Это

Глава 24 Из которой я узнаю слишком много

Он был так громок, что мне сразу же вспомнилась мать, всем телом прикрывающая своего сына с картины Брюллова «Последний день Помпеи», недурной подлинник которой я только что видел в холле. Лука мгновенно сник, трусливо приоткрыл одну из тяжелых створок, и мы с ним протиснулись внутрь. Хозяин кабинета в шелковом домашнем халате сидел за своим столом, ожидая нас.

В нашем кругу была, что называется, в большом ходу легенда, согласно которой Святой, как впоследствии и наследник его империи Генерал, коллекционировали скальпы своих менее удачливых конкурентов. Одного только взгляда на стены кабинета оказалось довольно, чтобы в прах развеять все эти домыслы и сказать совершенно определенно: о да, это была чистейшая правда!

Конечно, это не были в прямом смысле скальпы, то есть неприятные на вид куски окровавленной кожи с торчащими из них волосами. Вместо них на стенах были развешаны фотографии давно скончавшихся героев криминальных хроник, и под каждой из них красовалась какая-нибудь позаимствованная со склада улик памятная вещица: принадлежавший «Меченному» Бальдо Пасторе золотой пистолет, чей мишурный блеск в решающий момент не особенно поспособствовал результативной ответной стрельбе; поистине опасная бритва, которой в недобрый час побрился Лу «Чикки» Кафрано; предсмертная записка Фила «Сардины» Гальярди с просьбой никого не винить за восемь выстрелов в сердце ее незлопамятного автора, и еще много всякого такого.

Не имело особого смысла надеяться, что этот реликварий был простой данью уважения Генерала к его товарищам по оружию. Я определенно смотрел на стену с охотничьими трофеями, и пророческие слова из Екклесиаста: «Кто умножает познания, умножает и скорбь» вдруг обнаружили свой зловещий смысл. Умноженных мною познаний было теперь более чем достаточно, чтобы ближайший час моей жизни стал самой настоящей бездной скорби!

Мы подошли к столу. Генерал, гладкий, подтянутый, и оттого совсем не похожий на своего близнеца, сделал повелительный жест рукой, приглашая меня сесть, и смерил взглядом оставшегося стоять Луку.

– А тебе чего?

– Мне остаться, отец?

– Когда научишься вести себя, как мужчина, тогда и сидеть будешь в присутствии мужчин, – отрезал Генерал.

Лука с ненавистью посмотрел на меня и вышел, закрыв за собой дверь.

– Сколько лет бьюсь, а все без толку, – пробурчал Генерал, обращаясь ко мне.

Я безразлично зевнул. С полминуты он сверлил меня бледно голубыми глазами и наконец, удовлетворенно ухмыльнувшись, сказал:

– Хочу поделиться с тобой одной историей, сынок.

Генерал взял из коробки дорогущую никарагуанскую сигару, раскурил ее от стоящей на столе зажигалки в форме статуи Свободы из матового белого стекла, которую ему подарила Бьянка, и расслабленно откинулся в кресле.

– Когда ты пришел и предложил добыть мне эту монету, то все равно даже представить не мог, что она на самом деле значит для нас с Ники. Всех подробностей не знает ни одна живая душа, включая мою дочь.

Он задумчиво попыхал сигарой.

– Видишь ли, меня и моего брата воспитывали совсем не так, как это принято сегодня. Я всегда был строг со своими детьми, но убереги их господь от того, через что пришлось пройти нам с братом! Не знаю, поверишь ли, но в раннем детстве мы буквально дрались за еду! После того, как нас отняли от груди, нам иногда давали только одну бутылку молока на двоих, и чтобы завладеть ею, мы бились, как две помойные крысы. Победитель выпивал ее до дна; проигравший запоминал эту ночь надолго. Зато в следующий раз он дрался в десять раз яростнее!

Когда мы немного подросли, отец и мать стали придумывать новые испытания. Это касалось спорта, учебы, скорости, с которой мы были должны спуститься к ужину. Только победитель имел право сесть с ними за стол. У нас был всего один приличный комплект выходной одежды, и кому-то по вечерам приходилось оставаться дома.

Хотя мало кто взялся бы нас с братом отличить, мы были очень разными. Он любил риск и бросался в драку очертя голову, не считаясь с потерями; зато я был хитрей и ловчее, поэтому долгое время мы делили победы и поражения примерно поровну. Да, родители превратили нашу жизнь в ад, но и я, и Ники рано поняли: смысл всех этих испытаний заключался в том, чтобы однажды кто-то из нас смог занять отцовское место. Только так они могли подготовить нас ко всему, что ждало победителя… Как тебе такое?

Я пожал плечами. Хотя подобное воспитание действительно нельзя было назвать типично итальянским, моему собеседнику и в голову не могло прийти, что кое с кем из присутствующих в детстве обходились далеко не так нежно. Генерал стряхнул пепел в массивную хрустальную пепельницу и продолжил:

– У отца была монета, та самая. Он часто говорил, что она приносит ему удачу. Еще он считал, что император Юлиан был его далеким предком. Понятия не имею, так ли это. Однажды отец пообещал нам, что монета достанется лучшему из нас. Этот чертов ауреус снился мне каждую ночь, а Ники рассказывал мне, что стоило ему закрыть глаза, как он видел перед собой профиль Дидия Юлиана! Перед своей смертью, когда нам было немного за тридцать, отец вызвал нас к себе… Знаешь, что случилось потом?

– Он назначил вас своим преемником и завещал вам поместье, но монету отдал вашему брату?

– Да, мать его! – вдруг треснув по столу кулаком, оглушительно заорал он. – Да! Он отдал монету этой жирной мрази! Черт бы подрал Дидия Юлиана со всеми его потомками! Даже выползи я полудохлым из утробы какой-нибудь косоглазой шлюхи из Чайнатауна – все равно заставил бы всю вашу итальянскую сволоту бегать за мной с поджатыми хвостами, клянча на дозу! Дом? Да плевать я хотел на дом! Я мог начать с грязной бомжарни в Бронксе – и через пять лет купить десять таких! Когда эти там окончательно рехнутся и легализуют тяжелую наркоту – чье, по-твоему, имя будет вышито на спине у каждого гребанного чако, которому приспичит пособирать цветочки в стоградусную калифорнийскую жару? Снова бухло отменят – о ком будут вспоминать все эти сучьи голодранцы в клоунских шляпах каждый раз, когда у них язык зачешется произнести слово «смузи»? Начнут за стейки сажать, как за убийство первой степени – кому будут засылать долю с каждой морковки, скормленной какому-нибудь беспозвоночному членососу? Все, что было, есть и будет у всех вас, проклятых дерьмоедов, вы получаете с моего стола; а все, что было, есть и будет у меня, я выбиваю из кого-то вот этой рукой! А если так, то кто вообще может мне что-то дать, а тем более забрать, включая Господа с его ватагой педиковатых херувимов, черти-бы-их-всех-до-смерти-задрали?! Что еще, кроме этой проклятой монеты он мог оставить мне такого, в чем я действительно нуждался?!

Вспышка закончилась так же внезапно, как и началась. Нисколько не впечатленный, я подождал, когда Генерал переведет дух, и сказал:

– Да… тут, конечно, немало пищи… для размышлений. Не угостите сигарой?

– Не знал, что ты умеешь их курить. Что ж, возьми одну, – ответил он, немного поколебавшись, и кивнул на коробку.

Взяв сигару, я отрезал ее кончик ножницами, лежащими рядом с пепельницей, придвинул зажигалку и прикурил. Возвращая зажигалку, я поставил ее точно в то место, где она стояла до этого – лицом к Генералу.

– Ну как? – спросил он.

– Сойдет.

– Вот и чудно. А теперь, сынок, достань мою монету и положи ее на стол.

Я скорчил недоуменную гримасу. Генерал, не спуская с меня пристального взгляда, протянул руку и нетерпеливо пошевелил пальцами. Рассмеявшись, я вытащил из кармана монету и отдал ему.

– Как вы догадались?

– Без монеты ты бы сюда не пришел, мальчик. Зачем оно тебе? А еще ты бы не стал вытворять всего этого у Мики, не заполучи ты ее. Расскажешь, как тебе это удалось?

– Подменил очень неплохой копией. Ему было не до того, чтобы проверять. И вы оказались правы. Он был готов все поставить на сильную руку, но ни за что не отпустил бы меня с этой малышкой. Пришлось немного помахать стволом.

Генерал взял со стола лупу и внимательно осмотрел мою добычу.

– Да, это она. Вот тут, на лице, есть небольшая выщербина. Ники, конечно, это тоже заметит, если уже не заметил.

– Когда заметит, я буду уже далеко.

– А с чего ты взял, что я тебя отпущу? – спросил он насмешливо, опустив руку в ящик стола.

Вместо ответа я набрал в рот побольше дыма, выпустил пару толстых колец и третьим, маленьким и быстрым, прошил их навылет.

– Ты, кажется, у нас не из пугливых?

– А что, моя пугливость может хоть чем-то мне помочь?

– И что же мне теперь с тобой делать?

– Для начала стоило бы обсудить, когда я получу свои триста штук.

– А разве возможность выйти из этого дома живым после того, что ты там устроил, не стоит этих трехсот штук? Мне, между прочим, еще твое дерьмо разгребать.

– Так может, просто вернем монету вашему упитанному родственничку, и делу конец?

Генерал одобрительно рассмеялся.

– Да уж, мужества тебе не занимать. Видать, в отца пошел. Эх, Луке бы такие шары… Когда закрыли на пожизненное моего старшего, Винченцо, еще одной головной болью стало больше. Страшно подумать, на кого придется оставить все мое хозяйство. Кстати, о хозяйстве. Сначала, когда я узнал о тебе и Бьянке, то захотел обрезать под корень все, что у тебя там успело вырасти, мальчик. Но потом понаблюдал за тобой и понял, что моему сыну есть, чему у тебя поучиться. Дух преемственности, и все такое. Со временем, глядишь… Ладно. Поздно уже. Я, кстати, оценил, что ты даже не пытаешься спрятаться под юбкой моей дочери.

– А причем тут Бьянка?

– Вот и я думаю, что не причем. Не знаю, как ты сумел убедить эту ненормальную выйти за тебя, но только последний кретин мог надеяться облегчить этим свою жизнь… Лука! – проорал он.

Вошел понурый Лука.

– На той кушетке лежит пакет, – обратился к нему Генерал, – в нем триста штук. Отдай ему и отвези, куда скажет.

– Триста штук?! Да я его лучше прямо здесь…

– Чеп, сынок, выйди-ка ненадолго, мне с сыном надо кое-чего перетереть.

Я потушил сигару и вышел в холл. После того, как я закрыл за собой дверь, из кабинета послышались неразборчивые, хотя и довольно громкие звуки формирования духа преемственности.

Минут через пять дверь снова открылась, и показался озлобленный Лука с пакетом под мышкой.

– Деньги получишь, когда доедем до места. Вперед!