Потапов, — да меркой вешай!

— Меркой? Ладно, смерим и рассчитаемся…

Никита чувствовал, что ведет себя неправильно: "Нельзя пугать зверя прежде времени, может уйти, а то и хуже — броситься на охотника… И пальцы дрожат, и лицо стало землистым, глаза мечутся. Все ясно. Теперь надо уйти. Одному его не взять. Милиция, наверно, уже приехала. Оставить не страшно: далеко не уйдет, собаки найдут…"

— Может, объяснишь, к чему такой разговор? — перебил его мысли Потапов.

— Сам знаешь, чего объяснять…

Они были вдвоем, и каждый из них знал, что они враги, но у одного за плечами была сама жизнь, у другого — пропасть. Никита искал выход, но не находил. Потапов знал: Никиту можно взять только неожиданно. На нерпичьих праздниках он так орудует ножом, что третья часть ремня всегда в его руках. В сердце Потапова заползал страх, оно мелко и противно дрожало. Хотелось глубоко и свободно вздохнуть, выдохнуть эту дрожь, но каждый лишний вздох причинял боль. "Этого еще не было. Что это? — думал он. — Надо полежать, может пройдет". — Прижав ладонь к сердцу, Потапов медленно поднялся и пошел к постели, лег. Стало лучше. — "Надо сделать вид, что сплю… Никита, наверно, пойдет, а если пойдет…"

Никита действительно ждал, когда заснет Потапов, чтобы можно было уйти. Неотступно беспокоила мысль: как Маня? А если ей хуже? Надо идти, надо…

Наконец он услышал противный булькающий храп, от которого часто просыпался и подолгу не мог уснуть. Потихоньку подошел к столу, загасил свечу и стал одеваться. Лыжные палки стояли в углу. Видно, туда же поставил свои и Потапов. Чтобы не шуметь, не стал разбирать, взял какие попались и вышел.

Набрав полную грудь воздуха, Никита рывком оттолкнулся. Лыжи шли легко. Отойдя с километр, оглянулся, но, кроме темного куста кедрача, не увидел ничего и снова, легко и упруго отталкиваясь палками, побежал дальше.

Потапову едва хватало силы держаться за ним на расстоянии выстрела. Он часто терял его из виду: белая камлейка совершенно сливалась с белизной снега. И чувствовал Потапов, что сердце дальше не выдержит. В морозной голубоватой тиши раздался выстрел. Никита словно наткнулся на что-то, потом выпрямился, чуть откинув голову назад, и, выронив палки, упал.

Утром солнце холодно отсвечивало в открытых, удивленных глазах Никиты. Малахай свалился с головы, а черные волосы шевелил северный ветер. К вечеру тучки затянули небо. Пошел снег.

А Потапов снова сидел у раскаленной печки и снова шевелил горячие угли, на которых догорала вторая рукавица. И в душе у этого человека не было ни жалости, ни раскаяния.