У синего моря

Глава вторая

Из-за кедрача раздавался куропачий крик: кр-кряв-кр-кряв-кр-кряв!.. Матвей остановился, снял перчатки, улыбнулся.

— Что ж вы меня дразните, а? Ишь ты — корявый, кудрявый… Придет время, я вам покажу, как дразниться! — Словно в ответ Матвею раздался свист еврашки. Ах, мол, ты, хвастун, попробуй!

Матвей засмеялся.

— И ты, рыжик, вылез из норы?

Весеннее небо распахнулось над еще убеленной землей, и в яркой синеве плавало солнце. Его сверкающие брызги впитал в себя снег: он искрился, переливался до рези в глазах. Не надень темные очки, останешься без глаз — покраснеют, воспалятся, и появится боль, словно кто насыпал в глаза толченого стекла. Утренний наст покрылся сахарной коркой, от него тянуло холодком, а сверху глубокая синь разливала тепло.

Матвей снял очки, протер их носовым платком, снова надел, всмотрелся в сторону поселка. Из-за пригорка показался лыжник. Матвей крикнул:

— Никита, сюда иди!

— Иду!

Легко отталкиваясь палками, подбежал молодой коряк. Он был среднего роста, широкоплеч, из-под малахая на смуглый лоб падала жесткая челка, черные узкие глаза смотрели весело.

— Мей[1], Матвей!

— О[2], Никита! Ты что долго спишь?

— Сам не знаю, проспал маленько.

— Ты не знаешь, сколько километров до табуна?

— Не знаю, Матвей. А дорога большая, на собаках бы надо.

— Знаю, надо бы… Полозья у твоих нарт подбиты?

— Нет, жести не достал.

— Ничего, сходим на лыжах.

Впереди, как стена, стояла крутая гора. Они подошли к ней, сняли лыжи, помогая палками, цепляясь за редкие кустики, стали подниматься. С горы было видно, как далеко на восток раскинулось море. На темной синеве воды белыми заплатами плавал лед. Никита махнул рукой.

— Смотри, скоро лед уйдет, море очистится.

— Море-то очистится. В этом году нам план дали на сельдь, кто его выполнять будет? Людей мало, очень мало.

Никита сердито ударил палкой по снегу.

— Не понимаю, почему не идут в артель, разве хуже будет? Магазин есть, школа есть, там — ничего нету, почему не идут?

— Прийти-то придут все. Сейчас вот трудновато, строить много надо, а так не сегодня-завтра придут.

— Когда построим, тогда придут? Тогда мы не примем!

— Ну? А ты сердитый! — шутливо удивился Матвей. — Для кого же тогда артель?

— Для тех, кто уже есть, кто помогает.

— Через много лет так и будет, а сейчас наша задача показать людям, как должен жить человек, показать ее, эту жизнь, чтобы они ее поняли, оценили и уж больше не заглядывали в тундру, не прислушивались к голосу шамана.

— Убрать надо всех шаманов, пугают народ. В табуне, наверно, ни одного пастуха не осталось, разбежались, а начался отел…

— Вся беда — кочуют они. Где ты их будешь искать? Пойдем быстрее: теплеет — наст пропадет. Может, сегодня дойдем.

В табун пришли Матвей с Никитой уже поздно ночью. Положение здесь оказалось лучше, чем они предполагали. Из пастухов остались Анфим с отцом и еще два молодых парня.

Анфим угрюмо смотрел на пламя, рассказывая, часто останавливался, словно ждал чего-то. Потом снова продолжал.

…Они перегнали табун на новое место. Дул северный ветер, сухой колючий снег вихрем носился в воздухе, застилая все видимое, больно колол лицо, руки.

Напали волки.

Среди пастухов разнесся слух, что это злые духи, их наслал бывший хозяин табуна, которого давно уже не было в живых. Новость передавали шепотом, Напрасно Анфим убеждал пастухов в нелепости этих слухов — он был самым молодым, его не слушали.

Пастухи сидели в юрте вокруг железной печки. Никто не двигался с места, Анфим схватил ружье и побежал к стаду. За ним пошли его отец и еще два парня.

К утру пурга стихла. Волки зарезали шесть оленей, из них — четыре стельные важенки. Пастухи, перепуганные слухами, уехали.

Осмотрев табун, Матвей с Никитой пришли в юрту. Анфима не было, но низенький столик, покрытый клеенкой, был уставлен едой: тут было мясо на ярко начищенном медном подносе, в большой глубокой тарелке мороженая морошка, нарезанный хлеб. Белела чистотой чайная посуда.

Матвея приятно удивила эта редкая среди коряков опрятность молодого пастуха.

Словно угадав мысли Матвея, Никита сказал:

— Шибко хороший парень Анфим, только смешной маленько, хочет быть доктором — оленей лечить.

Что ж тут смешного?

— Ты разве не знаешь, что он отца на базу к Невзорову возил, чтобы его там по-русски волосы стричь научили? А потом, он ходит к Ульяне, учится у нее мыть, стирать, пищу готовить…

В юрту вошла большая мохнатая собака, за ней Анфим.

Лицо его по-девичьи белое, чистое, — и весь он стройный, высокий, словно дубок.

Почувствовав на себе пристальный взгляд Матвея, Анфим смутился, щеки, и так розовые от холода покраснели гуще. Он неторопливо снял кухлянку, и Матвей увидел на нем чистую отглаженную синюю косоворотку. Глянул на Никиту — на нем тоже была косоворотка, только черная. На себя Матвей смотреть не стал: и на нем была черная косоворотка. Он подумал: «Надо как-то разнообразить свой наряд, а то всю артель по рубашкам узнавать будут».

Анфим достал из сундучка маленькие тарелки и вилки. Лицо его было торжественное, по-мальчишески задорно поблескивали узкие черные глаза.

— Молодец! — не удержался от похвалы Матвей. — Говорят, хочешь быть доктором?

— Хочу. Олешки часто болеют, лечить никто не умеет. Телят шибко жалко.

— Тогда тебе надо в село.

— Без олешек скучно. Я в школу хожу, учитель показывает, что надо учить.

— Сам занимаешься?

— Сам. Пока нетрудно. Учитель говорит, много на доктора учиться надо, на материк ехать надо…

— Придется, Анфим, если хочешь быть ветеринаром.

— Трудное слово.

— И дело нелегкое — получить высшее образование.

— Знаю. Интересное. Сейчас нам пастухов надо еще. Кого дашь?

— Кто согласится. Собрание решит.

— Я поеду с вами.

Вернувшись в поселок, Матвей провел собрание: нужно было срочно подобрать пастухов, обсудить вопрос о сельдевой путине.

Никто не хотел ехать в табун. Первым отказался Чечулин Максим. В артель пришел он недавно, работал хорошо, старался во всем подражать Матвею, только прическу не хотел менять — лоб и затылок брил начисто, с макушки же свисала тоненькая косица, черные глаза, казалось, все время к чему-то прицеливались, хотя Максим никогда не был охотником.

Только назвали его, он встал, снял малахай.

— Ты, Матвей, много говорил, теперь я буду говорить. Ты жил в юрте?

— Нет, Максим.

— Знаю, ты не жил. Я много жил. Там темно, холодно. У меня ребята есть, им здесь хорошо, в школе учатся — с бумагой говорят. Я не хочу больше в юрте жить. Ты сколько раз в тундру приходил, звал нас, а теперь снова посылаешь, зачем? Мне здесь хорошо, лучше… — Надев малахай, Максим сел.

— Тебя всегда надо уговаривать, — сердито бросил Никита.

— Зачем уговаривать? Я сказал — не пойду! Почему ты, Никита, не идешь?

Матвей прибавил огонь в лампе, улыбнулся.

— Никита много помогает мне, отпустить его в табун я не могу. А ты всю жизнь был пастухом. Там, в юрте, сейчас лампы, как здесь, нет костра — железные печки. Семью можешь не брать с собой. Найдется желающий, ты вернешься. Сам понимаешь, начался отел, а людей нет, сколько приплоду может пропасть? Табун общественный, там есть и твои олени, и Егора, и Анфима.

— Не знаю, как тебе верить, Матвей. Если никто не найдется, все равно уйду, летом уйду, олешек отдам, а в тундру не пойду.

— Можно, я говорить буду? — поднялся Анфим. — Вот я пастух, все время пастух. Живу? Хорошо живу. Учиться хочу? Учусь: книжки беру, к учителю хожу, он помогает. Всех, кто знает, спрашиваю, если не понятно. Я тоже знаю, хорошо возле моря: комаров нет, магазин есть, школа… Ну давай пойдем все из табуна, — размахивая малахаем, разгорался Анфим, — пускай волки жрут, пускай олешки пропадают! — Делая ударение на «я», он передразнил Максима: — «Я уйду, я не хочу», а четыре стельные важенки пропали, волки сожрали, тебе не жалко, да? Тебе, Максим, горсть волос отрезать жалко, торчит на твоей пустой макушке, а олешек не жалко!

— Чего ругаешься? — вскочил Максим. — Волосы? На волосы! — Он ловко хватил ножом по макушке, и косица повисла в его руке. Сперва кто-то громко охнул, потом все засмеялись. Егор одобрительно крикнул:

— Так их, Максим. Волос длинный — ум короток, так у русских говорят, теперь умнее будешь.

— Чего смешного? — обиделся Максим. — Работать буду много, в табун не хочу. А пастуха сам найду. — И, не надевая малахая, вышел из клуба. Никита хотел вернуть, но Матвей удержал:

— Не надо, пусть идет. Верю, найдет пастуха. Ну, что же, товарищи, я думаю, этот вопрос можно считать решенным? Артель наша рыболовецко-оленеводческая, поэтому на путину нам дали план на сельдь. Ну, о рыбаках — разговор короче: поедет морская бригада; главный и больной вопрос — выноска сельди. Берега в Анапке в это время еще обледенелые, и выносить сельдь будет трудно. Туда нужно послать добровольцев. Пусть Никита подберет среди парней желающих. Женщинам там нечего делать — тяжело.

— Правильно, пускай парни едут! согласно загомонили люди.

После собрания остались только одни члены правления артели.

Матвей достал свои старые карманные часы, посмотрел время.

— Вот что, друзья мои, парни уедут в Анапку, морская бригада — тоже. А лососевая путина нас ждать не будет — икрянку ставить надо, пристань для обработки рыбы, ну и подготовка кунгасов, лодок, сетей… Дел — непочатый край, а людей почти не останется. Кто все это делать будет? Ты, Никита, останешься и скомплектуешь бригаду, а мы с Егором поедем в стойбище. Одно осталось — пора новых людей вовлечь в артель. Как вы думаете? Без них дело плохо.

— Так что, пожалуй, думать! Конечно, ехать надо. Сейчас совсем другой народ. Надо их только подтолкнуть маленько, как лед весной, сами пойдут, — согласился Егор.

— А как же, Матвей, насчет инвентаря? Носилки сделали? В чем селедку таскать будем? — спросил Никита.

— Носилками комбинат обеспечит. Вам нужно взять с собой хорошую палатку, железную легкую печку, ну и посуду. Готовить придется самим.

— А может, женщину с собой возьмем?

— Не надо бабу, сами сварим.

Они разошлись тогда, когда луна ярко осветила притихшую землю, бескрайнюю снежную равнину, полузанесенные снегом деревянные дома и, заглядывая в сонные окна, тускло поблескивала на темных предметах.