После каждой диверсии подпольщики не встречались два-три дня. Этого требовали неписаные законы конспирации. Третьяк с утра до вечера работал за своим столярным верстаком, но из головы не выходила последняя операция, которую они провели с Валей. После всего, что они пережили в тот день, Валя стала ему еще более близкой, более родной. То же, вероятно, чувствовала и девушка. Дружба между подпольщиками — это нечто отличное от обычной дружбы, это побратимство. Люди, рискующие жизнью, в своих чувствах достигают таких глубин, которые простым смертным трудно себе представить.
Коляра тем временем тщательно выполнял поручение брата — вести разведку и сообщать обо всем, что происходит в городе. Он по нескольку часов ежедневно слонялся в самых людных местах Киева, прислушивался к разговорам, сам был свидетелем некоторых событий и каждый раз приносил домой какую-нибудь новость. На заводе «Большевик» мастер-немец зверски избил работницу Серафиму Павловскую, а подростка Петю Вильховского замучил до смерти. На заводе «Ленинская кузница», где хозяйничал бывший помещик с Волыни барон Рентель, почти ежедневно по окончании работы обыскивали рабочих. Если у кого-нибудь, случалось, находили даже пустую бутылку из-под молока, его обвиняли в попытке кражи бензина и натравливали на него собак. Это пережил слесарь Багатюк и многие другие. Больного Иванова силой подняли с постели, привезли в цех, привязали к станку и заставили работать. Во дворе завода «Точэлектроприбор» гитлеровцы расстреляли рабочего...
Новости, приносимые Колярой, немедленно становились известны всей группе.
Старший сын дома, и у Марии Тимофеевны душа на месте. Правда, после одного разговора, когда он заверил ее: «Ты же знаешь, что я ничего плохого не сделаю», она немного успокоилась. Твердо знала: служить в полицию сын не пойдет, не станет выдавать наших людей. Вот разве что свяжется с партизанами... Но тут она понимала, что помешать ему не сможет. Пусть будет как будет.
Думы матери прервал мужской голос, раздавшийся во дворе:
— Здесь живет Леонид Третьяк?
Ему ответили соседи, указали на второй этаж. Мария Тимофеевна выглянула в окно, и сердце ее похолодело: к ним направлялся полицай. Хотела позвать сына из соседней комнаты, но тот уже стоял рядом.
— Я все слышал, мама. Не волнуйся.
Дверь на кухню и в коридорчик была открыта — полицай прошел не останавливаясь, может, еще и подумал, это специально для него, как для важной персоны, подготовили свободный проход. Ничего не говоря, повел длинным носом по комнате — осмотрел стены, жильцов, обстановку в квартире и остановился на Третьяке. Диалог начался протокольный, как у следователя на допросе:
— Вы Третьяк Леонид Григорьевич?
— Я.
— Это вам разрешено открыть мастерскую?
— Мне.
— Имеете свидетельство райуправы?
— Имею. Вот оно.
Полицай дважды перечитал свидетельство, возвратил.
— Почему не прибили вывеску на улице?
— А где ее заказать?
— Сами напишите. При Советах научились грамоте?
— Напишу.
Далее полицай обратился к Марии Тимофеевне с глупыми вопросами:
— Вы мать этого господина?
— Да.
— Чем занимаетесь?
— Хозяйничаю дома. Чем же еще занимаются старые женщины? Я свое уже отработала, а на новых хозяев пусть работают такие, как вы.
— Прошу не разглагольствовать много, — прервал ее полицай. — «Новые хозяева»... Вы кого имеете в виду?
— Кого же? Всех...
— Тогда выражайтесь почтительнее. За соседями не примечали чего-нибудь подозрительного?
— Нет.
Еще раз напомнив о табличке, полицай исчез.
Мария Тимофеевна проводила его взглядом, пока тот переходил двор, и сказала:
— Не Потапович ли направил этого пса к нам?
Третьяк удивился:
— Почему ты так думаешь?
Мать рассказала ему страшную историю. Она слышала от знакомой женщины, как почтальон Потапович в первые дни оккупации выдал гитлеровцам двух раненых командиров Красной Армии, которых прятала жена советского военнослужащего. Обоих командиров и советскую патриотку арестовали, а доносчику за прислужничество отдали освободившуюся квартиру. Тридцать позорных иудиных сребреников. Позднее он сам хвастался: «Не захотели по-доброму служить великой Германии, вот и поплатились».
— Ты, Леня, не связывайся с ним, он человек опасный.
Третьяк давно не видел этого оборотня и как-то не придал особого значения предостережению матери. Он тогда не мог предвидеть, что пройдет какое-то время, и ему самому придется иметь дело с Потаповичем уже как с явным врагом...
Без стука вошла Валя Прилуцкая, спросила обеспокоенно:
— Этот тип был у вас? Чего он хотел?
Третьяк ответил спокойно:
— Требовал прибить на улице вывеску: «Здесь открыта мастерская по ремонту телег и тачек известного чародея этого дела господина Третьяка. За несколько немецких марок обычная телега переделывается в легковую машину, а тачка — в мотоцикл с коляской... Мастерская работает без выходных. Спешите записаться в очередь. Первым уже записался, прислав телеграмму из Берлина, сам фюрер».
Валя улыбнулась.
— Прекрасно! Я тоже запишусь в очередь на мотоцикл с коляской...
Ничего «прекрасного» не увидела в этом Мария Тимофеевна.
— Вы с такими вещами не шутите.
Третьяк ввел девушку в свою комнату.
— Что нового, Валя?
Сняв пальто и платок, она села в самодельное кресло возле стола, заговорила, не оборачиваясь:
— По правде сказать, соскучилась я, Леня, без тебя, вот и прибежала. Пять дней не виделись, а показались они мне — пятью годами. Я уже и на селах успела побыть. К тебе летела как на крыльях. А ты хоть немножечко думал обо мне?
Он слегка растерялся:
— Смотря какой смысл вкладывать в слово «думал».
— Не надо философствовать, я не требую конкретного ответа, — резковато оборвала его Валя. — Лучше посмотри, что я тебе принесла. Сюрприз! — Она достала из сумочки свернутые вчетверо газетные странички. — Несколько номеров многотиражки «Пропеллер» за старые годы! В одном из номеров и твое стихотворение. Слушай...
Мы касаемся крылом
Высоты,
И досрочно план даем
Я и ты.
Отстающие, вперед!
Бросьте лень!
Поднялся наш самолет
В ясный день.
А теперь посмотри, что я здесь написала, — она поставила палец под надписью на полях газетной страницы. Он прочел: «Этот поэт Ленька — передовой столяр, он мне нравится больше, чем его стихотворение».
Третьяк рассмеялся:
— Убедительная рецензия...
Они сели рядом и начали просматривать многотиражку, и каждая заметка в ней казалась им записью в дневнике. Вот заметка за подписью Коноваленко, опубликованная в номере от 31 октября 1933 года:
«Скажем так...
Комсомол будет прокладывать первые колеи в стратосферу, изучать воздух и приближать воздушные богатства к сегодняшней действительности. Это ясно.
— Но где взять крылатую машину?
— Создать, — говорит Валя Гончаров. — Надо пожелать, и коллектив будет иметь свой самолет.
Загудел комсомол инициативой. Пошло эхо по всем ячейкам. Из старого «летающего гроба», из «верблюда» сделали неплохого извозчика, но нам нужна буря, чтоб галопом пролететь по небу.
О Валя Гончаров! Ты руководил — мы строили. Мы имеем коллективную собственность и тебе дарим все хозяйство самолета.
Пожелали...
И есть у нас «У-2».
Ниже помещена галерея портретов и подпись: «Лучшие борцы за комсомольский самолет». Первый в ряду — Гончаров. Шею облегает воротник теплого джемпера, на голове кепка (ни шляп, ни галстуков в те годы принципиально не признавали), исхудалое красивое лицо, взгляд мечтательный, направленный чуть-чуть в сторону. Валя долго рассматривала портрет.
— Как живой, правда? А знаешь, Леня, Гончаров давал мне рекомендацию в партию. Помню осенний вечер, похоронную процессию с факелами. Я поклялась тогда, что оправдаю его доверие. И еще вынесла для себя урок: надо жить так, чтобы тебя и мертвую можно было чем-то хорошим вспомнить.
— Нечто подобное и мне думалось в тот вечер, — поддержал разговор Третьяк. — Смерть — это тяжкая утрата, но она менее страшна тем, кто оставляет по себе светлую память, как Гончаров.
Перелистывая далее страницы многотиражки, прочитали краткую информацию под рубрикой: «Пропеллеру» отвечают»:
«В бюллетене № 3 была помещена заметка о том, что хулиганы Перевальский и Ступкало остаются ненаказанными, на что нач. цеха тов. Застухов отвечает, что хулиганы уволены с работы».
— Ступкало?! — Третьяк даже вскочил с места. — Помню его, он работал в смежном цехе. Щуплый, ничтожный. А недавно мы с ним случайно встретились. И знаешь где? В райуправе, что возле Сенного базара, я приходил туда за разрешением на открытие мастерской. Пристал ко мне: давай запишемся в полицию, ты же, мол, комсомолец, надо спасать свою шкуру. Еле отделался от наглеца.
— Ты его больше ни разу не встречал? — поинтересовалась Валя.
— Нет.
— Странно. Не подослан ли куда-нибудь провокатором? Надо будет предостеречь товарищей, чтобы имели в виду эту фамилию — Ступкало.
Снова листали страницы многотиражки, говорили о заводе. Светлыми картинами проходили воспоминания — яркие, теплые. Снова вспомнили Валю Гончарова, его пламенные выступления на собраниях, вечера самодеятельности в заводском клубе, синеблузников. Вспомнили других комсомольцев: Чоповского, Коваля, совсем юного Рубаку... Где они сейчас? Куда забросила их война? Ни с кем из них ни разу не встретились на улицах Киева, значит, работают где-то в глубоком тылу, эвакуировавшись туда с заводом, или воюют на фронте. Вспомнили комсомольскую свадьбу у Ратушного...
— Мне было тогда семнадцать, — вздохнула Валя.
— А мне двадцать один, — откликнулся Третьяк.
Валя размечталась:
— Вспоминаю свое детство теперь, словно смотрю в глубокий-глубокий колодец, на дне которого таинственно поблескивает вода. Леня, разве могли мы допустить тогда, работая на заводе, что доживем до сорок первого года, и вспыхнет война, и что мы станем подпольщиками, а дружба наша расцветет именно в этих суровых условиях. Да еще какая дружба! Когда каждый готов пожертвовать своей жизнью для спасения товарища. — Отложила газету в сторону, ниже опустила голову. — Леня, хочу тебе кое-что сказать. Но сперва дай слово, что ты не осудишь меня и не будешь надо мной смеяться. Я по-дружески.
— Говори, Валя. Со мною можешь быть во всем откровенной.
— Пришла мне в голову забавная мысль. Что, если бы я перешла к вам, жила бы в комнате твоей мамы. Поверь, я долго так не выдержу — одна в четырех стенах, да еще кругом ночь оккупации, враги. А двоим нам будет и веселее, и безопаснее. Кому в голову придет мысль, что мы построили семью, как подпольщики? Затем, когда дождемся конца войны, я не буду тебе навязываться и, если ты пожелаешь, оставлю тебя. Даю тебе честное слово.
Он подумал: «А верно, нас так объединила общая работа в подполье, опасности, подстерегающие на каждом шагу. Какие узы могут быть более крепкими? К тому же мы не знаем, что случится с нами сегодня, завтра, через два дня...»
— Я согласен, Валя, — не колеблясь ответил Третьяк. — Поговорю с мамой, и переходи. Я не буду и спрашивать у нее разрешения — это мое личное дело, прямо скажу. Тебе ведь тоже интересно знать, как она к тому отнесется.
— Разумеется, — согласилась Валя. — Если Мария Тимофеевна будет возражать, я не стану идти против ее воли. Это недопустимо. Тем более что мы не имеем в виду женитьбу.
— Она согласится, Валя.
Этот день мог быть одним из самых счастливых в Валиной жизни. Мог быть... Они уже начали думать о будущем и в первое мгновение даже вздрогнули, услышав в смежной комнате незнакомый женский голос:
— Мне нужен Третьяк. Он дома?
— Пройдите сюда, — ответила мать.
Раздались шаги, потом стук в дверь:
— Можно?
Вошла девушка в синем пальто и в синей шапочке, гармонировавшими с синевой ее глаз. Она смотрела настороженно: не ошиблась ли адресом? Но Третьяк уже шел ей навстречу:
— Инна?
— Да, это я.
— Наконец! — Он представил ее Вале: — Студентка театрального института, комсомолка, родители эвакуировались на восток, а она работала в колхозе и отстала. Мы вместе шли в Киев с беженцами. — Представил Валю: — Моя знакомая, вместе работали на заводе, Валя Прилуцкая. Раздевайся, Инна. — Взял у девушки пальто, повесил на крюк у двери. — Выходит, не забыла моего адреса, попала точно. Хвалю за верность данному слову. Как живешь?
Тот же нежный и чистый голос, полные, будто слегка припухшие губы с резко очерченными углами. Знакомое бордовое платье... Как хорошо, что она пришла. А он уже думал, что безвозвратно потерял ее. И жалел. Видимо, он жалел бы всю жизнь, если бы не встретил ее. Есть потери, что не забываются.
— Как живу? — Девушка окинула комнату взглядом. — Меняем что можно, тетка Люба работает.
— Ты долго не объявлялась, и я уже надеялся только на случайную встречу с тобой, — проговорил Третьяк. — Но ведь известно, что, если очень хочешь кого-то встретить, не встретишь. Правда, Валя? — Он хотел и Валю подключить к разговору.
— Правда, — безразлично ответила она.
— По Киеву теперь и ходить страшно, — добавила Инна, чувствуя себя уже совсем раскованно, как среди друзей. — Ко мне недавно пристал немецкий офицер. Говоит: «Вы хорошенькая, фрейлен, разрешите с вами познакомиться». Пытался увлечь меня в сквер, но я чуть было не дала ему сумочкой по физиономии. Вырвалась и убежала.
— Будь осторожна, Инна, — посоветовал Третьяк. — На тебя не один может обратить внимание. Обходи их десятой дорогой.
— Я и обхожу. Плохо быть красивой.
— Почему плохо? Надо только уметь пользоваться своей красотой...
— Как это — уметь? — с подкупающей искренностью спросила Инна.
Валя не выдержала:
— Значит, быть рассудительной.
— То есть чтобы ум брал верх над чувствами, — пояснил Третьяк.
— А-а...
«Он влюбленно смотрит на нее, она ему явно нравится, — с болью в сердце подумала Валя, наблюдая за Третьяком. Об этом свидетельствовало все: взгляд, жесты, интонация голоса. Даже когда он обращался к Вале, все внимание было обращено к ней. Инна действительно хорошенькая, красивая девушка, но разве можно так боготворить ее, доверяться после более чем случайного знакомства? Человек ведь красив не только своей внешностью, а на то, чтобы глубже узнать его, нужно время. «Он влюблен в нее!» — повторила Валя мысленно.
Третьяк что-то говорил ей, но она, погруженная в мысли, не слышала его. Переспросила:
— Что такое?
— Разговор у нас с Инной был интересный, когда мы с толпой беженцев возвращались в Киев. Инна говорила, что обязательно станет подпольщицей или уйдет к партизанам. Ты не пыталась осуществить свои намерения, Инна?
— Пробовала, но неудачно, — ответила девушка задумчиво и слегка сдвинула брови.
— Почему неудачно?
— Где их найдешь? В лес идти боюсь. Есть у меня знакомая актриса Рая Окипная, она встречается с каким-то Максимом. Я чувствую, что они не просто так встречаются, пробовала вызвать Раю на откровенность — она только смеется и еще ни одного поручения мне не дала. Говорит: сама ищу связей. А в том, что они подпольщики, я уверена. — Девушка вдруг закрыла ладонью рот. — Ой, этого-то вам не надо было говорить...
— Разумеется, — снова не выдержала Валя. — Тем более что ни Леонида, ни меня ты хорошо не знаешь. А я, возможно, работаю переводчицей в гестапо и завтра же донесу на твою артистку...
— Вы не донесете!.. Вы же не захотите погубить нашего человека, — смущенно, сжимая пальцы своих рук, проговорила Инна.
— Это она в шутку, чтоб ты была осторожнее... — сказал Третьяк.
— Но и болтать о таких вещах не следует, — резко поучала Валя.
Разговор на этом закончили. Третьяк еще пытался как-то сгладить неловкость, но напрасно. Инна начала быстро собираться. Он сказал:
— Ты хоть координаты свои оставь. Тебя можно будет когда-нибудь повидать?
— Пожалуйста. — Инна назвала адрес. — Прошу извинить меня, — обратилась к обоим и пошла, забыв даже сказать «до свиданья».
— Хочешь привлечь ее к работе? — спросила Валя.
Третьяк почувствовал иронию в интонации, однако ответил сдержанно:
— Нет.
— Просто увлекся хорошенькой куколкой? — Валя смотрела на него в упор, почти с неприязнью.
— Предположим. И что же?
— И ты действительно собираешься поддерживать с нею связь?
— Возможно, что как-нибудь наведаюсь.
— Леня, ты к ней не пойдешь...
— Почему? — уже теряя уравновешенность, с вызовом спросил Третьяк.
— Не пойдешь! С этой фифочкой небезопасно поддерживать знакомство. Ты же сам видишь, что это такое. Сперва сболтнет, потом понимает, что сказала глупость, и хватается за голову. Мне приходилось видеть таких дурех. Будь уверен, она и про нас начнет в самом неподходящем месте болтать: «Чувствую, что Третьяк и Прилуцкая подпольщики, они не просто так встречаются».
«Какие слова подбирает: «сболтнет», «фифочка», «дуреха», — подумал Третьяк. — У нее слепая антипатия к Инне».
— Между прочим, я почему-то думаю, что Рая Окипная и Максим — действительно подпольщики, а видишь, не вовлекают эту болтушку в работу.
«Болтушку», — отметил в уме Третьяк.
— Леня, ради нашей дружбы, ради пользы дела прошу тебя — выбрось ее из головы, забудь. И говорю я это не из ревности, поверь мне, так подсказывает здравый смысл. Нельзя ставить под угрозу организацию...
Валя, видно, хотела еще что-то добавить, но он опередил ее:
— Погоди. Отец этой девушки — ответственный работник райкома партии, сама она комсомолка, преданная советской власти...
— Ты проверил или это только с ее слов? — перебила Валя.
— ...И если мы откажемся, — запнувшись, продолжал Третьяк, — использовать ее для совместной деятельности, то разве не должны хотя бы позаботиться, чтобы она не допустила ошибки и не погибла напрасно. А проверять, конечно, надо всех...
Валя уже начинала понемногу успокаиваться.
— Напрасно гибнуть — никому не делает чести.
— Это жестоко, Валя. Мы ведем борьбу во имя жизни и не имеем права бросаться людскими судьбами, даже такими «никчемными», с твоей точки зрения, как эта Инна. Понятно, что ставить товарищей под удар я не буду. Но имею же я право на любовь, на личное счастье даже в этих адских условиях? Скажи — имею?
Валя смерила его презрительным взглядом.
— Ты говоришь как влюбленный мальчика, а не как подпольщик.
Третьяку надо было смолчать, простить Вале эту резкость, понять, что он ей небезразличен, но в пылу пререканий он потерял над собою контроль и сказал такое, что будет лежать на его совести долгие, долгие годы.
— «Влюбленный мальчишка»... А сама ты зачем просишься к нам в дом? Не ищешь ли своего личного счастья?..
Ошеломленная услышанным, Валя оперлась локтями о стол, лицо спрятала в ладонях.
Третьяк уже понял свою ошибку, спохватился:
— Валя, Валечка, прости меня. — Встал у нее за спиною, гладил плечи, волосы, шею. — Прости, родная! Клянусь тебе, что я забуду Инну, это мне вовсе не нужно, забуду ее навсегда. А ты переходи к нам, Валечка, завтра, сегодня, оставайся сейчас... Нам действительно будет лучше вдвоем. И не обижайся на меня. Я прошу тебя.
Она встала, подошла к двери, где висело ее пальто, Надев его, сказала:
— Я тебя прощаю, Леня. Не время нам ссориться. Но к вам я не перейду.
— Валя! Подумай!
— Это решено!
Светло-серые, в золотых крапинках глаза впервые посмотрели на него отчужденно.