Это

Глава 46 В которой я едва свожу концы с концами

«Любовь моя! К тебе я безгласно взываю, подняв полные тоскливого ужаса глаза в это беспросветно-хмурое небо, словно надеюсь увидеть там все то, что могло сбыться, да так и не сбылось… Любимая, молю, прости меня! Прости, что мне не хватило мужества стать достойным твоей любви; прости, что я не сумел переступить через свой страх; прости, что я только притворялся тем, кого ты хотела видеть во мне, а может быть и видела, и тогда мое притворство позорно втройне – ведь я тогда все еще мог просто поцеловать тебя, и твои вечно надменные губы, которые становились вдруг такими беззащитными и такими доверчивыми, когда я прикасался к ним своими губами, сразу напомнили бы мне о том, как сильно ты верила в меня!

И мне уже не осталось бы ничего другого, как разделить с тобою эту веру, и напитавшись ею, сделать тот самый, последний шаг, более уже не размышляя, не составляя планов и распорядков, не запоминая дороги, по которой я мог вернуться в свой относительно безопасный мирок; ведь все это – планы, распорядки, пути спасения – не более чем еще одна отсрочка, еще одна заминка; одна из множества отсрочек и заминок, придуманных, чтобы избежать встречи с тем, другим мною – тем, что ожидает по ту сторону, ожидает исполнения твоего приговора так давно, что уже само это ожидание стало наистрашнейшим из всех возможных наказаний!

И я все думаю: может ли так случиться, что встретившись с ним глазами и глубоко заглянув в его робкую, трясущуюся душонку, я смогу наконец простить ту его трусость? И тот мой позор? Может быть, тогда они стали бы нашей общей трусостью и нашим общим позором? И может быть, тогда, наполнив наши легкие свежим воздухом, точнее, морским бризом, свежим морским бризом, который будет бризом только в самом начале, а потом станет уже не бризом, но ветром; и вот, наполнив нашу грудь этим ветром, или, скорее ураганом – нет, поднимай выше – тайфуном, вот именно, самым настоящим тайфуном! – и покрепче опершись ногами о Землю – ты, так и быть, левой, а я правой, – ведь мы же левша, помнишь? – Землю такую покатую, такую скользкую, что нам с тобой вдвоем ну никак на ней не устоять – с тайфуном-то в легких! – мы бы оттолкнулись от этого сине-коричневого шарика… – …с прозеленью? – …ну, пускай будет с прозеленью… – …и оторвавшись от него, мы устремились бы ввысь, туда, где она, наверное, уже ждала бы нас, ведь, как сказал нам священник… – поправка: что бы священник нам не сказал, он сказал это только одному из нас…

– Ну, хорошо, пусть будет так… как сказал одному из нас священник, уже не помню кому из: «великое проклятие в силу парадоксальной близости противоположностей является великой возможностью», а значит, где-то там, где-то высоко-высоко она наверняка бы нас уже ждала; и встретив ее, мы произнесли бы совсем негромко, произнесли бы шепотом, чтобы тайфун в наших легких не превратился в космический вихрь и не разметал в разные стороны планеты, созвездия и галактики: «Любимая, заклинаем тебя, не оставляй нас в этот час смертельных…» – …а тебе не кажется, что было бы лучше засунуть всю эту патетику куда подальше, и честно ей признаться, что нам без нее просто очень грустно; так грустно, что хоть сейчас в петлю?

Но то, что могло быть сказано, сказано опять не было, и еще одна отсрочка привела меня сюда, где я лежу один в холодной гнилой жиже, прикованный к склизлой деревянной стене, о которую снаружи яростно бьются волны, и пытаюсь криком отогнать крыс, рвущих на части мою плоть. Сверху открывается люк, и я вижу спускающегося по веревочной лестнице человека в грязной шляпе с соколиным пером, черном, шитом золотой нитью, камзоле явно с чужого плеча и ржавым топором, заткнутым за широкий кожаный пояс с оловянной пряжкой, рядом с которой я вижу связку ключей.

Я точно знаю, что один из них – от моих кандалов, а еще – что этот человек собирается разрубить меня на куски, и спастись я смогу только если притворюсь мертвым. Сквозь полуприкрытые веки я вижу, как он вытаскивает топор и, подходя ко мне, скалит кривые, почерневшие от табака и тухлой солонины зубы. Ближе… ближе. Тут главное не поспешить и выбрать правильный момент, иначе я лишусь не только жизни, но и шанса прильнуть к прохладному источнику, одного глотка из которого мне бы хватило, чтобы навсегда утолить мою неизбывную жажду, растянуть, увековечить эти внезапные – и такие короткие! – вспышки мгновенного чистого постижения, что преследовали меня еще с детства – или же сгинуть окончательно!

Но вдруг что-то меняется, и вот уже я, одетый в необычную, но такую мягкую и удобную одежду, стою возле двери и слушаю голоса, доносящиеся снизу. Мужской голос произносит:

– Это крысы, мисс Флоренс. По какой-то причине они могли перемещаться, только когда им снились крысы. Либо когда им снилось, что они тонут. Мы называем все это сновидческими триггерами…

Я не успеваю услышать ответ девушки, потому что снова лежу голый, прикованный к стене, и через полузакрытые веки внимательно наблюдаю за тем, как тот жуткий человек замахивается – сейчас, или никогда! – я что есть силы бью его ногой в промежность; он роняет топор и, охнув, падает прямо на меня; подтянувшись на цепи, я обхватываю его шею грязными окровавленными ногами, в которые вцепились крысы, не желающие упускать свой единственный за последние недели ужин, и душу его – душу, пока не слышу хруст, похожий на скрип половиц в том доме, что снаружи выглядит то ли как замок, то ли как церковь; и пока я спускаюсь по лестнице, держа в руках легкий арбалет, взведенные плечи которого сделаны из гладкого вороненого металла, мои враги успели спрятаться.

Я подхожу к спешно оставленному ими накрытому столу, засовываю топор за пояс с оловянной пряжкой, жадно хватаю еще теплый кусок пирога с мясом, кладу на опустевшее серебряное блюдо отрубленную голову, впиваюсь зубами в сочную начинку и запиваю еду прекрасным португальским «Доуро», с безразличием прислушиваясь к топоту десятков ног; ржавый засов не выдерживает мощных ударов и позади меня распахивается узкая, обитая железом дверь; но я, не оборачиваясь, продолжаю есть, потому что голова моего врага, лежащая сейчас на блюде, без всяких слов поведает им о том, что теперь на эту дверь им придется повесить новый замок, покрепче и понадежнее, — Чтобы больше никто из вас, дерьмовой швали, не посмел беспокоить вашего нового капитана, когда он ужинает, вам ясно, паскуды?!

Но говорю я это почти машинально, потому что чувствую, что с этой дверью точно что-то не так, ведь когда я проходил мимо нее со взведенным арбалетом, меня охватила саднящая тоска, а еще роковая уверенность, что приближается нечто такое, что я давно похоронил где-то очень глубоко в своей памяти; но ничего уже не попишешь, потому что ни вина, ни мяса больше не осталось, а это значит, что мне пора выйти на палубу и приказать своей новой команде держать курс на Норфолк, где мы перехватим подводы с табаком старого скряги Джеремайи Стоуна, и пополнив трюмы провиантом и водой, двинемся через океан, грабя и сжигая по пути беззащитные торговые шхуны, — О да, нас ждет славная добыча, ребята! – но внезапно я слышу знакомый шорох по правому борту, и мой корабль быстро разворачивает поперек течения: — Лево руля, дьявольское семя! Рубите паруса, сучьи дети! Кому суждено быть повешенным, тот не утонет!!! — но поздно. Мой корабль уже со всех сторон облеплен водорослями Саргассова моря. Я пытаюсь этот корабль освободить, кидая в него камешки, но он слишком далеко от берега. И мама, значит, нам и говорит:

– Я думаю, тут нужен ветер. Давайте подуем!

Я, естественно, начинаю дуть изо всех сил, но ничего не получается. Мама хитро так улыбается, и продолжает:

– Ну, раз ветер нам не помог, тогда кому-то из вас придется добраться туда вплавь и освободить нашу каравеллу!

Но мне совсем не хочется лезть в холодную воду, да и плаваю я пока так себе, поэтому отвечаю ей:

– Во-первых, мама, это не каравелла, а шхуна! А потом – ну как же ты не понимаешь? Там, на борту, находится великий пират, Капитан Диего, смельчак и балагур! Он обязательно с этим разберется, никакого кораблекрушения он не допустит, потому что ему надо спешить в Норфолк, чтобы перехватить табачные подводы старого скряги Джеремайи Стоуна!

Мама хочет мне что-то ответить, но тут вдруг моя Пэнни – которой, если честно, там и быть-то не могло, да и откуда я вообще взял эту Пэнни, если у меня никогда не было собаки? Я ведь совсем не люблю собак, потому что однажды, еще когда мне было четыре года, меня покусала одна… – …которую звали Пэнни? – Которую звали Пэнни. – Так значит, собака все же была? – Да собака была, ее звали Пэнни, что тут неясного? И она меня покусала, когда мне было четыре года. Я еще долго потом болел и пока лежал в бреду, мне подарили тот пиратский корабль; вот тогда-то я и придумал тебя, чтобы ты приглядывал за моей собакой, которую… – Я и приглядывал… но потом мне надо было срочно отплыть в Норфолк, и я всего один раз попросил тебя побыть с нашей Пэнни на берегу, а ты…

– Да, вот теперь-то я наконец вспомнил, как было дело! Корабль этот был не твой и не мой, а наш с тобой, и он, этот наш корабль, зацепился за водоросли, и наша с тобой Пэнни, не долго думая, вдруг вскочила и бросилась в воду за нашей шхуной – ведь нам тогда очень нужно, прямо позарез нужно было узнать, справа или слева от каменной насыпи она поплывет, ведь мама почему-то нам сказала, что от этого будет зависеть все – так и сказала: все-превсе! – и наша Пэнни бросается в воду, и плывет; она уже довольно далеко от берега, но там же водоворот! – Капитан Диего, крикни ей, потому что меня она уже не услышит, крикни ей, что там, в Саргассовом море, есть один водоворот, и плыть туда нельзя, надо непременно обогнуть его – капитан Диего, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пож… – но все уже кончено, и никто из нас спасти ее уже не сможет, да и спасать-то больше некому, и все, что мне остается — это запереться в моей капитанской каюте и больше никогда и никому не открывать дверь; и вот я стою перед этой дверью, которую кто-то успел отпереть изнутри, и там, внутри, очень темно, и мне очень не хочется туда входить, поэтому я наклоняюсь и хриплым голосом говорю:

– Эй, кто там?

– Что-то потерял? – звучит прямо у меня за спиной глубокий, холодный голос.

Я быстро оборачиваюсь, теряю равновесие и падаю с лодки в воду – в ту самую воду, где она должна ждать меня – да, мама, я точно знаю, она меня там ждет; а знаю я потому, что она иногда в новолунную полночь тихо зовет меня оттуда, со дна; и когда нам с капитаном Диего удастся разобраться с происками разных корсаров и флибустьеров, собрать новую команду из каналий и сорвиголов и на нашей с ним шхуне доплыть до самой середины Саргассова моря, то, там, в самой его глубине, мы обязательно увидим ее; и уже теряя равновесие и падая с борта в воду, я успеваю заметить очертания хрупкой женской фигуры, неподвижно стоящей в трех шагах позади меня; и еще до того, как мой парадный китель с блестящими пуговками, пропитавшись холодной маслянистой водой Саргассова моря, утянет меня вниз и все погрузится во тьму, я успеваю подумать, что хорошо помню этот голос, и хотя прошло столько лет, этот голос не изменился, — и это ее голос, ее, ее! – а раз так, значит та, что была дороже мне всех на свете все еще жива, она каким-то образом смогла выжить, смогла выбраться из холодных маслянистых вод Гудзона, а значит, я так долго мучил себя зря, и все возможно, и еще ничего не потеряно…

Но тяжелые ботинки и мундир с блестящими пуговками продолжают тянуть меня на дно, мой новенький мундир лейтенанта, висящий в шкафу, мундир, который только сегодня утром, так гордясь мной, выгладила Дженни, и теперь мне придется вернуть должок и оставить этого несчастного нью-йоркского паренька наедине с нечистым на руку Томом Хиксом – а ведь я с самого начала видел, что в этом деле с двумя застреленными копами что-то явно нечисто, и уцелевшая девушка как-то испуганно косилась на Томми, но я все равно вынужден подыгрывать ему на этом допросе, выступая в роли злого полицейского; я сижу в своем выкрашенном свежей краской кабинете, стараясь не встречаться глазами с Дженни и детьми, с укоризной смотрящими на меня с фотографии на моем столе.

Вдруг раздается звонок, и глубокий, холодный голос, назвав мой личный код, говорит мне, что настоящий убийца задержан в баре в Уилмингтоне, а из факса тем временем уже вылезает лист с фотографией избитого, взлохмаченного громилы; и я, надеясь, что еще не поздно, бегу в комнату для допросов и барабаню в дверь, одновременно продолжая лить воду; и когда дело почти сделано, парень вот-вот захлебнется, мне останется только получить свою пятерку с правом на досрочное за непредумышленное, — «Полтора ляма и дом на Сейшелах или грошовая пенсия и дерьмовая хибара в Симкинс-Корнере? А можно я подумаю, секунды полторы?» — раздается громкий стук в дверь, и жирный усатый коп, которого было бы не отличить от меня, если только снять с него купленный на распродаже для жирдяев бежевый костюмчик и вытопить из него фунтов двести сала – жирный коп перестает лить воду и, выругавшись, снимает с меня полотенце, переворачивает на бок, чтобы я мог откашляться; и пока он идет к двери, мои подошвы упираются в плотный песок на дне; я что есть силы отталкиваюсь и отчаянно гребу тяжелыми руками и ногами; вскоре я выныриваю на поверхность, но всего лишь для того, чтобы потом, немного погодя, снова погрузиться в искрящуюся бездну глаз хрупкой черноволосой девушки, сидящей полуголой у шеста и делающей странные паучьи пассы тонкой рукой, и в той бездне остаться уже навсегда…

«Но что значит это «навсегда»? И это «потом»? И когда случится это «потом», если все, что должно было случиться, или давным-давно уже случилось, или происходит прямо сейчас, и прямо сейчас она тонет, снова и снова, и вот она уже снова мертва, и снова жива; и делала, и делает, и наверное, будет продолжать это делать она только для того, чтобы доказать нам, что нет ни до, ни после, что не было и нет никакого проклятия, а значит, не было и нет никакого благословения, и нет никаких поверенных, священников, генералов и свиноподобных жирдяев, а все что нам осталось сделать, чтобы не кануть в этой непрерывной и, судя по всему, замкнутой круговерти ее смертей и наших воскрешений, которые ведут к новым нашим смертям и новым ее воскрешениям – это признать, что мы с тобой – и ты, и я – так и остались все тем же насмерть перепуганным десятилетним ребенком, которого для его же безопасности заперли в набитой всяким бесполезным хламом комнате – и я допускаю, что нам оставили полсотни самых безобидных книжек, да еще коробку угля, чтобы мы рисовали голых женщин в змеях – но вот чего нам точно не оставили, так это даже самого маленького, самого безобидного ножичка, не говоря о мечах и боевых топорах, и уж подавно ни одного креста – кто бы нам позволил их хранить после того, что произошло на том берегу, ведь кресты в сочетании с острыми лезвиями нельзя считать ничем иным кроме настойчивого приглашения раз и навсегда покончить с терзающим нас чувством вины за то, в чем ни ты, ни я не виноваты, за то, чего мы даже не совершали – хотя ты, если подумать, мог это предотвратить, пока она плыла к нашей шхуне… – так ты опять за старое? – все, больше не буду, обещаю! – и это же чувство заставило нас навыдумывать разного, лишь бы не вспоминать о той, что была нам дороже всех на свете; и тащат нас куда-то по этим нескончаемым грязным коридорам вовсе не для того, чтобы утопить, а всего лишь чтобы раздеть догола и окатить душем, названным в честь доброго капитана Шарки, грозы шестидесяти трех морей и… – капитана Шарки? Серьезно? Доктора, доктора Шарко! Который когда-то жил во Франции и придумывал всякое, чтобы ребятам вроде нас с тобой жизнь не показалась медом намазанной… – хорошо… окатить душем Шарко, а потом подключить электроды к нашей голове и пропустить сквозь нее десять тысяч вольт; и устроить нам другие, пусть и жестковатые, но совершенно необходимые процедуры, чтобы мы забыли, или наоборот, вспомнили… но погоди… кто здесь… Сосунок?! Сэмм… Генерал! Пельмень? Пельменище, родной!

– Боже, парни! Вы просто не представляете, как же я рад вас всех видеть!!!