У синего моря

Глава двадцатая

Низко опустилось и без того низкое небо. Вдруг взметнулись на нем золотые змеи, колыхнулись седые тучи, гром трескуче рассыпался над морем, гулко зарокотал в горах, отчего горы, казалось, стали ниже.

Ульяна с восхищением посмотрела на небо:

— Гром! Говорили, на Камчатке не бывает гроз; видно, в жизни все бывает…

Распахнула окно. Грозовой свежий воздух хлынул в комнату, на подоконник упали ртутные капли дождя. Прижавшись к косяку, женщина шепотом продолжала жаловаться на судьбу.

— Улетела бы домой, да крыльев нет. А может, воли у меня нет? Уж какая там воля! Матвей вот… да разве можно… Как он тогда говорил! И все-то горе — люб он мне, дорог, уж до чего же дорог!..

Если бы знал Матвей, каким горячим шепотом Ульяна произносит его имя! Да только шепотом: нет у нее права вслух любить. Жена она, чужая.

Выросла Ульяна в большой бедной семье, в глухом селе Поволжья. Бывало, и надеть нечего, кроме заплатанной юбки, а женихи вились роем; немало гармошек пело о любви, вздыхало под окнами старой избы, крытой полусгнившей соломой. Ульяна тихонько улыбалась и ждала свою песню…

Да уж так пришлось — не дождалась.

Двадцать второй год — время тяжелое. На Поволжье голод. Два старших брата воевали, дома малыши да больная мать. Отец еще в японскую потерял руку.

Ждали больших перемен бедняки от новой власти, ждал и отец Ульяны. Но почти поспевший хлеб неизвестно отчего сгорел, и старик потерял последнюю надежду на лучшую жизнь. Несчастье испепелило в нем остатки сил, он смотрел на мир устало, безразлично.

Недалеко от деревни стояла усадьба Потаповых. Революция их не смела, сумели удержаться, крепко вросли корнями.

Однажды в старую избенку зашел молодой Потапов, долго смотрел на Ульяну темными неулыбчивыми глазами. Потом, как у себя дома, прошел в передний угол и спросил у отца:

— Дочь?

— Дочь, Ульяна звать…

Он с интересом окинул взглядом жилье и таким же тоном спросил:

— Голодаете?

— Голодно… — хмуро потупясь, ответил старик.

Потапов ушел, а через два дня он пригласил к себе отца Ульяны. Вернулся отец вечером с большим белым караваем хлеба. Глядя, как голодные ребятишки, давясь, глотали куски хлеба, все больше хмурился, темнел.

— Видишь? — виновато спросил он Ульяну.

— Чего? — не поняла она.

— Голодные рты… и мать больная, — добавил отец.

— Вижу…

Отец тяжело вздохнул, собрал мелкие крошки с коленей, бросил их в рот.

— Потапов в женихи навязывается…

В душе Ульяны дрогнуло, защемило.

— Корову дает, хлеба на зиму… — Отец снова молча уставился в пол, потом поглядел на Ульяну и приглушенно добавил:

— Дорого покупает.

Желваки ходили на худых щеках. Пальцы единственной руки, сворачивая самокрутку, мелко дрожали.

— Думай, Ульяна, неволить не буду, но, сама знаешь, зиму нам не пережить.

Что же думать? Голодные детские глаза, больная мать, мелко дрожащие худые пальцы отца…

Скоро после венчанья Потапов куда-то уехал, Ульяна осталась со свекровью. День-деньской слышала она: "Ходить учись, мужичка"; "Руки отмой, деревенщина", "За столом сидишь, неуч".

Не понимала тогда Ульяна, для чего нужно было породниться Потаповым с бедной крестьянской семьей. Поняла позже.

Чтобы не быть сосланными, чтобы хоть частично сохранить свое хозяйство, Потапова уговаривала сына жениться на крестьянке. В расчет взяли не только редкую красоту девушки. Потапова расписала большую часть хозяйства многочисленной бедной родне невестки, рассчитывая на то, что они будуть чтить благодетельницу и она останется хозяйкой положения.

Получилось не так. Крестьяне приняли этот надел как проявление заботы новой власти. Не теряя времени, разделили землю и скот. И не увидела Потапова ни благодарных поклонов, ни раболепной преданности, на которую так рассчитывала.

…Однажды ночью загорелся коровник: видно, кто-то оставил непритушенный окурок. Огонь подточил крышу изнутри, она рухнула, и миллионы искр осветили огромный двор. Вырвавшись на свободу, с каким-то веселым ожесточением пламя стало метаться, выплескивая жар на крыши других построек. Скоро загорелся и дом.

Усадьба от деревни стояла далеко. Пока собрался народ, она уже вся полыхала. Для Потаповой испытание оказалось непосильным — отказало сердце.

Ульяна растерялась, ее сковал ужас. Она не могла оторвать взгляда от этого огромного, гудящего, клокочущего костра.

Люди бегали, суетились, кричали, выносили из дома вещи, а она стояла и смотрела как завороженная. В эту ночь Потапов жестоко избил ее, и она приняла это как должное: считала себя виновной и в том, что ее родственники увели скот, и в том, что сгорела усадьба, и, конечно, в смерти свекрови…

Она так задумалась, что не слышала, как вошел муж. Он шумно вздохнул, бросил на пол намокший плащ, сердито проворчал:

— Чертова прорва… льет и льет, хоть бы уж затопило весь свет… А ты чего раскрыла окно, жарко?

— Да как дома, — вздохнула Ульяна, — соскучилась по грозе.

— Соскучилась…

Потапов снял сапоги, по некрашеному чистому полу растеклись грязные лужи.

— Возле порога бы разулся, грязь какая.

— Не велика барыня, уберешь.

— Баре-то нынче не в почете, или ты забыл? — с вызовом ответила Ульяна. Потапов взглянул на жену, рассмеялся.

— Смотри-ка, и ты заговорила. С чего бы это?

Уж который раз видел Николай, как большие зеленые глаза жены загорались злым блеском. "Что в них? — думал он. — Только ли бабье зло?"

Вместе с ненастьем пришла темнота. Шумел дождь, по стеклу, будто по сердцу, скребла ветка березы.

Горло Ульяны давили слезы. Хотелось либо что-то сломать, разбить, либо выплакаться. Быстро собрала ужин, но сама не села. Накинув платок, выбежала под дождь. Господи! Как она ненавидела его! Его голос, его глаза, руки… Все чаще стали припоминаться обиды. Давно ли это было? Он водил ее в гости к своим друзьям, при ней разбирал ее достоинства, смеялся над ее смущением, показывал ее неграмотные письма…

Сколько раз собиралась уйти, но… преградой стояли с материнским молоком впитанные покорность, верность: богом венчанная, судьбой предназначенная…

Да и свыклась с годами, притерпелась. Но пришел Матвей — и сон как рукой сняло, жить по-старому стало невмоготу. Но что делать, где взять силу, которая помогла бы повернуть все? Вот и сейчас убежала из дома, а куда идти? Нет ни одной родной души. Пойти к Матвею — ни за что не хватит решимости…

Манила к себе река: широкая, вспученная. Даже в темноте были видны белые гребешки пены. Редкие молнии освещали намокшие лодки, кунгасы.

Ульяна подошла к берегу и с затаенным страхом остановилась. Пусть грязная пенистая вода поволочет ее тело, вынесет в море, пусть волны качают его с гребня на гребень, пока не выбросят на холодный прибрежный песок.

— Нет! Нет! Что со мною?

Торопливо отошла от берега, упала на кучу намокших травяных матов. Шумел дождь, шумно плескалась о берег волна, а Ульяна глухо, со стоном рыдала. Косой крупный дождь хлестал ее спину, ветер прижимал к телу намокшую одежду, но Ульяна не чувствовала холода. Только вместе со слезами уходили из души злоба, ненависть к Потапову. Она заполнялась холодной пустотой, привычной покорностью, тупым безразличным покоем.

Так пленный зверь, завидев лес, замечется в клетке, оборвет когти о железные прутья, а лес минует — затихнет, смирится, понуро опустит голову…

В комнате пахло табаком, водкой. Николай был пьян. Потянувшись за спичками, опрокинул пустую бутылку. Бутылка докатилась до края стола и… не упала. Бледный, с каплями пота на лбу, откинулся на спинку самодельного стула.

Ульяна распустила мокрую косу, отжала, стала снимать намокшую одежду.

— Где была?

— Да тебе-то не все ли равно где?

— Стало быть, не все.

Он встал, покачиваясь, подошел к ней, намотал на кулак распущенную косу, дернул; Ульяна стояла покорно, в широко открытых глазах — ни мольбы, ни боли. Николай отпустил, толкнул Ульяну в грудь, она схватилась за занавеску на окне. Шнурок порвался, занавеска выдернулась, но Ульяна удержалась на ногах. Торопливо, дрожащими руками вдевая шнурок, прошептала:

— Уйди с глаз моих, идол…

— Идол… учил тебя, а ты, как чурбан…

— Учил и выводил всякому сброду напоказ. Спасибо за такую науку, лучше бы мне умереть!

— Мало я тебя бил.

— Ну так бей!

Ульяна подошла к нему и с вызовом посмотрела в глаза. Потапов тяжело положил руки на ее плечи, пригнул к себе, рванул. Одежда с треском сползла с плеч. Ожесточившись, свалил жену на пол, топтал, пинал. Из разбитых губ Ульяны текла кровь. Она не защищалась…

Отошел, тяжело дыша, сел на стул.

— Подай водки!

Ульяна медленно поднялась, рукавом стерла с лица кровь, взяла платок, вышла на улицу. Дождь охлаждал лицо, легче дышалось.

Подошла к дому Матвея, остановилась. Потом решительно постучала. Дверь открыл сам Матвей. Удивленно глянул.

Переступив порог, прислонилась к стене, огляделась. В прихожей не было никого.

— Видишь, Матвей, я пришла… Мне теперь все равно…