Это

Глава 47 В которой Генерал теряет свою армию

– Живой?! – услышал я в ответ радостный рев Генерала. – Мальчик мой, когда ты там затих, я уже грешным делом подумал, что тебе все-таки удалось изгадить мой великий вечер!

Я потряс головой, чтобы стряхнуть воду, льющуюся мне в глаза с мокрых волос, посмотрел наверх и увидел свои руки, примотанные скотчем к крюку балочного крана – одного из тех приспособлений, с помощью которых на наших корпоративных вечеринках частенько подвергались испытаниям либо наши кости, либо наши желудки – в зависимости от ролей, что были назначены нам устроителями.

Кран этот, в свою очередь, был приторочен к очень высокому и очень грязному стеклянному своду помещения настолько вместительного, что даже все наши парни выглядели там сиротливо и потеряно. В авангарде толпы на раскладных стульях сидели Генерал и Пельмень. Я был почти растроган тем, что последнему принесли целых два стула, чтобы он смог уместить на них свой огромный зад.

– Фу-ух, ребята… Как же хорошо снова стать нормальным! А это что такое? Неужели старый заброшенный завод? И где вы их только находите? Могу представить, как все изгалялись над тем итальяшкой, который когда-то накупил себе этих заводов! Его собственная жена плюнула ему в лингвини, забрала детей и ушла к перуанцу, что стриг их газон. А потом Вильсон вводит сухой закон, и дело пошло! Начал попутно приторговывать цементом, чтобы закатывать дотошных журналисток в фундамент какой-нибудь дурацкой эспланады; лебедками, чтобы было на чем вешать стукачей и вороватых букмекеров; аккумуляторами с удобными яичными зажимами – короче, уймой всякого!

– Закончил? – крикнул мне Генерал, приложив ладонь ко рту.

– Только разогреваюсь, Блази! Но потом из Афгана повозвращались женихи тех журналисток – все до одного бывшие спецназовцы и попадают белке в глаз с тысячи шагов… У меня три вопроса: что этим тварям сделали белки? Что такое «эспланада»? А самое главное: кто наливал эту водичку в чан подо мной? Часом не ты, Лео Гатто?! Парни, парни, как же я вас обожаю…

– Все? – в нетерпении рявкнул Генерал.

– А что? Собираешься толкнуть злодейскую речь, да я мешаю? – орал я в ответ, чувствуя приближение того эйфорического состояния, что предшествовало моей встрече с братьями Ланца в мотеле. – Эй, ребята, помяните мое слово: этот надутый индюк сейчас от вашего имени опять начнет распинаться про уважение, обманутое доверие и дерьмо – но видели бы вы, что он хранит в своем сейфе…

– Опускай! – скомандовал Генерал.

– Есть, сэр! – злорадно гаркнул в ответ Лука, стоявший рядом с чаном, и нажал на кнопку пульта, висящего на проводе.

Я начал медленно опускаться в чан. Меня буквально трясло от экстаза.

– Слышите, парни? – продолжал я разливаться. – Это ведь не мой хер он держит в том сейфе! Томми Бонифацио! Да, да, я к тебе обращаюсь! Волосяной гель в уши затек? Угадай, где сейчас та клюшка для гольфа, которую ты забыл вытащить из задницы Часовщика Лу? Эй, Дэнни Мотта! Кто, по-твоему, сдал легавым твою сестру Кьяру, когда ее муж Викки Барбетта вдруг полюбил коктейли из стрихнина и страховок? Винни Мариаччи! Это ведь тебе он пообещал повесить на подтяжках того ямайца, что подрезал кило твоего крэка в девяносто втором? И примерно тогда же пропали твои желтые подтяжки со слониками? Совпаденьице, а?!

Но когда под водой скрылись мои колени, я начал беспокоится. Моя эйфория почему-то все никак не помогала мне заставить Сосунка отпустить злосчастный маленький красный джойстик, управляющий лебедкой. Его мыслей я тоже прочесть не мог, а вода, между тем, дошла мне уже до пояса!

«Брось! Отпусти!» – в нарастающей тревоге кричал я Луке, пока из моего рта продолжали вырываться слова:

– …Джуниор Коррарди! Небось не чаял, что твоя перхоть когда-нибудь переместится с туловища мертвого Филли Бароне в один сейф на Лонг-Айленде?.. Энжи Пиччини! Ты когда в последний раз проверял, как там поживает труп твоего дружка Луи Сасси, которого ты зарыл в своем…

А в воду уже начала погружаться моя грудь!

«Стоять! Стоять!! Стоять!!! Сто…»

– …ять!!!! – вдруг яростно проорал Генерал, с невиданной для такого окладистого господина прытью сорвался с места и вихрем взлетел на приставную лестницу рядом с чаном.

Сосунок в испуге выронил пульт. Лебедка замерла. На поверхности оставалась только моя голова и руки, привязанные к крюку.

«Начинается?!» – с надеждой подумал я.

– Слушай меня! И пусть заодно все они послушают! – Он ткнул пальцем в сторону толпы. – Ты думаешь, что эти ублюдки не знают, кто я такой, и что у меня на них на всех есть? Да пойми же: я стою выше их всех хотя бы уже потому, что никогда от них этого и не скрывал!

Парни согласно закивали.

– Ты думаешь, у них нет своего сейфа со скелетами друзей?! У каждого здесь он есть, у каждого! У кого-то поменьше, у кого-то побольше, да только куда им до моих?! Да, моих!!! С чего ты вообще взял, что он у меня один такой?! А теперь полюбуйся, что сейчас будет. Эй, Батталья!

– Я, босс! – отозвался Тедди Батталья, мордоворот такого устрашающего вида, что даже я хорошенько взвесил бы все «за» и «против», прежде чем попробовать стряхнуть пыль с его курчавой шевелюры.

– Скажи-ка, Батталья: ты в курсе, что я с тобой сделаю, если попрешь против меня?

– Да, босс. Присяду. От тридцатки до пожизненного.

– А известно тебе, почему присядешь?

– Думаю, босс, потому как не надо было мне тогда своим кривым рылом на камеру светиться.

– А ты знаешь, Батталья, где сейчас эта запись?

– Я так понимаю, что она у вас, босс. Да, так я думаю. Ага.

– Тогда скажи мне, Батталья: хочешь, я тебе ее подарю? Ты только попроси, и она твоя!

– Нет, босс, пусть уж лучше она у вас побудет. Так мне спокойнее.

– Видишь? – спросил Генерал, снова повернувшись ко мне. – До сих пор кажется, что все дело в каких-то сейфах? Ты проник к нам, как ехидна, и заставил впустить тебя в наши сердца – но так и не постиг, с кем на самом деле имеешь дело! Я каждый день слышал сначала от этого вот, а потом еще и от дочери: «Рикки Чепино то, Рикки Чепино сё!» Как же меня это достало, если бы ты знал! Сколько раз я им твердил, что ты просто самовлюбленный пачкун, в котором нет, и никогда уже не появится того, что есть в каждом из этих парней – веры!

Да, я говорю о той самой вере! Мы веровали, еще когда все остальные сидели на деревьях и были готовы отгрызть хвост у родной матери, посули им за это кто-нибудь пару долбаных земляных орехов! И совершенно не важно, во что именно эти парни верят. Некоторые убеждены, что я готов взойти на Голгофу ради любого из них; другие – что я всегда сумею вернуть наш корабль в тихие воды, чтобы они могли спокойно делать свой бизнес. Сам я верю и в первое, и во второе, а еще в то, что всегда сумею запрятать их вонючие трупы так глубоко, что их не откопает даже сам сраный Вельзевул! Только эта вера и делает всех нас теми, кто мы есть; а таких как ты – липкой грязью под нашими пятами! Что, тебе все еще смешно? Ну так я покажу тебе, что такое истинная вера!

Он резко повернулся к сыну.

– А ну, пошел к остальным!

– Сэр…

– Я сказал – вон пошел отсюда!!!

Лука, как оплеванный, поплелся к остальным ребятам. Генерал подождал, когда он встанет в строй, потом наклонился над чаном и зашипел, с бешеной ненавистью глядя мне в глаза:

– Думаешь, я не знаю, кто ты такой?! Она ведь мне все про тебя рассказала, про всю твою тупую жизнь! И про проклятье рассказала, даже не сомневайся! Знаю, ты сейчас подумал: «Может, хотя бы о том, втором ему не известно? Может, хотя бы у одного из нас еще останется шанс выбраться отсюда?» Глупец! О твоем кретине-двойнике я тоже позаботился! И да, мне прекрасно известно, как сильно вы оба боитесь воды. Скажи-ка мне: это каким нужно быть поганым ничтожеством, чтобы бояться лучшего из всего того дерьма, что ты сам же и насоздавал?!

А твой гениальный план? Да в тот же самый день, как ты выдумал его, я уже все о нем знал от нее! Той же ночью! Про то, как ты задумал уничтожить меня! Что, хотел наложить кучу в ту руку, которая тебя кормила, сученыш? И посмотри, куда это тебя привело? Два года ты был уверен, что дергаешь за ниточки, и даже не подозревал, что сам был всего лишь марионеткой! А вот тебе самое сладкое: ты был не просто марионеткой, а нашей с нею марионеткой! О да! Это ведь она научила меня, как тебя сюда затащить!

Хоть Генерал не сказал мне ничего такого, о чем бы я не знал, но после его слов я скривился от жгучей боли.

– Ну что, тебе уже не так весело? Ох, как же долго я мечтал, чтобы этот день наступил! Когда я годами сносил все издевательства, все унижения от отца и его любимчика, моего братца, я не испытывал к ним ненависти – как бы не так! Я думал только о том, что обязательно придет день, когда я поквитаюсь с ним – тем, кто на самом деле за всем этим стоит! Тем, кто сотворил и агнцев, и волков; и страдание терпящих, и страдание приносящих; и отплачу я за все слезы мои такою мукой, что будет невыносима даже ему. А после того, как отплачу, кто, если не я должен буду занять его – то есть твое место?

Теперь понял, что тебя ждет? И для чего я собрал здесь всех этих подонков? Ну так слушай же: сегодня я наконец свершу свою месть, и я хочу, чтобы все они, все до одного увидели, что я сотворю с тобой! Придет день, и они узнают, что ты был их богом, но вспоминать они будут лишь о твоем убожестве! И что им тогда останется, как не вознести меня, твоего судью и палача, и выше Голгофы, и выше всех тех мерзких капищ, которые ты воздвиг с свою честь?!

От ненависти бледно-голубые глаза Генерала стали совсем белыми, и на его багровой физиономии выглядели чужеродно.

– Ну, дошло до тебя наконец, что я называю подлинной верой? Я принял все это сразу, как только она пришла ко мне, принял, потому что узрел ее, узрел во славе ее, узрел то, что тебе так и не открылось в ней, хоть и снизошла она до тебя в доброте своей небывалой, неслыханной; да, пусть для них ты и всё, но ты ничто без нее, и вот потому-то теперь не ты, а я избранник ее; я тот, кому явила она всю славу свою и даровала всю милость свою!

И узрев, сказал я ей тогда: «О Нерожденная Дщерь, о Великая Мать, что лобзаньями своими и благоволением своим возвела меня на трон в твоих чертогах небесных – будь благословенна, и благослови меня, чтобы стал я отныне помазанником твоим, помазанником, что вознесется выше и горделивых правителей, и кротких мудрецов; и во славу твою повергну я во прах и пепел города твои и нивы твои, и склонятся предо мною чела отважных мужей, и растворятся предо мною чресла их стыдливых жен, и возропщут скучные праведники, и возликуют радостные грешники…

Генерал все говорил, наклоняясь ко мне ближе и ближе. Уже не слушая его и безропотно согласившись с тем, что на этот раз отвертеться мне уже точно не светит, я безразлично смотрел на его совершенно безумное, внезапно состарившееся лицо – и постепенно сквозь эту беспорядочную мешанину из желваков, морщин, пульсирующих темно-синих вен, трясущихся губ, дряблых серовато-пунцовых щек и черных мешков под слезящимися глазами начали проступать черты, показавшиеся мне знакомыми.

«Хм… а старикашка-то – вылитый я, только лет через сорок. Неужели все будет так плохо?»

Это «будет» вроде бы все еще намекало на возможность продолжения, но продолжения настолько безрадостного, что мне захотелось покончить со всем этим как можно скорее. Генерал вдруг опомнился, снова помолодел, и на его лице вновь появилось осмысленное выражение.

– Сэмми, Энди, сюда! И захватите полотенце! – крикнул он через плечо, и мои бывшие друзья поспешно направились к нам.

Уступив им место на лестнице, Генерал приказал:

– Быстро снимите с него всю одежду. И не лапайте слишком – народ же смотрит!

Сэмми достал нож и со злобой принялся срезать с меня мокрую рубашку, джинсы и трусы, а Энди, взяв пульт у Генерала, поднял меня и снял кроссовки и носки. Затем Сэмми, встав на край чана, стал грубо обтирать меня полотенцем.

– Еще выше подними, чтобы он к воде не прикасался, – продолжал давать указания Генерал.

Смысл этого приказа был мне ясен, потому что теперь я и не поднимая головы видел, что крюк, к которому они меня привязали, был соединен с электрическим проводом.

– Думаю, тебе будет приятно узнать, что кое-кто из наших с тобой общих знакомых настаивал именно на этой части! – возбужденно прокричал Генерал снизу. – Сейчас мы с тобой немного потанцуем. Арти, музыку!

Пока Арти Вольпини, когда-то давно гревший руки на продаже краденных автомобильных стерео и поэтому считавшийся крупным спецом по всякой электронике, безуспешно возился с бумбоксом, я все с тем же безразличием заметил, что мой ум наконец-то начал наполняться потоками мыслей парней.

«Топили-то вы беспомощного щенка, а на поверхность выбрался сам Джейсон Момоа, – апатично подумал я, – да только что с того? Можно было бы заставить их завернуть меня в чистое сухое полотенце и на руках отнести прямиком в финскую парную. С девочками и коксом. Лет через сорок, глядишь… Понял? Потому-то она и настаивала именно на этой части… Арти, да вот же эта кнопка, устрица ты криворукая!»

Арти находит наконец нужную кнопку, и звучит музыка. Разумеется, это «Мамбо итальяно». Генерал завладевает пультом и в неистовой ажитации давит на тумблер под джойстиком. Невыносимая боль пронзает меня. Я пытаюсь ей сопротивляться, но боль настолько сильна, что о сопротивлении не может идти речи. Я поддаюсь ей – это не помогает; я уступаю ей еще – безрезультатно; отдаю ей на откуп свое тело, но боль только усиливается; я окончательно сдаюсь, рублю себя на мелкие куски и подношу их моей победительнице – но она с презрением отвергает мое кровавое подношение.

Тогда я выдавливаю из кусков чистую кровь, наливаю ее в золотую чашу и с низким поклоном подношу ее тебе, моя свирепая госпожа. Сменив гнев на милость, ты принимаешь мой дар, пьешь долго, с наслаждением; затем в безумном порыве отшвыриваешь чашу и заходишься в грозном экстатическом танце – дикая, нагая, страшная! Кажется, что больше я тебе не нужен; кажется, что мною уже все и так отдано без остатка; кажется, что на этот раз мне точно конец; но я откуда-то знаю, что тебе не обойтись без чего-то, что я все же сумел спрятать, уберечь от тебя.

Ты подхватываешь меня и кружишь, кружишь, постепенно продвигаясь от дальнего края необозримой, ослепительно лучезарной сферы к самому ее центру; и только я один знаю, где этот центр находится, но только ты одна знаешь, как до него добраться; мы проносимся мимо оцепенелых фантомов, безучастно наблюдающих за нами, и в каждом из них я узнаю себя, ведь все они – мои пустые оболочки из разных времен, сброшенные мною потому, что я точно знаю – там они мне уже не пригодятся; и хоть кружимся мы в разных направлениях – ты направо, я налево, — но наши бесплотные, напоенные чистейшей силой тела уже стали частями неделимого целого, и больше нет всех этих «направо» или «налево», нет «вверх» или «вниз» – отныне, куда бы мы с тобою не направлялись, это все равно будет неминуемым возвращением друг к другу и к самим себе.

Мы кружимся все медленнее и медленнее, и в какой-то момент понимаем, что кружимся не мы, а нечто внутри нас; и больше всего на свете мы боимся дать неосторожное определение этому кружащемуся нечто и особенно тому, вокруг чего оно кружится; боимся, потому уверены: обозначив, мы сразу это потеряем, потеряем навсегда; нам достаточно знания, что прямо сейчас и прямо здесь рождается тишина и едва слышно бьется угасающий пульс мира.

И когда медленное кружение окончательно растворяется в неподвижности, как снег без остатка растворяется на поверхности безмолвных, сумрачных вод, я осознаю, что наконец нашел то, чего так долго жаждал, искал – но искал без тебя, любовь моя; искал с той поры, как появился из ниоткуда на том корабле, и оставался один, пока не придумал его, а потом и тебя, любимая; придумал для того, чтобы мне не было так невыносимо одиноко в моем долгом путешествии из центра в центр; но теперь, когда это путешествие подошло к концу, а мои наполненные мглою и беззвучием хамелеоновы глаза ясно видят все то, что раньше было скрыто, нам пришла пора расстаться…

Я чувствую, как ты сопротивляешься, бьешься во мне, пытаешься удержать, остановить; мы недолго боремся, я вырываюсь на свободу, увеличиваюсь, расширяюсь со скоростью вихря, взрыва; на мгновенье перед глазами появляются грязные стекла крыши, и я одними губами шепчу: «Бегите парни!»; но бежать-то особенно некуда, их захватывает, перемалывает бешено вращающееся, грохочущее торнадо из обломков уже не одного, но многих зданий, кварталов; а я все продолжаю и продолжаю расти, от меня шарахаются перепуганные птицы, на полном ходу я сшибаю некстати подвернувшиеся спутники, астероиды, луны, планеты; и только почувствовав на лице жар чужих солнц и вдохнув пыль чужих галактик понимаю, что все это совсем не то, не то…