У синего моря

Глава двадцать первая

Торопливо перебивая вязальными спицами, не глядя на Ульяну, Авдеевна думала: "Нет, не такое счастье надо Матвею, надо чистое, настоящее, а это так, блуд…"

— В долгу я перед ним, ведь родных спас, — приглушенно говорила Ульяна, слегка покачиваясь на маленькой детской скамеечке. — Так-то и мать еще жива, ребята учатся — брат в академии военной, сестра врач, а не он — померли бы все голодной смертью… Судьба, видно, куда от нее уйдешь? Да пока Матвея не встретила, вроде бы и ладно жила.

— Брат в академии, сестра врач, а ты-то что же, матушка моя, не училась? Ныне вон сколько всяких заведениев. От судьбы не уйдешь, а от мужа можно. Нынче не грех. Только вот Матвею как: он ведь партийный, по совести должен жить…

— Ну, а если любит он меня? И я его…

— Любит. Измаялся, красотищу-то тебе бог подарил, ровно для портрета. Так твой-то что же, смотреть будет? Скандал поднимет, шум, а Матвею авторитет нужен, он тут людей новой жизни учит, ему никак нельзя впутываться в такие дела. И твой-то… богач, говоришь, был, кто знает, что у него на уме?

— Вы про что это? — встрепенулась Ульяна. — Про это не думайте — он сам все отдал: и землю, и скотину…

— А куда же ему было девать? Чай, жизнь-то дороже… Молчит он все, не люблю молчунов.

В каждом слове, в каждом жесте Авдеевны Ульяна видела осуждение: и в плотно поджатых губах, и в серых строгих глазах, и даже в том, как она вязала.

Окинула взглядом комнату: у чисто выбеленной стены две детские кровати, между ними этажерка, набитая книгами. На верхней полочке, поблескивая перламутром, стояла гармошка. Кровать Матвея, прикрытая белым покрывалом, над ней портрет Ленина. Белая скатерть с бахромой, с широкой желтой каймой, белые накидки, салфетки, белое пикейное покрывало. На полу лежала домотканая дорожка в желтую крупную клетку. Утреннее солнце, отражаясь в зеркале, зайчиками играло на оконных занавесках, на полу, на гармошке. Все было просто, мило, даже клеенка в чернильных кляксах на обеденном столе. Весь мир, который принадлежал Матвею, и вещи, которые служили ему, могли принадлежать и ей, Ульяне, но… "он партийный", у него "авторитет", и отдать ему свою любовь — значит, лишить его всего, чем он живет. Но ведь он сам искал встречи с ней. А может, он искал только встречи, может, не нужна я ему? Как же я не подумала…"

— Пойду я, Авдеевна, не суди меня строго, никого ведь я не любила, первый он — Матвей. Да и жить мне трудно, все словно ищу чего, а чего — сама не знаю… Иногда такая тоска — жить не хочется, а руки наложить на себя — страшно… Не суди, пойду я…

Дверь в ее квартиру была подперта палкой. Ульяна подумала: "Хорошо, нет дома; видно, в лес ушел, на охоту…"

На полу валялись осколки разбитой бутылки, обрывки окровавленного бинта, скомканная занавеска, на столе — разлитый йод. И здесь, как и у Матвея, были белые накидки и покрывало, белые занавески. Только солнышко заглядывало украдкой из-за угла и тускло поблескивало на зеленых осколках. Она торопливо собрала стекло, сдернула залитую йодом скатерть, шире раздвинула занавески. Нет, еще чего-то не хватает, еще не так… Затопила печь, согрела воду и выскребла, вымыла горячей водой пол; но того уюта не получилось… "Ну, что же еще, что? Не пойму… Видно, в душе это у меня, а в ней не выскребешь…"

Отошла к двери, присела на порог и, прислонившись к косяку, задумалась.

…Всю ночь она рассказывала Матвею о своей жизни, а он ходил и ходил по комнате, сменяя одну папиросу другой. В лампе догорел керосин, Матвей принес свечу. Слабый огонек ее колебался от свежего ветра из открытого окна, падала косая тень от Ульяны.

— Когда взял он меня, ну, думаю, потешится и оставит, на что ему неграмотная девка? Зато родные останутся живы. Как обещал, так и сделал — дал корову, воз хлеба, овощей. Свекровь сперва не обижала, а все посмеивалась: вот, мол, и наша семья крестьянская. Учила манерам разным, обидно было, особенно при людях… До того дошло с ее учебой, утопиться хотела… Тогда Николай первый раз побил, а мне легче стало, словно я нашла причину, от которой можно поплакать. До того и слез не было…

После пожара и похорон его матери уехали оттуда, и с тех пор где мы только не жили: в Питере, в Москве, в деревнях разных. Он ведь агроном, только не живется ему нигде. А здесь ты встретился…

В окно заглядывал ранний камчатский рассвет, из-за темной поверхности моря появилась оранжевая марь, она разливалась все шире и шире, потом на небе появились розовые брызги, а за ними — солнце.

Облокотившись на стол, Ульяна уронила голову на руки и незаметно для себя уснула.

Разбудила ее Авдеевна.

…Вспомнив ее осуждающий взгляд, Ульяна почувствовала, как от стыда загорелось лицо. "Ну и пусть — партийный, — сердито думала она, — пусть любит, а я и близко больше не подойду… Стыд какой, с чего побежала? Да уж какая любовь, позор один… Нет, так нельзя… не смей, Ульяна!"