Это

Глава 32 В которой вдовец окажется мертвым мужем своей живой вдовы

– Джо, дорогой! – этот голос был мне как будто знаком. Вслед за тем кто-то примерно моего роста крепко обнял меня.

Слышимость была такая, словно у меня над ухом только что разрядили обойму из пятидесятого «Смит&Вессона» – но я сразу почувствовал облегчение. Все-таки очень я надеялся на этого мерзавца!

– Посмотри, кто здесь!

Схватив за руку, поверенный куда-то меня потащил.

А вот с «посмотри» было чуть сложнее. Перед глазами у меня мелькали разноцветные пятна. Я попробовал настроить резкость, но вспомнил, что больше не могу управлять своими глазными яблоками.

– Здравствуйте, мисс. Позвольте представиться: меня зовут Джозеф Стоун. Могу ли я узнать, как мне следует к вам обращаться?

Хотя эти неприлично громкие звуки доносились примерно оттуда же, где находились мои гланды, они показались мне особенно отвратительными. Было в их тембре и высоте что-то такое, не знаю…

Мне сразу вспомнились слова поверенного, которые в моем персональном требнике занимали всю первую страницу: «Отвергая что-то, ты утрачиваешь с ним связь. Как же тогда ты сможешь на это повлиять?» Трудно было выкинуть сейчас что-то более несвоевременное, чем утратить связь с собственными голосовыми связками!

И я попробовал взять себя в руки. Что мы имеем в активе? Я все еще жив. Я слышу. Я ощущаю, когда прикасаются к моему телу. Поверенный рядом. Не так уж и плохо! Правда, в пассиве я почти мертв, я ничего не вижу, не могу пошевелить ни одним проклятым суставом, а рядом со мной суетится этот старый мошенник, по вине которого со мной все это и происходит. Просто ужасно!

– Джо, это же Лидия! Ты что, не узнал ее?

– Лидия? А должен был?

– Господи, Джо, да что с тобой? Вы же росли вместе!

Спокойствие. Холодная беспристрастность. Уравновешенность и отстраненность. И плевать, что поверенный ни словом не обмолвился о том, что эта Лидия выросла вместе с тем, настоящим Джо, и что пока я стою напротив нее с разинутым ртом, она своим всевидящим женским оком разглядывает результаты ничтожных потуг бездарного эскулапа Густава Бельчика, которого я за каким-то чертом отмазал от его неприятностей в Джерси!

Ладно, в сторону все это. В первую очередь нужно было вернуть себе зрение. Но как?

«Элементарно! – ответил знакомый голос. – Раз тебе больше нечем смотреть, значит надо постараться увидеть то, что видит он».

«Но как мне это сделать?»

«О, нет ничего проще! Нужно перестать изображать овцу в волчьей шкуре и вспомнить, что он – это ты и есть; твоя, как ты сам выражаешься, софт-версия!»

Что ж, за неимением лучшего эти слова можно было считать руководством к действию. Попутно я отметил, что несмотря на всю несообразность того, что здесь творилось, мыслил я сейчас так ясно, как почти никогда прежде. Еще я точно знал, что все эти размышления заняли у меня минимум секунд пятнадцать-двадцать, а между тем был совершенно уверен, что в реальности не прошло и четверти секунды. «Звук времени изменился», – так я обосновал эту загадочную уверенность, и дополнительных разъяснений мне уже не требовалось!

Пока я разбирался с хронометражем, малыш завел длиннейший монолог о какой-то авиакатастрофе. Избавившись от необходимости принимать скорые решения, я последовал совету голоса и стал вспоминать: где именно мне удалось напортачить настолько сильно, чтобы превратиться в подобие принцессы, заточенной в невысокой башне из мяса, жира и костей?

Ведь мало того, что парень был создан мною – от кончиков волос до тени под его ногами. Еще совсем недавно мне приходилось заниматься вообще всем – экспозицией, антуражем, декорациями, костюмами и гримом; проработкой характеров, прописыванием всех диалогов, скрупулезным анализом всех сопутствующих интонаций и смыслов. Так когда же он успел стать таким здоровенным чирьем на моей заднице?

Ответ был очевиден: это случилось почти сразу после того, как я отпустил его на волю. Терпения возиться с ним у меня не осталось, и я решил предоставить ему право действовать самостоятельно – разумеется, строго в рамках основной сюжетной линии его жизни, которая для экономии времени должна была более-менее соответствовать моей.

Ради этого мне пришлось выдумать его собственный крохотный мирок, нечто вроде песочницы, где он мог бы безо всякого вреда для себя, а что еще важнее – для меня, возиться со своими игрушками до тех пор, пока в нем не возникнет надобность. Сделать это было необходимо еще и потому, что я не мог позволить этому дурню шастать по реальному городу, где он в любую секунду мог напороться на какого-нибудь сварливого крохобора, неудовлетворенного тем, как я трачу его деньги.

Короче говоря, в мире Джо не существовало ничего, что не было бы мною: я был им самим; я был всеми, с кем он имел дело; я был всем, что…

«Ты зря думаешь, что время резиновое. Где-то прибыло, где-то обязательно убудет».

«Что такое?»

«Да то, что в только что сказанном тобой уже содержится ответ!»

Да, голос, как всегда, был прав. Все было очень просто – после того, как я отпустил Джо, я почему-то стал относится к нему, как к назойливому чужаку!

Не успел я подумать об этом, как изображение вдруг само собой начало проясняться. Тогда я вспомнил, с каким голодным остервенением еще в самом начале работы с малышом, не имея в его воображаемом кармане ни цента, я рисовал в Центральном парке ненавистные сытые лица – и у картинки появилась глубина! Сработало! Я продолжал вспоминать, и постепенно мне удалось разглядеть размытые очертания комнаты, письменного стола и сидящей рядом с ним хрупкой девушки.

Она сидела, опустив глаза в пол. Более того, мне показалось, что она и не особенно слушала то, что лопотал ей Джо. Когда он умолк, незнакомка подняла голову и посмотрела на меня очень темными, почти черными глазами.

Да-да, она посмотрела прямо на меня! Я мог поставить свою лучшую шестидесяти девяти-карточную колоду на то, что этот взгляд не предназначался Джо – ни вымышленному, ни исчезнувшему десять лет назад. Его не удостоился даже Рикки – а он точно заслуживал чуть большего внимания.

Ее глаза были направлены на того, кто прятался много глубже. Они прошили тяжелую многослойную броню из личностей, образов, масок; пробили непробиваемый панцирь, надежно защищавший нежный эпителий испуганного ребенка, забившегося в самый глухой и темный угол моего подсознания; мальчишки, которого немногие знавшие его лично когда-то называли забытым, и поэтому так странно теперь звучавшим для моего слуха именем – Диего!

Взгляд девушки произвел на меня ошеломляющий эффект. В нем было что-то очень знакомое, что отличало и взгляд поверенного – та самая убийственная беспощадность, напрочь исключавшая возможность разжалобить или договориться.

«Достойный противник! Наконец!» – промелькнуло у меня в голове, но из-за невероятной силы, лучившейся из ее глаз, эти слова сразу же растеряли всю свою воинственность.

Принято считать, что жизнь цисгендерного светлокожего мужчины нынче не сахар – и на это есть основания. У каждого из нас когда-то был четырёхколёсный велосипед, но совсем немногие оказались готовы бросить перчатку законам природы и здравому смыслу, сменив четыре колеса на два. Еще меньше тех, кто в зрелые годы решился на обратный переход – ведь в наши дни с углеродным следом такой длины о сексе пришлось бы забыть навсегда.

Поделите оставшихся на число еретиков, которые веруют, что Господь, глядя сквозь пальцы на торговлю «Уолмартом» крупнокалиберными патронами, таким замысловатым способом посылает приглашение самым праведным фанатам Джейсона Олдина[46] на костюмированную вечеринку с крылышками и псалмами – и вот они мы, гонимые, всеми презираемые парии, ничтожные остатки некогда великой армии, ныне рассеянной по самым отдаленным сторонам, полагающие, что сила женщины – в ее слабости, а так называемое «гендерное равенство» придумали только с одной целью: подольститься к какой-нибудь смазливой суфражистке!

Не спорю, бывает всякое, и сразу два таких отщепенца вполне могли встретиться в одно время и в одном месте – хотя стороннему наблюдателю показалось бы куда более вероятным, что один из нас был выдуман другим и теперь пытается завладеть телом своего создателя. Меня и Джо разделяла бездна, зато кое в чем мы были едины – ни он, ни тем более я ни за что бы не позволили женщине вот так за здорово живешь взять над собой верх!

Той силы, с которой я вытаращился на нее внутренним оком хватило бы, чтобы прожечь дыру в Солнце, но все, чего я сумел добиться – это совсем чуть-чуть изменить фокус своих настоящих зрачков, сквозь которые убийственный холод ее овеществленного взгляда лился в мою беззащитную утробу. К счастью, этого было достаточно, чтобы избавится от сковывающего меня оцепенения. Девушка с едва заметной досадой дернула губами и отвела глаза в сторону.

Теперь я мог получше рассмотреть ее. Странно, но мне не удалось сразу составить ясного впечатления о незнакомке – а ведь именно этот свой талант я ценил превыше всего. Что-то будто бы сопротивлялось моим попыткам определить ее. Я поймал себя на том, что хотя каждая линия ее лица и виделась мне очень четко по отдельности, но все вместе они отказывались соединяться в цельный образ.

Продолжая вглядываться, я все больше убеждался, что с моим восприятием что-то случилось. Мне пришло в голову, что теперь я не могу понять даже самого элементарного – белая ли она? Латиноамериканка? А может, черная? Красива ли? Безобразна? Молода ли? Да человек ли это вообще?! У меня мелькнула трусливая мысль, что ее взгляд что-то необратимо повредил в моем сознании, и я больше никогда…

Но вдруг нечто тревожаще знакомое почудилось мне в этих чертах. Этот безупречно очерченный, надменный рот… скулы, выдающие примесь индейской крови… длинные густые ресницы… опаловые веки, таящие животворное сретение и гибельный мрак… дьявольщина, с какой стати ты вдруг заговорил стихами?

Тревога все усиливалась, но вместе с ней росла и моя ясность. На мгновенье у меня возникло отчетливое… нет, не чувство; скорее это было твердое, неколебимое знание о том, что предстоящее открытие обратит в прах, исказит, перелицует все, что я знал до этого; станет роковым началом, которое приведет к мучительному концу моего созда… Создания? Ты правда собираешься произнести слово «создания»? А не слишком ли ты заигрался в свои игры?

Внезапно в моем уме проявилась пугающе реалистичная картинка:

Я лежу в холодной гнилой жиже, прикованный к склизлой деревянной стене, о которую снаружи яростно бьются волны, и пытаюсь криком отогнать крыс, рвущих на части мою плоть. Сверху открывается люк, и я вижу спускающегося по веревочной лестнице человека в грязной шляпе с соколиным пером, черном, шитом золотой нитью камзоле явно с чужого плеча и ржавым топором, заткнутым за широкий кожаный пояс с оловянной пряжкой, рядом с которой я вижу связку ключей.

Я точно знаю, что один из них – от моих кандалов, а еще – что этот человек собирается разрубить меня на куски, и спастись я смогу, только если притворюсь мертвым. Сквозь полуприкрытые веки я вижу, как он вытаскивает топор, и, подходя ко мне, скалит кривые, почерневшие от табака и тухлой солонины зубы…

Жуткая галлюцинация рассеялась, я снова увидел девушку. И вдруг узнал ее!

Невозможно описать испытанный мною шок! Я слышал от одного сутенера из Альбукерке, как проснувшись однажды, он обнаружил, что какой-то чужак пытается подстричь ногти на его ногах. Жалкая пустышка, да где тебе? Почти непохожая на саму себя, черноволосая (вместо медово-золотистых), темноглазая (вместо горчично-карих), передо мною, как живая, сидела Флоренс Эбигейл Брэдшоу! Крошка Фло! Моя Фло!

Если бы один маститый, хоть так и не продавший пока ни единой строчки автор прочитал эти строки – даже он был бы вынужден согласиться, что курсив здесь пришелся как нельзя более к месту. Конечно, мне и раньше случалось быть застигнутым врасплох. Если сложить вместе оттиски всех кулаков, достигших моей многострадальной физиономии, они могли бы составить точную копию украденного в Бостоне шедевра Вермеера – но удар такой мощи мне пришлось испытать впервые! Я был поражен до такой степени, что потерял равновесие и упал навзничь – хоть и считал, что поражаться, а тем более падать навзничь – это то, от чего необходимо отучать кнутом и клеймением щек еще в школьных драмкружках!

Но напрасно я надеялся, что труп моей жены, утопленный мною в Гудзоне и спустя два года вдруг всплывший в кабинете поверенного, поможет мне очертить грани экстраординарного, чтобы иметь возможность пусть и не сейчас, но когда-нибудь потом уже с чистой совестью вернуться к банальной повседневности. Зрение снова сыграло со мной дурную шутку, и мягко приземлившись на выставленные назад руки, я не сразу понял, что за голубовато-бежевое пятно осталось на том месте, где я только что стоял.

А когда понял – выругался громко, зло, красочно! Скрючившись в какой-то принужденно-неловкой позе, словно бы что-то робко вымаливающее, все еще ностальгически-притягательное, трогательно-уязвимое, но сильно сжавшееся в размерах, крикливо и безвкусно одетое, угловатое, неуклюжее, сконфуженное, покорно-обреченное – рядом с ожившим телом моей покойной супруги неподвижно застыло мое собственное тело!