У синего моря

Глава двадцать седьмая

Иван долго стоял на берегу. Уже не видно ни бата, ни Анки, а он все смотрит, боясь возвращаться к себе в юрту: никогда там не будет хозяйкой Анка, значит, не будет песни. Никогда не будет смеха — зачем ему юрта? Зачем олени? Ничего Ивану не надо…

И все же он пошел в юрту, упал вниз лицом в меховую постель. За юртой голодные собаки затеяли драку, кто-то вспугнул оленей, и земля загудела от их топота. "Волки! — встревоженно подумал Иван. — Ну и пусть…"

Но взял ружье и вышел к табуну.

Олени еще волновались, а волка гнали собаки. Они зорко охраняли его табун.

Никогда раньше Иван не замечал, что так пусто вокруг, что он совсем один. Он вспомнил, как Анка назвала его. Значит, она помнит Ивана? И снова появились надежды, робкие, сомнительные, но надежды. Надо шибко заболеть, и Анка придет лечить, тогда он не отпустит ее, тогда он все скажет. Но… как она узнает? Нет людей, некому сказать… Что делать? Надо самому идти туда, но у него нет бата. Без Ивана пропадут олени… Ну и пусть пропадают.

Недалеко стоял олененок и большими глазами доверчиво смотрел на Ивана, пошевеливая влажными губами. Иван представил себе, как стая волков гонит оленей, как хищник виснет на беззащитном животном, или как трясина засасывает теленка…

— Нет, — вслух ответил себе Иван, — ты не оставишь их!

Не он, а какой-то другой человек видел Анку, слышал, как она зовет: "Пойдем, Иван! Там я, там Матвей, там много людей… очень много…"

Так, споря с собой, Иван жил в каком-то полусознательном состоянии. Ловил рыбу, кормил собак, следил за оленями, почти ничего не ел. Пока что-то делал, двигался — в нем спорили два человека, тоска уходила, отступала, садился — и снова тоска. За два дня он исхудал, по-стариковски ссутулился, и почти все время что-то говорил оленям, в чем-то убеждал собак.

На третий день, услышав чужие голоса, Иван испугался. Ему показалось, что в него вселились злые духи, и теперь они будут хозяевами его души, его тела. Бегом кинулся в юрту, зарылся в кучу шкур, но… голоса были рядом.

Егор с Никитой откинули полость. Солнечные лучи осветили жилище. Из кучи шкур глазами, полными ужаса, на них смотрел Иван.

— Ты что, Иван, заболел? — приветливо спросил Егор. — Больной ты совсем.

Дольше лежать было неудобно. Иван поднялся, решительно подошел к гостям, молча пожал им руки и взял чайник, пошел за водой.

— Совсем тихо надо, Никита, видишь, он какой? Не надо его оставлять, а то, пожалуй, пропадет парень. Я побуду с ним, а ты вернешься в село. Пускай комиссия едет оформлять оленей да пастухов присылайте.

— Захочет ли он?

— Поговорим сперва.

Егор осмотрел торту. В ней было все так же, как и много лет назад: поблескивали, словно покрытые лаком, жерди, ворохом свалена меховая одежда, на перекладине висят попарно связанные шкурки лис, зайцев, тарбаганов, горностаев.

— Рухляди-то много, видно, не сдавал, — заметил Егор.

— Не сдавал, купца ждет.

— Пошто купца? Не знает, что делать надо.

— Знает, Матвей говорил ему.

Вошел Иван, стал доставать из деревянного сундука чайную посуду.

— Мы к тебе по делу, Иван, — начал Егор, — Матвей послал.

Иван уронил чашку. Она упала на его меховые торбаса и не разбилась.

— Матвей в артель тебя зовет, как думаешь?

Иван осторожно поставил посуду на низенький столик и недоверчиво посмотрел на Егора. Потом, сжав рукой горло, быстро отвернулся, кашлянул.

— Бата нет, я бы сам пришел…

— Вот, пожалуй, и ладно, — взволнованно отозвался Егор.

— Только…

— Что?

— Олешки-то пропадут, жалко…

— Пошто пропадут? Пастухов артель пришлет.

— Пастухов?..

Ничего больше не говоря, Иван быстро вышел на улицу, посмотрел на стадо, глубоко и облегченно вздохнул и засмеялся. Потом он упал и, как бывало в детстве, когда был безмерно рад, покатился по хрусткому мху. К нему пришло самое желанное — освобождение от этой жизни, от одиночества. Он то катался, то, уткнувшись лицом в мох, смеялся и кулаком бил землю. Вдруг испугался: "А может, это неправда, может, это духи его обманули, может, там нет ни Егора, ни этого парня?!" Крадучись, Иван подошел к юрте.

Нет, там сидели люди. Настоящие люди. Они говорили. Иван сердито шлепнул ладонью себя по лбу и побежал к костру, над которым уже давно кипел чайник.