У синего моря

Глава восемнадцатая

Протянув вперед руки, навстречу Матвею бежал Гриша. Матвей подхватил сына, поцеловал чумазую щеку.

— Ну, как живешь? А где Люся?

— Люся с бабушкой ушла, а живем мы хорошо. А Ильин говорит: люди из море-океана. Это правда?

— Погоди, Гриша, ты что-то нагородил…

Гриша, не слушая отца, продолжал:

— А бабушка говорит, бог сотворил, а когда я чего сотворю, она меня ругает и говорит: "Господи, что ты наделал, что ты натворил". А кто прав, а?

— Тебе, брат, рано заниматься этим разбором. Ты лучше расскажи, что ты натворил?

— Я? На парус немножечко от простыни взял.

В сенцах кто-то опрокинул ведро, раздался грохот, вбежала Люся, за ней шла Авдеевна. Люся подбежала к отцу.

— Во-первых, ты колючий, — скороговоркой произнесла она, целуя отца, — во-вторых, Гришка порвал простыню и, в-третьих, он объелся пирогами…

— И неправда!

— Нет, правда, он хотел узнать — лопнет или нет живот!..

— Ну, будет, будет, милые, что было, то прошло, все прошло. А папа устал, ему поесть надо. А вы ступайте-ка играть, солнышко-то господь послал, глядите-ка, какое ласковое да теплое, ступайте, родимые…

Уже возле порога Гриша остановился и сказал:

— Бабушка, а бога нет, солнышко само пришло!

— Ну, бог с тобой, само пришло…

Когда дети ушли, Матвей умылся и, взглянув на себя в зеркало, вспомнил Люсино: "во-первых".

— Бабушка, я вас очень прошу, не говорите при детях о боге…

— Понимаю, сынок, — хлопоча у стола, ответила Авдеевна. — Ильин на грех навел, спор затеял, а они, видно, не спали, вот и… Ты уж не сердись… Я давно хочу поговорить, да все никак не выберу время, а вчера мне плохо было, и решила я не откладывать. Да ты садись ешь, остынет. Так вот слушай. Мне, Матвеюшко, скоро семьдесят будет, и болит у меня в левом боку. Кто знает, скоро и помру, а ты один будешь. Деткам кого-то надо. Знаю, не маши руками, любят они меня, да кабы это было в моей власти, я бы сто лет возле вас жила, ан что поделаешь…

Матвей так привык, что Авдеевна заменяла мать ему, бабушку и няньку детям, да и хозяйку в доме, что не мог себе представить, как он будет жить без нее. Признаться, он даже никогда и не думал о годах Авдеевны. Сейчас впервые пристально всмотрелся в ее лицо, словно хотел найти приближение того страшного, что называется смертью, и ничего не нашел. Правда, волосы побелели, но серые, когда-то красивые глаза смотрели остро, не поблекли, и на щеках, покрытых мелкими морщинками, ямочки.

— Я очень виноват, что все дела свалил на тебя.

— Нет, что ты, мне уж ребята помогают. А так я чувствую, сама чувствую, сердце-то плохое.

— Пугаешь ты меня, мать. Не рано ли о том говорить?

— Как бог даст, Матвей, а жениться тебе надо. Что за жизнь такая — молодой, здоровый, а живешь один. Я гляжу, и седина уж блеснула, а рано, сынок.

Матвей поставил стакан, подошел к старушке, обнял ее за худенькие плечи.

— Не надо плохо думать, а вот платье новое купить надо. Что это за лоскуты на рукавах?

— Ну, беда, починила маленько, что мне…

Матвей покачал головой.

— Купите обязательно, не люблю заплат, да и что люди скажут, разве у нас денег нет?

— Как нет? — Авдеевна вытерла блеснувшую слезинку. — Не обращай внимания, так я. Уж больно ты хороший, а счастья нет. Ну, да, может, бог и даст. А вот Люсенька, — переменила тему разговора Авдеевна и тепло улыбнулась, — уж нарядница растет! Уж как любит, чтобы все-то было красиво да хорошо!

— Боюсь, что в мать пойдет.

— Что ты, какая там мать, вся в тебя, словно капля. Вот Гриша, тот больше на мать похож, но уж любопытный, уж такой дотошный! Дружба у них с Кузьмичом. Собрались старый да малый, вздумали корабли строить…

— И простыни рвать…

— Старая она, что ее жалеть.

— Баловать не надо.

— А для него, сынок, это не баловство. Ты подумай — ведь парус, — Авдеевна усмехнулась, посмотрела на Матвея. — И потом, он же бога испытывал.

— Глупости все это.

— Эх, сынок, кабы все умными родились да все сразу умно делали, скучища бы задавила. А ты уж поел?

— Схожу посмотрю, как дела идут. Дел-то — непочатый край.

— Ну ступай, а то отдохнул бы немножко?

— Нет, я в кубрике спал.

Авдеевна подошла к Матвею, собрала невидимые соринки с его пиджака.

— Так уж ты подумай, сынок, ублажь меня, старую, а?

Матвей взял ее сморщенные, в синих прожилках руки, погладил.

— Подумаю.