У синего моря

Глава двадцать четвертая

Темную дождливую тьму располосовала тревожное гудение: сторож торопливо бил в бочку. На берегу, где стояла икрянка, разгорался большой костер.

Спотыкаясь, Егор бежал за Анкой. Крупный косой дождь обмывал разгоряченное лицо, рубашка прилипла к телу.

— Подожди, Анка… не могу быстро…

— Я говорила, не костер — икрянка горит!

— Что ты, дочка… там ведь… икра…

Ноги подсекались, сердце колотилось часто и гулко, воздуху не хватало.

Икра… сотни центнеров кетовой икры… Главный доход…

Анка убежала вперед. Егора кто-то обогнал, а он торопился и не мог: сердце становилось все тяжелее, оно уже заполнило всю грудь. Мимо пробежал Кузьмич, не останавливаясь крикнул:

— Тара горит, скорее!

Горела действительно пустая тара. Она была сложена у стены икрянки с восточной стороны. Резкий ветер подхватывал снопы искр, швырял их в черноту ночи. Егор чувствовал, как вместе с холодными каплями дождя по щекам катятся горячие злые слезы. "Михеич.. — думал он, — как же ты… нерпичья твоя душа…"

В жарком отсвете пламени метались полуодетые люди. Весь в саже, в прожженной майке, босиком, Матвей тащил лестницу. Не останавливаясь, крикнул Егору:

— Бери шест, бочки катай!

Огромный костер зловеще шипел. Вдруг с силой рвануло вверх. Люди отпрянули. Столб пламени хлестал по крыше, рваными клубками заплясал по намокшим доскам, доски чернели, обугливались.

Уже с лестницы Матвей крикнул:

— Мокрые мешки сюда, живо! Кто со мной?!

За Матвеем полезли Максим, Кузьмич. Митин шагнул и остановился.

— Ну, что стал, лезь! — подтолкнул его Егор.

— Не толкай, жизнь человека дороже рыбьей икры…

— Эх, ты — чешуя! Таскай хоть бочки, чего стоишь!

— Бочки, бочки раскатывайте! — кричал с крыши Матвей.

— Стену икрянки — из брандспойта!

Женщины подавали на крышу мокрые мешки, ведра с водой.

— Господи, провалятся, убьются! — вскрикнула Ульяна, подавая ведро воды. Кто-то услышал, ответил:

— Не убьются, там полно, до самой крыши…

Из икрянки торопливо выкатывали икру, а пустые горящие бочки скатывали прямо в речку. Иные по дороге распадались, о горячую клепку и обручи люди обжигали босые ноги.

С растрепанными косами, с багром в руках, Анка бегом катала горящие бочки в воду.

Рубашка на Егоре высохла, местами прогорела. Ловко орудуя шестом, он раскатывал бочки, некоторые тут же обливали водой. Они с шипением гасли.

Пламя увядало, оно еще лениво плескалось, но уже не гудело. Снова стало слышно, как шумит дождь, как учащенно дышат люди.

Егор чувствовал — боль в сердце не проходила, гарь заполнила грудь. Он задыхался, но не уходил.

Пожар затих. Тара, которую с таким трудом Матвею удалось достать, сгорела или обгорела так, что уже никуда не годилась.

Снова тьма окутала все, но люди не расходились, толклись на резком ветру под дождем, спорили: как и от чего мог возникнуть пожар. Некоторые снимали с себя перепачканную одежду, полоскали в реке.

Матвей зашел в речку, поплыл по взволнованной воде. Болели обожженные ладони и ноги, холодная вода успокаивала боль. А в голове как молотком стучал вопрос: "Кто, кто мог поджечь? Михеич? Нет, не верится…" Вспомнил ставник с подрезанными канатами, — все это навело на серьезные размышления.

Шаману трудно разобраться, что главное, он скорее из-за куста убьет, а этот — этот знал, чего стоит артели икра… Кто же? А люди не испугались, загасили пожар. Ну, а невод? Кто же? Вызвать милицию — что установит? Дождь, все втоптано, рядом река…

Отжимая майку, Матвей подошел к поредевшей толпе. В середине круга с фонарем стоял Михеич.

Набухшее тучами небо светлело, слабый огонь фонаря пятнами ложился на опаленную бороду Кузьмича, на лоб Егора, бледное лицо Михеича.

Прижав обе руки к левой стороне груди, Егор сердито смотрел на сторожа. Михеич, приподняв всклокоченную бороду, говорил, помогая жестами свободной руки:

— Не жег я костер, Егор! Не маленький, знаю…

— Не жег — так курил, нерпичья душа, спичку бросил… Ты сторожил, откуда огонь взялся?!

— Да я же говорю: там, с сухой стороны был. Здесь ветер, холодно, каюсь, ушел в затишок, да ведь никогда такого не было… Ну, ушел, сижу, слышу, дымом пахнуло, я сюда, а тут горит… и человек вроде… Я стрелять, а он в речку! Должно, утоп. Опять же, тушить надо, народ поднять…

— Человек! Приснилось, пожалуй!..

— Пошто же приснилось? Как стал бочки швырять, опять же, керосином пахло, да ить бахнуло как, не иначе порох был…

— Человек, керосин, порох! Напился, пакля старая!

— Матвей, — взмолился Михеич, — старый я, не буду на душу грех брать, да ить и не пью, староверы мы… — Он вздохнул, махнул рукой и отвернулся.

— Был черный порох, Анка нашла целую пачку, — подтвердил Матвей.

Анка звала Егора домой. От холода у нее посинели губы, с растрепанной косы стекала вода. Егор безнадежно махнул рукой и, ссутулившись еще больше, опираясь на Анкину руку, медленно пошел.

— Матвей, как бог свят, ни душой, ни телом…

За сторожа вступился Кузьмич.

Правду говорит он, Матвей. Чутье у меня к людям есть. Нюх вроде собачьего…

— Ладно, Михеич, иди домой, подежурит пока Максим, но спрос с тебя будет, учти…

— Так уж ладно, только верь ты мне, верь!..

Авдеевна протопила печь, вскипятила чай, напоила Кузьмича и Матвея водкой.

— А ты зря, Авдеевна, хлопочешь. Мы сами, чай, не маленькие.

— Куды сами. Без няньки-то пропадете, вам без женских рук неспособно. Я и то уж гляжу, как это ты один-то живешь, давно ли?

— Что — давно?

— А один-то?

— А почти всю жизнь.

— Да что ж так-то?

— А так вот. Была у меня девушка, Дуняшей звали, как тебя. А тут германская да гражданская. После-то приезжал, не нашел. Сказывали, в город ушла.

— А ты не искал?

— Как не искал! Искал. Не то что в городе, а везде ездил. Все думал, авось встречу Дуню свою.

— Значит, не судьба.

— Не судьба. Так и пристрастился ездить. Интерес взял: кто как живет, народность разная. Любопытно. Сюда вот, на Камчатку, поманило.

— На одном-то месте и камень обрастает…

— Чудно… Камень-то ить мохом обрастает, а на что мне, человеку, мох?