Это

Глава 37 В которой я замахнусь на святое

Священник подался ко мне всем телом, растопырив толстые пальцы – точно так же, как и поверенный до него:

– Скажи мне, мальчик: мое лицо кажется тебе знакомым? – спросил он с неожиданным южным акцентом.

– Вот этот, – ответил я и ткнул стволом в сторону моего наставника, – в курсе, что я мало помню из детства. Точнее, почти ничего, что со мной было лет до десяти – одиннадцати. Каюсь, с тех пор я еще не причащался ни разу; но если судить по тому, насколько мне несимпатична ваша смуглая образина, святой отец, то, наверное, когда-то это происходило чуть не каждый божий…

– Ну, так может быть, ты помнишь дом?

– Не уверен, дорогой кюре, что правильно понял ваши намеки. Может быть, вот этот, – я снова ткнул стволом в поверенного, – и возил меня сюда раньше, но давайте честно: для детей все церкви одинаковы, а вся ваша братия и подавно на одно лицо… Хотя, я вот подумал: а может, память мне отшибло не случайно? Может, если вы немного приподымите вашу сутану, я сразу же вас…

– Я говорил тебе, Лу, что это бесполезно, – вмешался поверенный. – Там все так глухо, что мы только зря время потеряем.

– И что ты предлагаешь?

– Да просто расскажи ему, как есть. Чего тянуть-то?

– Но ведь она сказала, что он должен сам… – начал было священник, но вдруг замолчал и, подавшись ко мне еще сильнее, очень тихо произнес:

– Ладно. Сейчас я хочу, чтобы ты собрался и ответил мне: как, по-твоему, тебя зовут?

– Вопрос с подвохом, да? Если бы вы заранее поинтересовались у этого… – начал было я, но глаза священника вдруг налились кровью, и он заорал во всю силу своих легких:

– Я больше слышать ничего не хочу про «этого»! А ну отвечай: как, черт подери, тебя зовут?! Твое имя, быстро!!!

Тут надо бы сделать небольшую ремарку. Не скажу, что на меня вообще никак не повлияла ни его стремительная атака, ни мои сегодняшние приключения, ни то, что весь последний месяц я пользовался каждой свободной минутой, чтобы снова и снова повторять историю нынешнего моего персонажа, да еще и стараясь, чтобы эта история не перемешивалась с историей персонажа предыдущего. Не скажу, потому что был просто обязан откусить себе язык прежде, чем с него слетели следующие чудовищные слова:

– Меня зовут Джозеф Стоун!

Услыхав мою оговорку, поверенный захохотал так громко, что я невольно посмотрел наверх, где висела громадная кованная люстра. Священник же облегченно откинулся на диване и весь сочился елеем и ладаном.

– Послушайте… – с досадой начал я, но священник перебил меня:

– Нет уж. Теперь ты меня послушай. Ты не оговорился. Тебя на самом деле зовут Джо, и фамилия твоя – действительно Стоун!

Не дав мне вставить ни слова, он принялся тратить мое время так беспардонно, что все, о чем я мог думать, пока он не заткнулся – это какую часть его тела мне следовало продырявить в первою очередь? Приведу здесь краткий конспект его выдумки как образец того, на какие бесчинства способны эти осатаневшие продавцы таблетированной иисусовой плоти, если дать им как следует разгуляться:

По его словам, первоначальная история, которую я несколько лет назад слышал от поверенного о настоящем Джо (то есть, как уверял священник, обо мне же самом), соответствовала действительности до определенного момента. Он (я) был сиротою, которого приютила моя ближайшая родственница тетя Джулия, весьма состоятельная и крайне эксцентричная особа. Смерть родителей, произошедшая в раннем детстве на моих глазах, отразилась на моей психике весьма прискорбным образом, и к десяти годам я стал настолько неуправляем, что тетя начала подыскивать для меня самую строгую католическую школу с пансионом, какую только могла найти.

Активное участие в этом принимал и сам отец О'Брайен, об истинных мотивах которого из его насквозь лживого рассказа судить было довольно трудно. Не исключено, что ему просто не терпелось избавиться от главного конкурента в соперничестве за наследство. Но тут случилось нечто такое, что сильно облегчило его планы (если таковые имелись). Однажды ночью я исчез, и нашли меня на следующее утро, голого и мокрого, лежащего на берегу реки среди камышей, как святого Моисея. Объяснять произошедшее я отказывался.

Мое состояние быстро ухудшалось, поэтому из Калифорнии выписали одного доктора, знаменитого тем, что он с переменным успехом работал со всеми последними исполнителями роли Джокера. Тот быстро поставил диагноз: «диссоциативное расстройство множественной идентичности» – примерно то же самое, что «идиоту постоянно мерещится, что он кто угодно, только не он сам».

Начиная с этого места «моя» история была уже вчистую сплагиачена с довольно неплохого фильма «Остров проклятых», за что ее рассказчику к развязке была уготована лишняя пуля. Доктор увез меня в дорогую клинику где-то в глубине Голливудских холмов и приступил к лечению по своей, уникальной, специально для меня придуманной методике (у всех этих историй есть одна общая черта – количество уникальных методик в них сопоставимо с количеством недолеченных с их помощью психопатов). Число моих личностей к тому времени перевалило за полсотни, и главной целью Доктора Голливуда было убедить меня, что выдумывал я их не просто так, а для решения строго определенных задач.

Священник не скрывал, что задачи эти в основном сводились к тому, чтобы научиться облапошивать наивных простачков. По замыслу смекалистого эскулапа это, как ничто другое, позволило бы мне начать потихоньку контролировать множество моих обличий, и в конечном итоге вернуло бы мне контроль и над всей моей жизнью.

В эксперименте принимал участие не только персонал клиники, но и большинство ее звездных пациентов, для которых бесплатно играть роли моих первых жертв было все же предпочтительнее, чем день за днем любоваться, как я без присущего мне впоследствии блеска попеременно изображал всех участников пенной вечеринки в доме у Паффа Дедди.

Все бы ничего, но меня вдруг стали одолевать размышления о посмертных карах, которые мне до этого наперебой сулили тетушка и отец О'Брайен. Вскоре я почувствовал такое отвращение к плутовству, что едва дождавшись, когда мне стукнет четырнадцать, сбежал из клиники и обосновался в Нью-Йорке, где принялся с устрашающей систематичностью опустошать кубышки, кладовые, клети и…

Ага, еще чего! Поп уверял меня, что в реальности ничего подобного я не делал – по крайней мере поначалу. В дурдоме на занятиях по художественной терапии я выучился неплохо рисовать, поэтому в Нью-Йорке стал зарабатывать себе на жизнь, рисуя портреты в Центральном Парке. А вот на карьере доктора, уверовавшего в свой метод настолько, что ради него он был готов поставить на кон остатки профессиональной репутации, побег его подопытного лягушонка сказался самым неблагоприятным образом. Ему и так пеняли за его слабость к сильнодействующими транквилизаторам, взамен которых его подопечные все чаще довольствовались куда более дешевыми сахаросодержащими аналогами, а после и вовсе он был вынужден посвятить моему случаю все свободное время, коего у него стало, хоть отбавляй.

Спустя пять лет непрерывных поисков этот наркоша все-таки нашел меня, и тут выяснилось, что успел он как раз вовремя. Еще одна моя личность по имени Чеп со дня на день была готова покинуть тесную скорлупу специально мною выдуманного для него мира, во многом схожего с ди-сишным Аркхемом. На мою беду, остаться со мною в Нью-Йорке доктор не мог из-за предвзятого к нему отношения со стороны местной мафии, осуществляющей надзор за соблюдением врачебной этики. Он уехал, поручив сосредоточиться на моей изначальной личности – том самом Джо, который когда-то всю эту кашу и заварил.

Что со мною происходило дальше, они не знали. По их мнению, моя жизнь теоретически могла поделиться на две параллельные: дневную, где я был не особенно успешным художником, и ночную, где я… о нет, святой отец отказывался даже представить, что я вытворял по ночам! (При этом наглости начинить свой сюжет еще и нафталинной джекилохайдовской галиматьей ему хватило).

Так все и продолжалось, пока один неузнанный мною диван не раскрыл мне навстречу свои плюшевые объятия, а кресло напротив – как уж тут было обойтись без шокирующего финального поворота! – не приютило на время дряхлый скелет незадачливого доктора.

– Хочу кое-что уточнить, – желчно проговорил я, – перед тем, как я доверю моему маленькому железному другу высказаться обо всем этом. Вы, кажется, намерены убедить меня, что я потратил двадцать пять штук на пластику только, чтобы стать похожим на себя же самого?

Никогда еще древние стены этого памятника церковного зодчества не подвергались такой серьезной опасности обрушения. Причиною был громоподобный хохот разжалованного в рядовые полковника психиатрических войск. Священнику, на живот которого сейчас смотрел пистолет, было не так весело, но я заметил, что прежде чем ответить, ему пришлось несколько раз крепко прикусить губу.

– Сынок, я понимаю, что это звучит немного глупо – но да, дела обстоят именно таким образом.

– …и я не узнаю ни этого места, ни вас, отец, потому что…

– Пусть тебе и кажется, что твоя нынешняя личность обязана помнить обо всем произошедшем с тобою, но после той истории на реке ты такой способностью, скажем так, не блистал… Собственно, поэтому нам и пришлось…

– Ну, ясно, ясно… Подготовились-то вы неплохо. А эта ряса, эта праведная дрожь в голосе! Серьезно, просто высший класс! Осталась лишь пара пустяков. Например, объяснить, почему имя на бумаге в той папке совпадает с тем, что я пятнадцать лет назад своими глазами видел на найденном мною настоящем водительском удостоверении этого «доктора»?

Услышав это, поверенный смеяться прекратил и сразу стал похож на того, кто совсем не рад первым умереть от заразы, для которой еще не успели придумать названия.

– Ди, ты только не злись, ладно? Если честно, я не совсем понял, что ты имеешь в виду. Мы ведь сами отдали тебе эти бумаги час назад.

Сказав это, он осторожно, двумя пальцами, взял папку и бросил на диван рядом со мной. Открыв ее, я слегка опешил. Признание поверенного исчезло, зато я нашел там помещенные Джо во внутренний карман куртки копию завещания и письмо тети Джулии. Они были смяты и согнуты вчетверо, а потом расправлены. Моя рука взметнулась за пазуху. Все правильно – ни письма, ни завещания. Не нашел я там и ножа, который на всякий случай приберег в качестве дополнительного козыря!

А вот это уже было совсем скверно. Я, конечно, и на секунду не поверил в историю, рассказанную священником, хотя любой графоман за одну из таких зарезал бы родную мать – ведь она досконально, и в общем не без изящества объясняла большинство далеко не самых ординарных сегодняшних событий самыми что ни на есть ординарными причинами. Не поверил потому, что не только отлично умел считать карты, но и легко мог восстановить в памяти почти все, что делал, начиная с десяти лет – за исключением коротких, чаще всего двух-трехчасовых промежутков на сон, в которые никак бы не уместилась еще одна моя тайная жизнь. Да и само объяснение меня удовлетворить не могло – мол, а чего вы хотели, парнишка-то не в себе!

Чуть хуже было то, что я не только не понимал правил их игры, но даже не сумел пока придумать сколько-нибудь внятного объяснения происходящему. Например, я не верил, что лежащие сейчас в папке бумаги тоже раздвоились вместе с моей одеждой, и эти они позаимствовали у Джо (видимо, здесь пролегал мой бумажный Рубикон веры в мистическое).

Но даже будь оно правдой, это никак не отменяло необходимости стащить из внутреннего кармана куртки мои экземпляры – когда я рылся в машине, они там все еще были. И куда делся нож? Обворовать вора куда сложнее, чем многим кажется. Не говоря уже о том, что они должны были сначала украсть, а потом вернуть взятую мною из машины папку на место, в карман, подменив ее содержимое.

Потом: почему они не разрядили пушку? Это могло означать только одно – они оставили ее заряженной специально. Но зачем им нужно было так рисковать? Они рассчитывали на льва? Но для чего выбирать такой причудливый и ненадежный способ убийства? Можно было задать еще много подобных вопросов, да только пользы в этом было ровно ноль. Тот же поверенный не уставал твердить, что «если игра кажется слишком сложной – значит это уже не игра, а чья-то паранойя!»

– Ладно, пока оставим это. Что со львом?

Они опять переглянулись. Я прямо всем телом ощущал их недоумение, и от этого мне невыносимо захотелось проораться и все здесь разнести. Казалось, они просто не знают, кому из них лучше ответить, чтобы не нарваться на пулю. Наконец, священник решился:

– Сынок, мне очень жаль, но мы правда не понимаем, о каком льве идет речь. В доме живет пара довольно крупных собак, но…

Не выстрелил я только потому, что точно знал: он не притворяется!

– Я говорю о льве, что чуть не загрыз меня до того, как я на ваших глазах выпрыгнул из окна. Или вы и этого не видели?

– Извини, но мы не видели, как ты выпр…

– Не видели? А как у вас со слухом? – рявкнул я и взвел курок.

Но тут не выдержал уже и поверенный:

– Ди, да послушай же ты его! Он правду говорит! Мы встретили тебя у дома, и ты вел себя немного… Ну хочешь, пойдем, посмотрим, из какого, по-твоему, окна…

Он говорил что-то еще, но я больше не слушал его, потому что решал, как мне поступить. Я мог начать исступленно бесноваться и палить во что и в кого угодно – такая тактика, как ни странно, порой приносила нужный результат; а еще можно было выгнать их на улицу и ткнуть носом в разбитое окно и высовывающегося из него льва.

Но, во-первых, они хоть и делали вид, но на самом деле почему-то совершенно меня не боялись, а во-вторых, поверенный явно не блефовал. Они уже наверняка успели позаботиться о том, чтобы поменять раму со стеклом, убрать осколки и спрятать своего зверя. Про моего двойника можно было даже и не заикаться.

То, что делали эти двое, называлось «лишить жертву пространства и подтолкнуть ее к выбору, которого у нее не было с самого начала». Я сам пользовался таким трюком много раз и точно знал, как он работает. Но еще я знал, что она, жертва, сможет самостоятельно выпутаться из этой паутины только, если будет твердо стоять на своем.

– Хорошо, – перебил я поверенного. – Давай сделаем вид, что я глупый деревянный мальчик, а ты моя синеволосая фея. И раз уж речь зашла о феях, почему бы тебе не рассказать мне про Лидию, или Флоренс, или как вы ее здесь зовете?

– Мы не знаем никого с такими именами, сынок, – с легкой усмешкой ответил поверенный, безо всякого страха глядя мне в глаза.

Священник со скорбным видом кивнул в знак согласия. Я ждал очередной сказки о маленькой бесприданнице, которую приютила моя сердобольная тетушка, и к такому не был готов совершенно.

– Ну как же? Я говорю о той малютке, что как две капли воды похожа на мою жену, и которая сегодня получила все вот по этому…

И тут я замолчал. До меня дошло, что я в очередной раз подставился! Эти ребята играли по-крупному, и конечно же, ни о какой Лидии ни в письме, ни в завещании больше не упоминалось!

– Мальчик мой, – мягко проговорил священник, – я хочу еще раз повторить то, что там написано: твоя тетя оставила этот дом мистеру Келли, а все деньги – моей церкви. Тебе, увы, досталась только ее шкатулка. Мы с доктором вообще ничего не знаем о твоей жене по имени Лидия, или Флоренс – той, которая, как ты сам же и утверждаешь, погибла несколько лет назад. И прими, пожалуйста, наши глубочайшие соболезнования!

– А вы примите экспансивную пилюлю. Хромать будете долго, зато память сразу восстановится, – мирно ответил я и поднял пистолет на уровень глаз, чтобы от моих выстрелов больше не страдала церковная мебель.

Я, естественно, ожидал, что где-то на ближайшем ко мне отрезке прямой между моим рабочим левым зрачком и правой голенью пастыря, охочего до добра нечестивых мирян, мне без труда удастся поймать взглядом целик и ярко-зеленую мушку моей «Беретты» – и когда не поймал их, сначала немного удивился.

Даже в самые страшные минуты, когда моя жизнь напоминала очередь в Старбаксе из полусотни мясистых любительниц латте на кокосовом молоке или, наоборот, несущийся к обрыву автобус, наполненный визжащими, хватающими друг друга за икры чирлидершами – я и тогда оставался тих и безмятежен, как старик-отшельник, что наблюдает за орлами, свившими гнездо на уступе скалы под окном его горной кельи.

А спокоен тот святой старец потому, что знает: весна сменится зимой, птенцы оперятся и улетят клевать трупы чирлидерш, и лишь одно пребудет вечно – стоит ему сунуть руку под подушку, и вот она, тут как тут, его драгоценная, засмотренная до дыр бетамакс-кассета с записью самой первой «Рестлмании» с молодым Халком Хоганом за хедлайнера.

Для меня такой «Рестлманией» долгие годы оставалась моя любимая вороненая полуавтоматическая «Беретта 84FS». Та самая «Беретта», которой в моей руке больше не было!

Чтобы стало еще понятнее, выражусь немного иначе: мои отношения с реальностью складывались довольно терпимо до тех пор, пока та не решала нахлобучить меня за какую-нибудь шалость и не выворачивала передо мной свою самую неприглядную изнанку. А когда такая здоровенная штуковина, как реальность, вдруг начинает выкидывать подобные коленца, все, что вы можете – это покрепче ухватиться за что-то осязаемо родное и держать, пока все само собою не устаканится.

Именно этим я сейчас и был занят – но без тени успеха! Я видел свои пальцы, обхватившие пустое место, где только что удобно лежала короткая рукоять с выточенными на заказ буковыми накладочками; видел свою побелевшую от оттока крови кожу там, где они должны была соприкасаться; мне даже казалось, что я по-прежнему ощущаю приятную тяжесть идеально пригнанных друг к другу рамы и затвора – но «Беретты» ut talis[51] и след простыл!

Мир, только что угодливо заглядывавший в дуло моей дорогой девочки, вдруг поднялся передо мною на дыбы во весь свой гигантский рост, и мне сразу стало тошно и одиноко. Я почувствовал неотвратимую близость момента, которого всегда так ждал, обычно, правда, находясь, по другую сторону аквариумного стекла: меня неодолимо тянуло прилечь на диван и рассказать доброму доктору обо всех вехах моего долгого пути к окончательному и непоправимому безумию – включая, разумеется, и пароли от всех биткоин-кошельков со всеми моими воображаемыми деньгами.

Как знать? Может я бы так и сделал, но мой изменник-ум захотел отколоть свою самую последнюю шутку. Я услышал, как наверху кто-то завозился, заскрежетал по камню мощными когтями – и старый дом содрогнулся от протяжного воя, доносившегося из глотки зверя, наверное, раза в три крупнее «довольно крупной собаки»!

Ушлый доктор, разумеется, и ухом не повел, а вот в лице священника произошла какая-то неуловимая перемена, подтверждавшая, что малыш Симба подрос, и ему стало тесновато в моей голове. Я тоже постарался не показать виду, но многоопытный врачеватель душ понял, что разоблачен. Наши скучающие взгляды как бы случайно скользнули в направлении камина, что находился шагах в десяти от нас. Там на подставке стояла небольшая кованая кочерга.

Еще секунду, и его неповоротливое с виду тело распрямилось, точно катапультой выброшенное из глубокого кресла. Неожиданная прыть пожилого и весьма упитанного священнослужителя не лезла уже ни в какие ворота, но долго любоваться крупом заведомого аутсайдера в гонке, где ставки на меня принимались из расчёта двадцать к одному, я не собирался. Мы пришли к финишу почти одновременно, однако я оказался чуть проворнее и успел завладеть кочергой первым.

Мой противник не сдался, обнаружив выучку и самообладание бывшего морпеха. Не пригнись я, и дурацкий пиетет, который я невольно продолжал испытывать к его сутане, стоил бы мне жизни. Тяжелый кулак священника просвистел всего в полудюйме над моей макушкой. Подавшись влево, я ударил его в колено подъемом стопы и, когда его ноги подкосились, запрыгнул к нему на спину, завел кочергу за горло и уперся коленом между лопатками.

– А теперь я жду настоящей правды, – еле преодолевая клокотавшую во мне злобу, выдавил я, обращаясь к оставшемуся сидеть поверенному. – И поторопись – на счет «три» я сломаю твоему фиктивному митрополиту шею. Раз…

Неслышно открылась дверь, и в комнату вошла Лидия. Внимательно посмотрев на нас своими миндалевидными темными глазами, в которых скакали маленькие юркие чертенята, она сложила губы дудочкой и произнесла нараспев:

– У-у-у, так вот, оказывается, чем вы тут заняты, милые мои, пока у меня все остывает? А может, мы не будем никому ничего ломать, и пойдемте поужинаем?