Комендантский час

8 СТРАНИЦЫ НЕОКОНЧЕННОЙ ИСПОВЕДИ

Танцуем под звуки вальса Дунаевского из кинофильма «Цирк». Я знаю, что у Георгия плохое настроение, и знаю причину его, а в таких случаях он часто говорит мне: «Ставь пластинку — потанцуем». Иногда к нам приходят Фрося Кащеева и Володя Снитко, в танец тогда включаются и они. Если бы кто-нибудь со стороны увидел нас в тот момент, наверное, подумал бы: «Столько страданий вокруг, а эта беззаботная молодежь веселится». И не поверил бы, что Фрося Кащеева — член Железнодорожного подпольного райкома комсомола, а недавний политрук истребительного батальона, студент гидромелиоративного института Володя Снитко работает в подполье вместе с Синицыным и Подласовым. Нет, мы не беззаботные молодые люди. Мы слышали страшные взрывы, после которых от Крещатика остались одни руины. Мы читали объявления о массовых расстрелах в Киеве. Мы видели виселицы с повешенными. Разве после всего этого мы можем веселиться? А история Сони Флейшман...

Было начало октября, когда ранним утром кто-то робко постучал к нам в дверь. Открываю и не верю своим глазам: Соня.

— Разрешите войти к вам?

Не обращаю внимания на такой нелепый вопрос, говорю:

— Здравствуй, Соня! Откуда ты?

Раскрываю дверь шире, но она стоит, еще раз настороженно переспрашивает:

— Вы разрешите зайти к вам?

— О чем разговор, Соня! — чуть ли не силой тяну ее за рукав через порог.

В комнате светлее, чем в коридоре, и я могу рассмотреть свою подругу. Господи, как изменилась она за это короткое время! Не юная студентка консерватории, а пожилая женщина. Даже седина появилась. Смуглое лицо исхудало, почернело, губы в заметных складках, тонкий, красивой формы нос заострился. Единственное, что осталось в ней почти неизменным, — это глаза. Такие же ультрамариновые, чистые, словно васильки, правда, заметно поблекли, не лучатся, как прежде. На Соне ее зеленое пальто, но выглядит оно ужасно: обвисло, с жирным пятном на плече, деформировано и выцвело от дождей. Носки потрескавшихся кирзовых сапог сбиты, на голове тоже знакомый, но порыжевший берет без крупной шпильки.

Помогаю ей раздеться. Не знаю, о чем спрашивать, что говорить, ведь и так все ясно. Подруга машинально раздевается, думая о чем-то своем, так же машинально садится на кушетку. Вошла мама, но Соня, видимо, не сразу узнала ее, испугалась и лишь потом поздоровалась, назвав маму не «тетя Маша», как всегда, а Марией Петровной. Затем обратилась к нам обеим:

— Скажите откровенно, я смогу перебыть у вас несколько дней?

— А разве мы тебя выгоняем? — вмешивается в разговор мама. — Конечно, побудешь, Сонечка, сколько нужно. — Она смотрит на девушку с искренним сочувствием, глаза влажнеют. — А пока что мы тебя покормим. — И выходит на кухню.

Я все же спрашиваю:

— Где ты была, Соня?

— Что? Ах, да. — Подруга словно очнулась ото сна. — Где была? Хотела пробраться через линию фронта под Борисполем, но там не разберешь, в каком направлении идти. Всюду немцы, хаос, настоящее столпотворение. Ничего другого меня не ожидало, кроме лагеря или смерти. Да что там концлагерь? Узнают, что я еврейка, все равно расстреляют. Вернулась в Киев. Зачем? И сама не знаю. Может быть, чтобы попрощаться с дорогими местами...

Ее родных мы умышленно не вспоминаем. Отец, мать, две младшие Сонины сестренки погибли в Бабьем Яру. Об этом известно и мне, и ей. Представляю, какие тягостные муки терзают и всю жизнь будут терзать сердце подруги. Ведь если бы не ее просчет, родители спокойно выехали бы на восток. В Киеве тогда проводилась организованная эвакуация предприятий и населения.

Мама ставит на стол полную тарелку картофеля, кладет два сухарика еще из запасов, взятых на дорогу, когда мы готовились выезжать из Киева. Поставила чашку с водой, чтоб размачивать сухари.

Соня расчувствовалась:

— Большое спасибо, Мария Петровна! Спасибо, Вера!

Она еще не успела позавтракать, как слышится стук в дверь.

Вилка падает из рук подруги, а сама она, оправившись после мгновенного шока, вдруг вскакивает и начинает метаться по комнате. Руки ее дрожат, лицо побледнело, она то и дело хватается за голову. Отодвигаем стоящий в углу шифоньер и, когда Соня прячется за ним, ставим на место. Удивленные и встревоженные, вместе с мамой торопимся в коридорчик.

— Кто там?

С лестничной площадки из-за двери отзывается тетя Нюра:

— Откройте на минутку.

Не переступая порога, женщина шепчет скороговоркой:

— Слух идет, что завтра будет облава. Не выходите из дома, особенно на рынки.

Предупредила и застучала каблучками вниз по ступенькам.

В то время в Киеве еще не было этой беды — облав, но слухи о них ходили. Безмерно человечная, благородная тетя Нюра. Знаю, вот так она предупредит весь наш дом, все квартиры, кроме одной, каждому напомнит о грозящей опасности. Не боится, что это дорого может ей обойтись...

Соня с каждым днем оживает. Слегка поправилась на наших скромных харчах, повеселела, на щеках, как легкий грим, появился едва заметный румянец. Вот только тоска, видимо, все время гложет.

Если к нам кто-либо заходит, Соня прячется за шифоньер, но теперь делает это без паники. Освоилась со своим положением. Над тем, что будет дальше, мы не задумываемся. Ежедневно хожу к Георгию на Глубочицкую, 12, и, как рассказывала мне мама, в часы моего отсутствия подруга часто плачет и пугается, когда услышит на лестнице шаги. Можно подумать, что в полной безопасности она чувствует себя только со мной.

Так прошло семь дней. 12 октября, в воскресенье вечером, сидим за столом и пьем чай без сахара. Мне видно, как в открытом окне противоположного дома целуется какая-то пара. Он — в форме вермахта, она — в светлом платье, весело смеется. Думаю: «Надо будет поинтересоваться у Фроси, кто там живет». Фрося Кащеева живет в соседнем доме по улице Франко, 5. Окончится война, и та легкомысленная женщина, что целуется с фашистом, возможно, попытается занять какое-то место в нашем обществе, так пусть она знает, что в людской памяти сохранится все, все. Эту мысль перебивает Соня.

— Завтра я уйду от вас. Хотя и число тринадцатое, и понедельник, но я уйду. Тринадцатое число всегда было для меня счастливым.

Я забеспокоилась, говорю первое, что приходит в голову:

— Поживи у тети Нюры, она примет, за это время подыщем другое, более надежное убежище.

Соня смотрит так, словно перед нею наивная девочка.

— А чем это кончится?

— Как чем? Дождешься, пока наши вернутся.

Она опустила глаза, безнадежно покачала головой.

— Нет. Это кончится тем, что кого-нибудь из вас расстреляют из-за меня. Я не могу. Пойду, пока еще не наступили холода и фронт не откатился слишком далеко.

Она так и не изменила своего решения.

Прощаемся в коридорчике, у открытой двери. Соня не разрешила провожать ее дальше. На дорогу собрали ей узелок сухарей и еще чего-то; сперва она отказывалась, но потом все же взяла. Обеим нам очень тяжело, хочется плакать. Она спрашивает:

— Верочка, я очень похожа на еврейку?

— Нет. Совсем нет.

Говорю искренне, и это немного приободрило подругу. И верно ведь, у нее каштановый цвет волос, синие глаза. Однако сердце мое разрывается от жалости, я знаю, что она идет почти на верную смерть. Мы в последний раз целуемся.

— Счастья тебя, Сонечка!

— Спасибо. И тебе счастья! — Соня хочет подарить мне на прощанье свою очаровательную улыбку, но быстро поворачивается и бежит по ступенькам вниз, вероятно, боится разрыдаться...

Звуки вальса, плавные движения в такт музыки успокоили Георгия, он говорит мне на ухо:

— Помнишь наш первый вальс?

— А как же. Во Дворце культуры пищевиков на Подоле.

— Какое это было прекрасное время! Для того чтобы возвратить мир и спокойствие на нашу землю, стоит сотни раз рисковать своей жизнью. А этот трус решил отсидеться в затишье...

Я уже знаю, о ком идет речь, знаю всю эту историю. Членами Сталинского подпольного райкома комсомола должны были стать трое — Георгий Синицын, Александр Подласов и Вадим Скляров, все — студенты четвертого курса Киевского гидромелиоративного института. После прихода немцев Синицын дважды посылал связного райкома Ваню Кожемяко, тоже своего однокурсника, на квартиру к Склярову, предлагая тому явиться на заседание, и дважды Скляров под разными предлогами не являлся. Терпеть такую недисциплинированность дальше было невозможно. Синицын решил сам разобраться в ситуации.

Ему повезло: дома он застал одного Вадима. Отец был на работе (на заводе «Большевик»), мать торговала на рынке, младшая сестра Зоя куда-то отлучилась. Синицыну и ранее приходилось здесь бывать, и он хорошо знал всех Скляровых. Вадим как раз начал бриться, уже густо намылил лицо. Впустив гостя, он заметно смутился, спросил предупредительно:

— Может, отложить эту процедуру?

— Продолжай, — спокойно ответил Синицын. — Я подожду.

В институте Вадим славился как спортсмен-тяжелоатлет. Невысокий ростом, но коренастый, широкоплечий и сильный, он, бывало, принимался бороться сразу с двумя или тремя студентами и часто выходил победителем. Девушкам он нравился: тонкое холеное лицо, высокий лоб, острый пристальный взгляд карих глаз. Но более всего нравился он гордой и неприступной красавице Варе Ковальчук, она даже из скудной своей стипендии покупала ему билеты в театр. Товарищи по курсу знали это и возмущались его хамством.

— Конец. Я тебя слушаю. — Умытый, освеженный Скляров сел напротив Синицына по другую сторону стола. Брился он нервничая, кое-как, поэтому оставил на подбородке и на щеках небольшие порезы. — Мне, собственно, понятно, Георгий, зачем ты пришел. Обманывать вас больше не буду, скажу откровенно: работать в подполье я отказываюсь.

О его дезертирстве уже догадывались, но сейчас Синицына потрясло, когда он услышал подтверждение этого факта из уст самого Склярова. Встать бы и уйти прочь, не дышать даже одним воздухом с этим отступником, не смотреть на его чистое, выбритое, лоснящееся лицо. Но хотелось по-человечески понять причину такого падения, а положение секретаря райкома обязывало выяснить некоторые важные обстоятельства. Он спросил:

— И с кем ты будешь?

— Ни с кем! — решительно, с нотками истерики в голосе ответил Скляров, заранее отводя от себя страшное подозрение, которое может пасть на него. Повторил: — Ни с кем!

Синицын жег его презрительным взглядом.

— Пусть другие подставляют грудь?

Ответа не было.

— Вадим, скажи мне всю правду.

Скляров сперва опустил, а затем резко вскинул голову, сверкнул глазами.

— Скажу. Только поверь на слово. Я не разуверился в том, что победят наши, нет! Как патриот жалею, что мы потеряли так много самого дорогого. Свою землю, наши города и села, Киев, институты, вольный воздух, без которого теперь задыхаемся. Бывает, что втихомолочку плачу по ночам. Неужели, думаю, все это никогда не вернется? Умом понимаю, что надо действовать, но я боюсь, меня пугает перспектива попасть в гестапо. Веришь, Георгий, когда встречаю на улице этих людоедов, один только вид белых черепов бросает меня в дрожь. Говорят, что заключенным вырывают ногти, выламывают руки... — Он вздрогнул, его розовое лицо побледнело от волнения. — Признаюсь тебе искренне: я не выдержу пыток, выдать всех. Разве такой сообщник нужен вам? Извини, Георгий, но я прошу больше не трогать меня.

Да, он раскрылся полностью. На этом можно было закончить разговор, все стало ясно. Однако в последнюю минуту, словно ощутив потребность еще раз протянуть человеку руку помощи, удержать его от падения, Синицын сказал:

— Пыток боится каждый, но есть способ уберечь себя от них.

— Какой? — В глазах Склярова промелькнула искра надежды.

— Не даваться живым в руки...

По тому, как Вадим съежился при этих словах, было ясно, что протянутая рука помощи снова повисла в воздухе. Да, можно уходить. Но не успел Синицын сделать и малейшего движения, как дверь открылась и в комнату вошла какая-то девушка. Из вежливости улыбнулась обоим.

— Добрый день!

Скляров засуетился, радуясь гостье. А может, радовался тому, что не придется отвечать на вопрос — принимает он или отвергает последний совет.

— Заходи! Ты мне как раз нужна...

Искусственная улыбка пробежала по лицу и исчезла.

— Поэтому я и пришла.

«Где-то я слышал этот голос», — подумал Синицын и, пристальнее посмотрев на девушку, ахнул от удивления. Это была Варя Ковальчук. Сделал шаг вперед, подал руку.

— Ты тоже в Киеве, Варя?

— В Киеве, — испытывая некоторую неловкость, ответила она.

От пышной ее красоты, которой уступали все девушки их курса, не осталось и следа. Лицо осунулось, исхудало, утратило свою юную привлекательность, на нем лежала печать страдания. Болеет чем-то или жизнь подкосила? А они снова вместе, Вадим Скляров и эта когда-то гордая, неприступная красавица. Синицын спросил:

— Видимо, вас можно поздравить с женитьбой?

Девушка перевела страдальческий взгляд на Склярова.

— Разве сейчас до этого? — поторопился ответить тот. — Не знаешь, где очутишься завтра: на земле или на небе.

Что делать дальше? Тратить время на пустопорожний разговор? Надо ведь непременно побывать еще у Александра Подласова, условиться с ним о заседании. Попрощавшись, пожелав девушке счастья, Синицын надел пальто.

— Вадим, проводи меня.

Во дворе спросил:

— Ты ничего не говорил ей обо всем нашем?

— Ни слова.

— И не говори.

— Этого можешь не бояться, Георгий.

Синицын резанул своего бывшего приятеля уничтожающим взглядом.

— Я не боюсь. Бояться должен ты. Патриот...

Шел на Воздвиженскую, 53 (ныне улица Ладо Кецховели), где в маленьком деревянном домике живет Подласов, а из головы не выходил разговор со Скляровым. Трус, ничтожество! Странно, как Варя Ковальчук могла полюбить такого. Как же порою бывают неразборчивы некоторые девушки, для них что блестит, то и золото. Представил Подласова. Немногословный, скромный, обычное простое лицо, не выделяющееся из общей массы. А Кожемяко... Синеглазый, низенький, как подросток, такой незлобивый и тихий, что над ним чуть ли не все в институте подтрунивали. И вот теперь видно, как благородны они оба, как высоки душой, чисты перед Родиной. Скляров только называл себя патриотом, а Подласов без мобилизационной повестки поспешил в военкомат... Когда Синицын, будучи командиром взвода истребительного батальона Сталинского района Киева, предложил Подласову работать с ним в подполье, тот не колеблясь согласился. Так же поступили Володя Снитко и Ваня Кожемяко. А спортсмена Склярова пришлось уговаривать.

Очередное заседание проводилось на квартире Вали Терещенко по улице Саксаганского, 44. Собирались по одному — Синицын, Подласов, Снитко, дежурить на улице остался Ваня Кожемяко. Он прохаживался по противоположной стороне улицы перед окнами Валиной квартиры и об опасности должен был предупредить условным знаком. Более подходящего человека для такой роли трудно подыскать. Кто обратит внимание на какого-то там паренька в сером заплатанном пиджачке и в старых измятых штанах? Возможность встретить кого-либо из знакомых тоже маловероятна: Ваня жил далеко отсюда — в районе Золотых ворот.

Синицын постучал пальцами по столу, призывая к вниманию. Сначала было встал, как полагается председательствующему, но потом сел и заговорил обычным голосом:

— На повестку дня выносятся следующие вопросы: утверждение нового состава райкома, персональное дело Склярова и третье: наши очередные задачи в борьбе против оккупантов. Изменения, замечания будут?

— Нет, — прозвучал голос Подласова.

Они строго придерживались правил процедуры, потому каждое свое заседание считали историческим. Даже вели протоколы (позднее, в связи с арестами, всю документацию пришлось уничтожить). Ведение протокола поручили Вале Терещенко. Она же должна была следить за сигналами Кожемяко и, если возникнет необходимость, выпустить всех через запасной выход.

— Предлагаю в состав райкома ввести дополнительно Валентину Терещенко и Владимира Снитко, — продолжал Синицын. — Что вы скажете по этому поводу, товарищи?

— Я буду работать, — коротко ответил Снитко.

Поднялась Валя. Она выглядела нарядно в своем полотняном, неизвестно когда подкрахмаленном платье с украинской вышивкой на воротничке, подоле и коротких рукавах. Прямо посаженную голову венчала тугая, со вкусом уложенная корона волос. Заметно волнуясь, девушка сказала:

— Я клянусь, что оправдаю доверие.

Кандидатуру Валентины Терещенко выдвинул Александр Подласов. Она была его соученицей по 54‑й средней школе, активная, дисциплинированная комсомолка, отличница учебы. Несколько лет по окончании школы они не виделись, а встретились случайно на углу бульвара Шевченко и Владимирской за неделю до прихода немцев. Девушка имела весьма грозный вид: военная форма, планшет, за спиною винтовка, на ногах кирзовые сапоги. Узнав Подласова, в сердцах напустилась на него:

«Ты почему не в армии?»

Он ответил с подчеркнутой независимостью:

«Значит, так надо».

«Надо? — Она о чем-то подумала, успокоилась и добавила уже другим тоном: — Александр, если я застряну в Киеве, позволь мне разыскать тебя. Или сам зайди ко мне. Адрес помнишь?»

«Саксаганского, сорок четыре?»

«Да. Не забудь же, Сашко, я тебя очень прошу».

«Наведаюсь».

И он выполнил свое обещание...

— А теперь персональное дело комсомольца Вадима Склярова, — огласил Синицын, выждав, пока Валя дописывала последнее предложение. — Скляров должен был быть членом райкома, но отказался работать в подполье. Какие будут предложения?

— Кто-нибудь разговаривал с ним? — спросил Снитко.

— Да. — Синицын стал суровее, словно бы не хотел об этом вспоминать. — Дважды обращался к нему Кожемяко, Скляров отказался прийти на заседание. А позавчера я сам был у него дома. Говорит: боюсь попасть в гестапо, не приставайте ко мне. Абсолютная тряпка.

В тишине, казавшейся тяжелой, как каменная глыба, звоном металла прогремел голос Подласова:

— Исключить дезертира из комсомола!

Снова помолчали. Других мнений не было. Предложение Подласова приняли единогласно.

Очередные задачи райкома Синицын сформулировал так: наладить слушание радиопередач из Москвы, организовать регулярный выпуск и распространение листовок; создавать на предприятиях и в учреждениях патриотические группы по образцу тех, которые уже работают: на полиграфической фабрике, где руководит Валя Терещенко, группа из одиннадцати человек на ТЭЦ-I, возглавляемая Мухиным, группа из пяти человек на городском водопроводе, организованная недавно Подласовым.

— Главное, товарищи, не расслабляться ни на миг, — закончил Синицын, — день ото дня объединять и объединять силы.

— Хочу предложить одну идею, — торопливо проговорил Подласов, словно боялся, что сейчас все встанут и начнут расходиться. — У нас, как известно, есть тол. Ежедневно мне приходится идти на работу и с работы мимо помещения художественного института, в котором находится биржа труда. Предлагаю взорвать это ненавистное для киевлян учреждение. Я уже разведал все подходы к нему со стороны Подола — там крутой спуск, поросший кустарником, сплошные пустыри. Ответственность за осуществление операции беру на себя.

— Давай вдвоем! — горячо присоединился к нему Снитко; видимо, эта идея очень пришлась ему по душе. — Устроим фейерверк из бланков и учетных карточек. Пусть господин Гоппе со своим штатом попробуют все восстановить.

— И я могу помочь, — поддержала разговор Валя Терещенко. — Перейду работать на биржу, все изучу. Я знаю Гоппе, он приезжал к нам на книжную фабрику.

— Ну и что? — скептически спросил Снитко.

— Примет меня на работу.

— Сами справимся, — не совсем деликатно прервал девушку Снитко и обратился к Подласову: — Дом строго охраняется?

— Нет, это же не военный объект. — Подласов показал вычерченную им схему местности. — В самом помещении биржи живут наши люди, они и охраняют. Мы их предупредим, когда придет время.

— Ясно. Будем действовать вдвоем, Саша! — заключил Снитко.

О Синицыне они, казалось, забыли. А тот молча выслушал эти горячие дебаты и, когда друзья несколько поостыли, проговорил спокойно:

— Вижу, все вы с энтузиазмом приняли предложение Подласова, и я понимаю вас. Однако вы забываете, товарищи, что мы не диверсионная или просто подпольная группа, а райком комсомола, и главная наша задача — организация патриотических групп молодежи, руководство ими. Возможно, дойдет очередь и до биржи труда, но это будет позднее, когда мы достаточно окрепнем, обрастем активом.

Эти слова подействовали на ребят как холодный душ...

Расходились по одному: Подласов, за ним Снитко. Последним шел Синицын. Пожимая Вале руку, он сказал:

— Спасибо тебе.

— За что? — удивилась она. — Я же еще ничего не сделала.

— Ну как же! Имеем новую конспиративную квартиру, а главное — организация пополнилась надежным бойцом.

Девушка не смутилась от похвалы, ответила с достоинством:

— То, что считаете меня надежной, в этом вы не ошиблись.

— Абсолютно. Поэтому и благодарю тебя, Валя.

На улице Синицын увидел Кожемяко, кивнул ему, сказал одним лишь взглядом: «Можешь оставить пост», и они пошли в разные стороны.

..Звуки знакомого вальса, плавные движения в такт музыки словно перенесли нас в недавнее прошлое, когда мы ходили по Киеву, слушали лекции в институте, по вечерам смотрели постановки в театрах или кинофильмы, каждый выходной день бывали на чудесных днепровских пляжах. А впереди пролегали длинные, широкие дороги в жизнь, заманчивые, как мечта... Теперь, когда нашу землю топчет кованым сапогом оккупант, мы еще глубже осознаем, как она вся дорога нашему сердцу, начиная от великого и кончая самым маленьким — наша советская Родина, родной Киев, Днепр, этот вальс...