Это

Глава 21 В которой я нахожу в колоде слишком много червонных карт

Меня всегда поражала способность моих коллег из нью-йоркского криминалитета выбирать для своей противоправной деятельности самые мрачные и тесные вертепы. Один мой приятель, Царапина Сэмми, даже божился, что лично видел текст секретного соглашения между правительством и боссами мафии, где последние брали на себя обязательство не приближаться к чистым, светлым и хорошо проветриваемым помещениям. Сделано это было, по словам Царапины, для «постепенной адаптации к их будущей жизни за решеткой с целью снижения нагрузки на пенитенциарную систему».

Конечно, это была пустая болтовня, но удивительным образом только она одна объясняла необычные интерьерные предпочтения моих нынешних соплеменников. Царапина, кстати, вообще умел красиво приврать. Например, он с таким же жаром уверял, что «Критическая расовая теория» когда-то была разработана на деньги Майки «Носа» Манкузо исключительно для того, чтобы ребята из семьи Баннано смогли в прошлом году беспрепятственно покуролесить в бутике «Армани» на Пятой авеню после начала продаж летней коллекции.

Оставалось загадкой, как державшему игру на Тридцать седьмой западной улице Мики Бернадески удалось откопать такой затхлый и убитый подвал в суперсовременном манхэттенском здании, построенном каких-нибудь семь лет назад. Зато, едва открывшись, заведение Мики мгновенно обрело репутацию наилучшего места для того, чтобы любой желающий мог конвертировать ничтожные шансы своего потомства на высшее образование в сверхнадежные долговые расписки перед парнями с бейсбольными битами.

Но иногда грязная, обитая железом дверь заведения Мики оставалась наглухо задраенной для простых смертных. Тридцатого числа каждого месяца немногие избранные играли здесь в покер по правилам безлимитного Техасского холдема – исключительно за наличные и со входным билетом в тридцать пять штук, которые затем обменивались на фишки. И конечно, неприветливая морда Подушки Тони, выглядывающая из обязательного для таких заведений сдвижного окошка, в этот день становилась еще угрюмее и неприветливее.

Вот почему, постучав условным стуком по этому окошку, расположенному на такой высоте, чтобы посетитель сразу уяснил, что его лилипутские деньги здесь готовы принимать только бочонками, я не ожидал, что мне будут здесь рады.

– Чего надо? – злобно поинтересовался Подушка, показавшись в узкой щели.

– Надо быстренько метнуться и позвать Мики, – ответил я не менее злобно.

Окошко с лязгом захлопнулось. Прошло минуты две, прежде чем оно открылось вновь, и я увидел вечно мятую физиономию Мики Бернадески.

– Скользкий! Ты?! – спросил он.

Я точно знал, что Мики стоит на цыпочках.

Его удивление легко можно было понять. Тому, кто уже два месяца как был должен двадцать косых лично Пельменю Блази, передвигаться на своих двоих не полагалось.

– Я. Пельмень здесь?

– Здесь, но…

– Передай ему, что мне надо с ним перетереть.

– Знаешь, Скользкий, я сомневаюсь, что это хорошая…

Я молча распахнул куртку и показал пачку денег, торчавшую из кармана.

– Понял. Обожди.

Окошко снова захлопнулось. Ждал я довольно долго. Наконец, дверь открылась, и Подушка, загородив проем, пробасил:

– Оружие сюда, сам вперед.

Я достал «Беретту» и передал ее со словами:

– Случится с ним что – три таких мне купишь.

Подушка сделал шаг в сторону, и я направился к ожидавшим меня телохранителям Пельменя – Анджело Фоцци и Косолапому Вито. Анджело, как мне показалось, довольно неприязненно ткнул меня лицом в стену и быстро обыскал. Нащупав деньги, он вытащил их и передал Вито.

– Ровно двадцать четыре, с процентами. Можешь не считать. – бросил я через плечо.

И получил в ответ жесткий удар по уху.

– Зря ты так. Ляжешь ведь, – сдавленно прохрипел я, пытаясь восстановить зрение и слух.

Анджело рывком повернул меня лицом к себе и тихо сказал:

– Он хочет с тобой поговорить. А потом ты вернешься сюда, и вот тогда мы поглядим, кто из нас ляжет.

Вито открыл дверь в игровую и прошел веред, и Анджело втолкнул меня внутрь.

– О, да ведь к нам пожаловал Рикки Чепино, собственной персоной! Как выяснилось, дружок, прятаться ты умеешь куда лучше, чем в покер играть!

Произнес это один из шести сидящих за единственным в комнате покерным столом, седовласый мужчина лет шестидесяти пяти. В его наружности больше не было ничего примечательного, если, конечно, не обращать внимания на то, что весил он лишь немногим меньше, чем остальные пятеро, вместе взятые. Это и был Никки «Пельмень» Блази, каппо из самой влиятельной нью-йоркской семьи Дженовезе.

Пельменем его называли абсолютно все, но только если были уверены, что об этом не узнает сам Пельмень. Один журналист, из молодых, с дурацким именем Дэн Смайлис, видимо употребив пару лишних доз свежего воздуха перемен, однажды написал большую статью в журнале «Пипл» под названием «Издыхающая преступность». Разумеется, лишь удивительным совпадением можно было объяснить то, что немедленно вслед за публикацией своей писанины он вверил душу в руки господа, захлебнувшись в детском надувном бассейне прямо у себя во дворе.

После этого случая в нашей среде стало доброй традицией давать прозвище «Издыхающая Преступность» тем, кто, по общему мнению, вскоре должны были присоединиться к старине Дэну для совместного обсуждения вопросов, в которых они ни черта не смыслят. Однако мало кто знал, что истинной причиной преждевременного свидания с Джорджем Флойдом стало его неосмотрительное решение расположить в той статье слова «Пельмень» и «Блази» слишком близко друг от друга.

– Мистер Блази… – начал было я, но тот предостерегающе поднял вверх жирный палец и посмотрел на Косолапого, вошедшего вслед за мной.

– Сколько там, Вито?

– Двадцать четыре, – ответил тот.

Пельмень удовлетворенно кивнул и обратился ко мне:

– Ты же, наверное, и сам понимаешь, мальчик, что великодушие – это недостижимая мечта для людей вроде меня. Ох, как же часто люди в нашем бизнесе принимают великодушие за слабость! Но, так уж вышло, что я близко знал твоего покойного отца. Между нами говоря, в юности мы с ним нема-а-ало покуролесили… Эх, славные были деньки!

Он мечтательно закатил глаза.

– Жаль только, что после этого Фабио пришлось много лет прятаться от федералов, пока он не погиб от рук одной подлой гниды – а все потому, что твой babbo[29] наотрез отказался предать своих друзей! Думаю, что и этот свой талант избегать жестоких и упорных преследователей ты унаследовал именно от него. Так неужели простить – это не самое малое, что я могу сделать для того, в чьих венах течет кровь такого великого человека?

Я слушал его и преданно качал головой, размышляя тем временем о спорной риторической ценности двойных отрицаний, а еще о том, что мне, в отличие от Пельменя, не выпало счастья даже шапочного знакомства с «таким великим человеком». Зато я мельком видел пару его старых газетных фото. «Так неужели обмотать себя полусотней фунтов тринитротолуола и заявиться с горящей свечой на собрание Церкви Эфтаназии – это не самое малое, что я мог сделать, если бы в моих венах обнаружилась хоть унция крови этого говножуя?!» – думал я.

В этот момент Фрэнки Калло, грузный мужчина лет пятидесяти, который с самого моего появления в комнате тщетно пытался вставить слово в явно напряженный телефонный диалог со своим незримым собеседником, шумно встал, подошел к стойке бара и плеснул себе изрядную порцию бурбона. На его шее блестели обнадеживающие капельки пота.

– Мистер Блази – со всем уважением и раскаянием клянусь – такого больше не повторится! Конечно же, отец мне много рассказывал о вас. Можно сказать, я вырос на этих историях! И хотя бы ради памяти о нем, прошу вас, пожалуйста – дайте мне шанс отыграться! У меня как раз с собой лишних тридцать пять штук…

– Ну, этого я тебе никак… – начал было Пельмень, но тут подал голос Фрэнки:

– Позволь мальчику сесть на мое место, Ники. Погреет мне стул, пока я отъеду на пару часов. Антонелла что-то там развоевалась… не пойму, в чем дело…

– Ладно… Доставай свои деньги, – буркнул жирдяй, сразу помрачнев.

Я с готовностью надорвал подкладку своей кожаной куртки и вытащил ленту с деньгами, которую так и не смог нащупать Анджело. Удача, на которую я не слишком любил полагаться, была и на сей раз не причем: я отлично знал его манеру обыскивать.

– Микки, – обратился Пельмень к хозяину, стоявшему за стойкой, – выдай ему фишки. – Он посмотрел на меня: – Снова выкинешь что-нибудь – пожалеешь, что дышать научился.

– Спасибо, мистер Блази! Я вас не подведу!

Получив у Мики фишек на тридцать пять тысяч, я занял место за столом.

– Привет, парни! – сказал я, и обвел остальных игроков немного нерешительным взглядом. Выглядеть это должно было так, будто моя шея вдруг отказалась нормально гнуться.

Слева от меня сидел сам Джино Ди Карло, маленький, сухой, гладко выбритый человечек лет сорока с колючими глазенками. Знаменит он был тем, что в любых переговорах всегда добивался полностью удовлетворяющего обе стороны консенсуса. Тайна поразительного таланта переговорщика Джино долго будоражила экспертное сообщество, однако самые наблюдательные со временем стали замечать, что перед тем, как ударить по рукам, его деловые партнеры часто лишались незначительной и, вероятно, им самим не особенно нужной части коленной чашечки. После этого к нему намертво приклеилось его нынешнее прозвище – Джино «Полколена».

Напротив, по обе стороны от Пельменя, расположились те самые братья Эрни и Бобби Ланца, появления которых на пожарной лестнице я так опасался, несмотря на толстую стальную решетку на окне. «Братья» никакими братьями друг другу не приходились. Более того, они даже не выглядели похоже. Один был приземистым и сутулым, другой – высоким и косой сажени в плечах. А братьями их называли потому, что любой из них умел мгновенно заканчивать любые фразы и действия, начатые другим. Один говорил «ини», другой отвечал «мини»[30]; один вонзал нож, другой добавлял удар кастетом.

Кроме того, у них имелась необыкновенная способность заставлять бесследно исчезать разные неодушевленные и одушевленные предметы, в частности – участников федеральной программы защиты свидетелей. Поэтому, когда бесследно исчез их прежний босс, «Павлин» Чезаре Ланца, которому они были обязаны своим прозвищем, желающих узнать разгадку этого ловкого трюка так почему-то и не нашлось.

Стул справа от меня занимал Лео Гатто, которого раньше из-за сильного заикания все звали «Заика» Гатто, но в последнее время стали величать Гатто «Моча», или еще Лео «Кошачьи ссаки». Этими неблагозвучными погонялами он был обязан злопыхательским слухам о его мухлеже с поставками для армии Соединенных Штатов, когда Лео якобы чуть не ли на треть разбавлял авиационный керосин мочой.

Сначала Моча отрицал сам факт этой махинации; затем сулил всяческие кары тем, кто посмел усомниться в его беззаветной преданности звездно-полосатому Стягу Свободы; потом взывал к голосу разума, уверяя, что в реальной жизни использование такого количества мочи создало бы немыслимые логистические проблемы и сделало бы аферу попросту нерентабельной – все было напрасно.

Сейчас он находился на предпоследней стадии приятия неизбежного – пребывал в депрессии, лишь изредка реагируя на особенно острые шпильки: «Это б-была обыч-ч-ная ц-це-о-два, п-подонки, сам-м-мая об-бы-бычная ц-це о д-два…»

– …Привет, парни! – сказал я.

– Скользкий! Где ты б-был? – хохотнул Эрни Ланца – А то м-мы с-с ног сб-бились…

– …ноч-ч-чей не сп-п-пали… – добавил Бобби.

– …все п-переживали, все пис-с-с…

– …с-с-сали тебе пис-сь-сь…

– …сь-сьма, так б-было грустн-н-но, что аж моч-ч…

– …ч-ч-чи не было! – и оба разом загоготали.

– К-кому-то с-с-коро п-прид-дется пули из ж-жопы в-в-вытаскивать, – мрачно огрызнулся Моча.

Это вызвало новый взрыв хохота. Даже на лице Полколена я увидел некое подобие ухмылки, хотя плотоядный взгляд, которым он окинул мои колени, вогнал меня в легкую дрожь.

Беспечная атмосфера за столом была мне на руку. После прошлой игры насчет меня они совершенно не беспокоились. Наживка была проглочена, и сейчас все наверняка мысленно делили между собой деньги самонадеянного лошка. О моей истинной силе здесь знали только Мики и Подушка Тони. Однако я не сомневался, что оба держали язык на привязи, потому что в те дни, когда я выигрывал, Мики получал от меня по двадцать процентов с банка, а Подушка любил поболтать о чужих делах не больше, чем Джимми Хоффа – в его нынешнем состоянии.

За первые пятнадцать раздач я проиграл еще около десяти тысяч – несмотря на то, что видел их карты так же хорошо, как если бы держал их в руках. Даже сев за стол с незнакомцами, по-настоящему классный игрок поймет с первого взгляда, кто из них чего стоит, особенно, если ставки высоки. В этом смысле он похож на лису в голубятне. Наблюдение за мимикой оппонентов, изменениями тембра их голоса, положением головы и шеи, едва заметными подергиваниями рук позволит ему выявить в их поведении точные пропорции страха, решимости, жадности, надежды, радости и досады – короче, всего, что они испытывают, когда смотрят на свои карты.

С этими же все было куда проще: их воспитанием занимались канонические итало-американские mamme[31], и главным практическим результатом этого воспитания стало мимолетное, но отчетливо проявленное желание перевернуть стол и залиться слезами при виде четверки бубен вместо ожидаемой дамы треф.

Однако все это, увы, не относилось к Пельменю. Он был почти так же хорош, как и я, а кое в чем даже немного лучше – например в том, как не позволить залезть себе в голову. Это же касалось и его умения безошибочно интерпретировать скрытую логику любых действий игроков. Поэтому вместо того, чтобы начать рвать их на части, мне пришлось временно ссудить им еще семь штук, пока почти две трети колоды не были помечены россыпью точек и коротких разнонаправленных черточек, светящихся при взгляде сквозь мои особые линзы.

Даже с моей способностью кропить карты прямо во время игры – даром, который я оттачивал многие годы, опытный игрок вроде Пельменя мог заметить мои манипуляции. Чтобы этого не произошло, все наши предыдущие встречи я старался приучить их перестать обращать внимания на мою раздражающую манеру нервно теребить все, что попадалось мне под руку, а еще постоянно почесывать грудь и живот – места, в которых сегодня моя футболка была пропитана фосфорной краской.

Конечно, я мог бы «постараться получше» и обойтись без дешевого жульничества, унижающего мое мастерство, но письмо поверенного не оставило мне выбора. Эту игру мне ни в коем случае нельзя было проиграть.

– Ставлю все! – тихо сказал я и боязливо, но решительно подвинул фишки на середину стола.

Пельмень, только что поставивший двенадцать тысяч на пару из дам, удивленно мигнул. По складкам жира пробежала рябь. Я впервые увидел на его лице некоторое подобие эмоции.

– Отвечу.

Мы вскрылись. Два моих короля ему не понравились, но виду он не подал. Моча, сидевший на раздаче, выложил на стол три карты. Пиковый король, выпавший первым, не понравился кругляшу куда больше. Однако он сразу же взял себя в руки, достал из кармана жилетки небольшую золотую монету, стал задумчиво перекатывать ее с пальца на палец.

Еще в прошлый раз я заметил, что делал он это в тех случаях, когда появлялась вероятность, что куча его фишек может перестать быть такой кучной. Монета – не слишком редкий римский ауреус времен императора Юлиана, на котором с одной стороны был отчеканен его профиль, а с другой – фигура Фортуны с рогом изобилия, стоила, тем не менее, прилично (я это проверял) – чуть больше сорока тысяч.

Игра продолжалась. После восьми следующих раздач со всех сторон стола кроме той, где недавно сидел женатый еще Фрэнки Калло, стали видны многочисленные пятна от сигарного пепла и пивных стаканов.

– Ставлю сто штук, – выдавил я, сильным волнением маскируя его полное отсутствие.

– Эй, Мики! – в наступившей тишине голос Пельменя прозвучал чуть громковато. – Дай-ка мне еще на семьдесят пять. В долг.

– Мистер Блази… – верхняя губа Мики заблестела. – Вы же знаете правила… Только на те, что при себе.

Пельмень хмыкнул и скользнул задумчивым взглядом по своему жирному каре на тузах. Монета застыла на его большом пальце.

– Ладно. Сделаем так: для начала сходи к Анджело, возьми те двадцать четыре косых.

Вернувшись, Мики отсчитал фишки на соответствующую сумму и поставил лоток перед Пельменем. Тот еще раз глянул на меня исподлобья, неторопливо высыпал содержимое лотка на середину стола, добавил те, что у него оставались, и поверх образовавшейся кучи очень бережно положил ауреус.

– Итого ровно сто, – и он посмотрел на меня так, будто гадал, сколько годичных колец он обнаружит на срезе, если его костоломы аккуратно отпилят верхушку моего черепа.

– Интересно, с чего бы это вдруг кусок крашеного свинца стал так дорого цениться? – поинтересовался я, даже и не думая отводить взгляда.

Маски были сброшены. Пельмень засопел:

– Сынок, послушай-ка меня: даже если это и в самом деле кусок крашенного свинца, ты все равно признаешь, что он стоит этого полтинника. А знаешь, почему?

– Теряюсь в догадках.

– Потому что я так сказал.

В его голосе появились звенящие нотки.

– Разумеется, сэр. Здесь ваше слово закон, – ответил я, сделав легкое ударение на слове «здесь».

Пельмень улыбнулся краешками сальных губ и перевернул карты длинным ногтем на безымянном пальце.

– Ты неплохо играл, сынок, поэтому сегодня я не стану пенять на то, что ты снова забылся.

Он тоже сделал ударение – на слове «сегодня».

– Если бы… – и Пельмень замолчал, уставившись на мою комбинацию, из которой больше не имело смысла делать секрета.

Эту паузу я слышал много раз. По какой-то необъяснимой причине именно неброский стрит флеш на червах чаще всего оказывает подобный эффект на вербальные способности тех, кто посвящен в таинства покерной игры. Не давая толстяку времени опомниться, я быстро сгреб фишки и сунул монету в карман.

Мне оставалось лишь заменить колоду, которая, помимо того, что при определенном освещении с головой выдала бы мои художественные наклонности, теперь еще и содержала лишнего червонного валета. Сделать я это мог, только когда подошла бы моя очередь раздавать – и, о сюрприз! – она как раз подошла. Я попросил Мики нацедить мне скотча и начал перемешивать карты ровно с той скоростью, при которой даже очень внимательный наблюдатель мог зафиксировать лишь убийственное для незащищенных глаз мельтешение карточных рубашек.

Пельмень, с самого окончания последней раздачи неподвижно сидевший на своем месте, наконец прервал свои невеселые нумизматические размышления, поочередно посмотрел на братьев и сказал:

– Я вот что, думаю, парни: а не проверить ли нам, чего еще он там прячет в своей куртке?

«Туше, жиробасина», – подумал я.