Комендантский час

26

Прямые, широкие расстилались перед Иваном Крамаренко пути в жизнь. Сначала в средней школе, которую он закончил с золотой медалью на радость отцу-директору и всему педагогическому коллективу, далее в институте, на комсомольской работе. Поступив в Киевский пединститут, Иван уже с первых дней учебы выделился из основной массы студентов своим динамичным характером, активностью, склонностью к организаторской работе среди молодежи. Он стал незаменимым помощником декана исторического факультета.

Прошел месяц, и уже никто бы не сказал, что Крамаренко прибыл в столицу из далекого райцентра Киевской области, что он недавний сельский парень. Одевался со вкусом, был вежлив со всеми, но чрезвычайно самоуверен. Он не окружал себя друзьями. Они требуют внимания к себе, рассчитывают на верность, а это все ему не нужно, незачем. Лучше вести знакомство с теми, кто наиболее полезен в данный момент.

Все Ивану давалось удивительно легко. Если друзья по общежитию перед каждым экзаменом или коллоквиумом просиживали целые ночи над учебниками и конспектами, то он ограничивался слушанием лекций, иногда что-то конспектировал и сдавал предметы на «отлично». Разумеется, фундаментальных знаний у него не было, но преподаватели уже слепо верили в способности своего фаворита и без колебаний ставили ему высокие оценки. Как сказал Гёте устами Мефистофеля: «Кто верить сам в себя умеет, тот и других доверьем овладеет, и вот ему успехи суждены...»

Проявил себя Иван Крамаренко еще и как прекрасный оратор. Выступал темпераментно, без шпаргалок и всегда затрагивал вопросы, интересовавшие студенческую аудиторию: о дружбе и взаимовыручке, об освоении учебных программ, о необходимости воспитывать в себе черты людей нового, коммунистического общества и т. д. Осуждая такие пережитки прошлого в сознании людей, как скупость, карьеризм, черствость, бездушие, он тем самым давал понять, что считает себя кристально чистым. Фокус далеко не новый, однако ему он удавался.

По окончании института Иван пошел на комсомольскую работу. Сперва работал в райкоме, затем в горкоме комсомола — и там, и там на должности инструктора. К тому времени он уже стал семьянином, даже отцом. Женился, правда, не по своей доброй воле. Студентка Людмила, с которой он встречался несколько лет, готовилась стать матерью, и, чтобы избежать скандала, Иван вынужден был зарегистрировать с нею брак. Внешне все выглядело самым пристойным образом.

Единственное осложнение, грозившее повредить ему, повлиять на карьеру, было связано, к счастью, с моральным, а не политическим проступком. Во время проведения городской олимпиады самодеятельного искусства Иван, будучи членом жюри, познакомился с одной молоденькой участницей олимпиады — работницей кондитерской фабрики. Выступая с художественным чтением и с исполнением песен, девушка покорила всех мастерством, а также своей красотой и обаятельностью. Крамаренко в тот же вечер проводил ее домой, а на следующий день они встретись во второй раз, и вскоре обычное знакомство переросло в интимную близость. Они бывали вместе в кино, прогуливались по Крещатику, девушка начала наведываться к нему даже на работу. Как-то Людмила, тоже зайдя в горком комсомола, застала их в тот момент, когда Иван поцеловал, прощаясь, свою возлюбленную. Давно подозревая мужа в неверности, Люда учинила скандал и тут же направилась к первому секретарю...

Это было в мае 1941 года. Личное дело Ивана рассматривали на партийном собрании. Выступавшие единодушно поддержали решение бюро: вынести Крамаренко строгий говор и с работы в горкоме снять. Но произошло чудо. Уже чувствуя полный свой крах, Иван произнес такую блестящую покаянную речь (вот где сослужил ему службу ораторский талант!), так искренне признал и осудил свой поступок, что ни у кого не осталось и грамма сомнения: завтра этот грешник станет ангелом. После дополнительных дебатов ему смягчили меру взыскания, ограничились просто выговором и предложили уладить конфликт с женой, а с легкомысленной девушкой прекратить всякие отношения. (За новое предложение голосовали шестнадцать человек, против семь при одном воздержавшемся.) Поблагодарив за острую, но справедливую критику, расчувствовавшийся до слез Иван дал клятву, что оправдает доверие, что завтра же станет совсем-совсем другим. Его прежнее чванство и высокомерие спали с него, как грим.

«Легкомысленной девушкой», из-за которой ему довелось претерпеть столько неприятностей, была Лиза Моргунова...

Когда началась война, многие работники райкомов и горкома комсомола, в том числе и Крамаренко, подали заявление с просьбой направить их на фронт. Одних послали, другим, в том числе и Ивану, велели оставаться на своих местах. Он работал, как и все, не зная, что такое отдых. Организовывал посты противопожарной обороны и сам принимал в них участие, посылал бригады комсомольцев на рытье окопов, на уборку урожая в колхозы Киевской области, выступал на митингах. За это время он страшно исхудал: круглое лицо обострилось, резко обозначились скулы, глаза впали, и вся фигура его стала тонкой, как в студенческие годы. Домой возвращался поздно ночью, жадно набрасывался на ужин, просил жену разбудить его в шесть утра и тут же засыпал как убитый. Верил тогда Иван, что эта его активность не пройдет незамеченной.

Когда линия фронта приблизилась к самому Киеву — она уже пересекала Голосеевский лес, — Ивана вызвали в горком партии к секретарю по кадрам. «Видимо, предложат какую-то более ответственную работу», — рассуждал он по дороге, радуясь в душе, что его персональное дело начало забываться. Война открывала новый счет доблести, верности и подлости.

Однако разговор касался другого.

— Вы эвакуировали свою семью? — спросил секретарь у Крамаренко.

— Да. Жена с дочерью выехала к родным. Сказала, что эвакуируется вместе с ними.

— Куда?

— Еще не знаю.

Секретарь словно изучал его пристальным взглядом,

— А сами вы что думаете делать?

— Что прикажут. Я просился на фронт. Не пустили.

— Так, так. — Глаза у секретаря потеплели, лицо прояснилось. — А что, если мы предложим вам другой фронт, невидимый. Работать в подполье. Это на тот случай, если немцы захватят Киев.

Иван ответил не колеблясь:

— Я согласен.

— Сначала подумайте, — предостерег секретарь, — и завтра дадите ответ. Работать в подполье сложно, вы сами это понимаете.

— Я понимаю.

Своего решения Крамаренко не изменил.

В дни отступления наших войск, когда последние части Красной Армии переправлялись на левый берег Днепра, неожиданно встретил Лизу Моргунову. После памятного обсуждения его дела на партсобрании Иван, выполняя данное им слово, действительно старался забыть ее, но сейчас, при встрече, в нем снова проснулось давнее, не совсем изжитое чувство к ней. Первой заговорила Лиза:

— А я хотела искать тебя в горкоме...

— Несмотря на мой запрет? — с деланной строгостью спросил Иван.

— Извини, — смутилась она. — Но ведь сейчас такое время... Одни попрятались по своим углам, другие бегут куда-то. А у меня никого нет, кроме тебя. Вот и надумала разыскать как свою надежду.

Лиза казалась такой напуганной и растерянной, так опасливо поглядывала по сторонам, что Иван решил скорее успокоить ее:

— Не волнуйся, за нами уже некому наблюдать. Горком закрыт, все выезжают на восток. А я, как видишь, плетусь домой. Хочешь составить мне компанию? — перехватив ее недоуменный взгляд, добавил: — Жена тоже далеко...

Лизино лицо согрела радостная улыбка.

— Значит, ты один?

— Как сирота.

Минут через двадцать они сидели в его запущенной оп устевшей квартире, обсуждали свое положение. Иван сказал, что эвакуироваться она уже не успеет, немцы вот-вот вступят в город. Придется и ей пережить все, что выпадет на долю киевлян.

— А ты? — Лиза уставилась в его глаза своим страдальческим взглядом, в котором еще не угасла надежда на спасение.

— Я тоже остаюсь, — с удивительным спокойствием ответил Иван. — Только переберусь на другую квартиру.

— Почему?

Он загадочно усмехнулся.

— Чтобы начать новую жизнь.

— Значит, мы больше не увидимся?

— Не знаю.

Что-то подсказало Лизе, что Иван остается в Киеве не случайно и уж никак не для того, чтобы служить врагу. Она наклонилась к нему поближе, горячо проговорила:

— Ваня, ты будешь подпольщиком, я разгадала? О чем бы я хотела просить тебя? Давай бороться вдвоем. Поверь, я останусь преданной тебе до конца. Если что, казнишь меня как изменницу. Но до этого не дойдет, я даю тебе слово чести.

— Здорово! — Иван рассмеялся. — Сам я сном-духом не ведаю, что буду делать завтра, а она уже «разгадала». Ну, коли так, назначаю тебя связной подпольного штаба всех патриотических сил республики...

— Ты шутишь, Ваня.

Посмеявшись, он повел разговор серьезно:

— Хорошо, без шуток. Я позову тебя, как только в этом возникнет необходимость. Сам разыщу тебя и позову.

Далее разговор перешел на другую тему. Они вспомнили свои встречи, все пережитое вместе. Жалели, что их тайная любовь так резко была прервана, что пришлось потерять полтора месяца. Ну, теперь этого не повторится.

Иван встал.

— Лиза, предлагаю отметить нашу встречу! — Он подошел к буфету, достал бутылку водки, какого-то вина, выложил на стол разное съестное. — Не будем омрачать печалью последний день нашей жизни в пока еще свободном Киеве. Бери рюмку. За то, чтобы судьба к нам оказалась милостивой.

Лиза вяло протянула руку.

— Ваня, может, не надо? Как раз сегодня это лишнее.

— Бери! А мне именно сегодня хочется напиться до чертиков. Начинаем игру со смертью. Будем здоровы, Лиза!

Он пил жадно, как воду, пил рюмку за рюмкой, а ее уже не принуждал. Пил, не закусывая. Она пробовала удержать его, просила, но напрасно. Взяла бутылку, чтобы спрятать под стол. Он заметил и рассердился:

— Не тронь! Я хочу попрощаться с нашим счастьем. Завтра все будет иначе. Я люблю тебя, Лиза, люблю в тысячу раз больше, чем свою Людмилу. А они распинали меня за это на кресте. Где они теперь? Почему же меня оставили здесь? Почему не оставили нас всех? Это было бы справедливо.

Не глядя на стол, Иван потянулся к рюмке с водкой, ненароком свалил ее, она упала на пол и разбилась. Лиза наклонилась, чтобы собрать осколки, но он остановил ее:

— Пусть валяются. — Налил водку в другую рюмку и выпил. — Видела, что творится в городе? Хаос, безвластье. Скажи, Лиза, ты веришь в победу Красной Армии? Не скорую, конечно, но что она неизбежна? Веришь?

— Об этом страшно даже думать, Ваня. Надо верить.

— А в то, что мы с тобой останемся живы?

— Тоже должны верить.

— Я погибну, — с лихой уверенностью сказал Иван, глотнув очередную порцию водки. — Четыре года учебы в институте, интересная работа, перспективы. Все пропало. Полететь бы на какую-нибудь планету, перебыть там это время. Или стать маленьким ребенком, переложить все заботы о себе на маму. — Мутным взглядом он обвел стены. — Ах, мама, мама! Разве ты дала мне жизнь для того, чтобы ею распоряжались другие? Преждевременно оборвали ее?

Глаза Ивана повлажнели. Казалось, что он вот-вот разрыдается. Достал носовой платок, приложил его к лицу.

— Извини, Лиза, я немного опьянел, потому и сорвался. Это пройдет. Я горжусь тем, что меня, а не их оставили здесь. И оправдаю доверие. Благодарю, что ты берешься помогать мне. Потом увидим, кто выйдет из войны героем, а кто пересидит ее в тылу. История этого не забудет. Спасибо, Лиза. Я люблю тебя. А сейчас иди, мне надо дохнуть. Я еще никогда так не пил. Скажи, я не противен тебе в эту минуту?

— Ваня... — Она погладила его открытую руку. — Мы отдохнем вдвоем. Столько времени не виделись!

Посмотрел на нее подобревшим взглядом. Смягчился.

— Ладно, оставайся...

Первые дни оккупации Киева, массовые расстрелы подействовали на Ивана крайне угнетающе, каждое утро он просыпался с мыслью о том, что и за ним охотятся гестаповцы. Однако человек привыкает к любой обстановке, даже к условиям, в которых он постоянно ждет смертельной опасности. Привык постепенно и Иван. Смелее стал показываться в городе, начал налаживать связи, проверял явочные квартиры. Удивительно, но так случилось, что из состояния депрессии вывела его не собственная воля, не мужская гордость, которая повторяла бы непрестанно: «Неужели ты трус, Иван?» — а обыкновенная девушка Валя Прилуцкая. Она так горячо рассказывала, когда встретилась с ним, о деятельности подпольных групп, о налаженном выпуске листовок, что ему стало стыдно. Другие участники подполья давно работают, а он отсиживается, как байбак, еще ни разу не посмотрел врагу прямо в лицо. С этой минуты он и сам с головой окунулся в борьбу.

Так прошло два месяца, и случилось то, чего Иван боялся уже давно. Как-то утром он вышел из дома — намеревался пойти в село проведать своих родителей (ему стало известно, что они не смогли эвакуироваться), но не успел и осмотреться, как вдруг рядом с ним выросли двое в штатском. Один повелительно предупредил:

— Идти спокойно, руки в карманы не класть. Вы арестованы.

За углом дома их ожидала машина.

«Вот и все», — подумал Иван, идя с гестаповцами к машине. Ноги его ослабели, в груди стало холодно и пусто. Дневной свет показался ему темным. Вот и все...

На первый допрос его вызвали ночью.

— Ну-с, так, — начал блондинистый, спортивного телосложения гестаповец в погонах майора. — Нам известно все, но мне хотелось бы, чтобы вы сами назвали своих сообщников. Кто вами руководит? Кто взорвал нефтебазу? Где печатаются листовки?

Не поднимая головы, Иван ответил хмуро:

— Мне ничего не известно.

Гестаповец вышел из-за стола, подошел к нему вплотную.

— А все же, если постараетесь припомнить?

— Я ничего не знаю.

— В таком случае мы вас расстреляем.

— Расстреливайте.

От неожиданного удара Иван покачнулся, но на ногах устоял, из носа потекла кровь. Гестаповец стоял разъяренный, как тигр. Казалось, еще один приступ такого бешенства — и он действительно пустит в ход оружие.

— Устроим очную ставку.

Он позвонил, и в кабинет ввели какого-то юношу в изодранной окровавленной сорочке, с изуродованным лицом.

На него страшно было смотреть. Выбит глаз, на груди крест-накрест следы от раскаленного железа. Как во время инквизиции.

— Узнаешь этого человека? — спросил гестаповец у паренька.

Тот тяжело поднял голову.

— Нет.

— А ты? — обратился к Ивану, переходя на «ты».

— Впервые вижу.

— Введите нового!

Так ему продемонстрировали человек шесть или семь. Изуродованные побоями и другими пытками, с поломанными руками и пальцами, исполосованные, беззубые, с отекшими, синими лицами, — это были слепки живых манекенов. Все они засвидетельствовали, что не знают Ивана. То же самое говорил о них и он.

Первый допрос на этом закончился.

Впереди была длинная бессонная ночь. «Эти людоеды хотят запугать меня, показали, что и со мною сделают на допросах», — думал Иван, снова очутившись в душной и серой камере, как в мешке. Но они допустили тактическую ошибку. Если бы эти пытки свалились на него внезапно, он, возможно, и не выдержал бы их, признался бы в своей деятельности, при этом не выдавая сообщников, — пусть расправляются только с ним. В конце концов, так или иначе, но живым отсюда он не выйдет, это несомненно. Теперь ему дали возможность немного освоиться с обстановкой, увидеть, что он здесь не один, увидеть стойкость других и укрепить в себе дух непокорства. Да, он теперь будет отрицать абсолютно все.

Мысли Ивана оборвал женский крик, прокатившийся по тюремному коридору:

— Друзья, прощайте! Меня ведут на расстрел!..

Закрыл руками уши.

Прошло четыре дня, а о нем словно забыли или, может, сознательно дали возможность подумать, взвесить свое положение. Вспомнили лишь на пятый день. Поздним вечером неожиданно звякнул замок, и острое как удар: «Пойдем!» Тот же просторный кабинет-застенок, тот же белокурый гестаповец в погонах майора. Но вид у него более мягкий. Встретил почти приветливо, предложил сесть. Попросил находившегося в кабинете человека в штатском сфотографировать их. В момент фотографирования протянул Ивану сигарету. Что бы это могло означать?

— Ситуация коренным образом изменилась, — начал разговор гестаповец, отослав фотографа. — Мы знаем, что перед войной вы работали в комсомольских органах, но проштрафились там, и вас должны были... — как это называется? — дисквалифицировать. В разных диверсиях, проведенных в последнее время в Киеве, прямого участия вы не принимали, это нам ясно, хотя, возможно, и знаете кое-кого из потенциальных врагов нового порядка. Как бы там ни было, а мы решили завтра освободить вас. Но освободить при одном условии... — Гестаповец перехватил настороженный взгляд Ивана и усмехнулся уголками губ. — Нет, нет, не бойтесь, вам не придется заниматься доносами. Мы только хотим верить, что вы останетесь вне игры. У вас это называется — быть обывателем. Иначе...

Иван невольно ссутулился, сжался, словно ждал чего-то самого страшного.

— Во-первых, мы можем легко скомпрометировать вас. Каким образом? Опубликуем фотографию, свидетельствующую, что вы были в гестапо, а тем, кто выходит отсюда на свободу, подпольщики уже не верят, вы это знаете. Они постараются обезвредить вас, просто ликвидируют. Во-вторых, даже если вы и сумеете убедить их в своей верности, нам придется снова начать следствие по вашему делу со всеми вытекающими последствиями... Вы меня поняли?

Да, Иван понял, что его загоняют в ловушку. Но что противопоставить этим хорошо продуманным дьявольским методам? Сказать прямо, что они ошибаются, считая, будто он не связан с подпольем? Сказать, что он хотя и пообещает им, но все равно не останется «вне игры»? Да, но чего этим достигнет? Только погубит себя. Очевидно, большая мудрость будет состоять в том, чтобы использовать предложение и вырваться на свободу, а потом вести себя похитрее, еще глубже уйти в подполье и действовать. Он спросил:

— Почему вы вдруг поверили в меня?

Гестаповец как-то расслабленно положил перед собою руки, начал рассматривать ногти, думая о чем-то. И руки его, и лицо были стерильно чистыми, как у человека умственного труда. Приветливо и мягко смотрели слегка прикрытые веками голубые глаза. Трудно было даже представить, что за этой интеллигентной внешностью прячется самый настоящий палач.

— Опасаюсь, что вы можете сделать вывод, будто в гестапо сидят наивные простаки, — кокетливо ответил майор. — И все же я удовлетворю ваше любопытство. Мы проявили доверие к вам в связи с тем, что за вас поручилась... как бы поточнее сказать... одна весьма симпатичная особа.

Иван насторожился. Не провоцируют ли его? Он уже разгадал их дипломатию. Хотят ухватиться за ниточку, которая в конечном счете приведет их к его знакомым. Не думают ли они, что и он простак! Ошибаетесь майор! Он спросил без особого интереса:

— А вы можете назвать фамилию этой особы?

— Могу, — ответил гестаповец. — Ваша невеста Лиза Моргунова.

Иван побледнел:

— Ее арестовали?!

— Нет. Почему вы такое предположили? — насторожился гестаповец. — Разве вы знаете за нею какую-то вину? Между прочим, еще одно доказательство в вашу пользу: сразу видно, что вы не проходили специальной школы конспирации. Позвольте мне, как более опытному в этих делах, преподать вам урок: подпольщик должен быть сдержан в проявлении своих эмоций.

— Но ведь арестовывают и ошибочно, — попытался оправдаться Иван.

— Это верно. И все же вы сделали промах. Хорошо, что человек, о котором мы говорим, вне подозрений. Иначе ему бы пришлось — и только благодаря вам — доказывать свое алиби.

— Лиза ни в чем не виновата, — смущенный, как мальчишка, пробормотал Иван.

— Я тоже в этом уверен. — Гестаповец подвинул к Ивану пепельницу, чтобы тот оставил в ней догоревшую сигарету. — Словом, завтра вы пойдете домой. Только не забывайте о наших условиях. Вы принимаете их?

Равнодушно, как обреченный, проговорил:

— Принимаю.

Этот день решил все будущее Ивана Крамаренко. Но человеку не дано заглядывать далеко вперед. Знал бы Иван, что станется с ним через два года, он ужаснулся бы и совершил что-либо отчаянное — покончил бы с собой, принял бы любые пытки в застенках гестапо и умер здесь. Но человеку не дано заглядывать далеко вперед. Еще два года, всего два года будет он топтать свою кривую тропку. Спохватится лишь тогда, когда уже невозможно будет что-либо изменить...

Всю ночь ему не давали спать разные мысли. Где Лиза? Каким образом о ней стало известно в гестапо? Что она им сказала? Изменила? Но ведь она поручилась за него и этим прекратила следствие. Завтра, завтра все станет ясно. Труднее понять загадочное поведение майора-следователя. Неужели действительно тот поверил, что Иван не причастен к подполью? Вряд ли. Зубров гестапо так просто не обманешь. Тогда чем же объяснить это освобождение? Надеются, что он станет провокатором? Как бы не так! Не много ли запрашивают за свою услугу? Пусть запрашивают! Главное — вырваться на свободу, а там пусть ищут иголку в сене. Да, но что будет, если они опубликуют фото? Как он убедит товарищей в своей невиновности? Какими доказательствами? Слова — полова, если они не подкреплены делом. И оттуда, и отсюда жди смерти. Конечно, лучше принять ее от врага. Тогда хоть имя его не покроется позором. Где же искать выход?

Припомнилась недавняя беседа с руководителями подполья. Речь шла о необходимости накапливать запасы оружия, на каждой улице организовывать боевые группы. Выступление приурочить к тому моменту, когда части Красной Армии будут приближаться к столице Советской Украины. Идея восстания — это шанс, видимо, на него и надо делать ставку. Поднять на борьбу всех киевлян, дружно всем навалиться и стереть с лица земли гестапо — пусть потом вспоминают об их договоренности. Как снежный обвал сдвигает новые массы снега, так выступление киевлян вызовет цепную реакцию повсеместно. Молодежь Фастова, Мироновки, Белой Церкви, Умани, Богуслава... Она поддержит! Погибать — так погибать героически, не в каменном мешке гестапо. А если восстание сорвется, если снова арест? «Вы не выполнили своего обещания»... И новый удар в лицо, пытки.

Стало страшно от этой мысли.

Проходила долгая бессонная ночь. Иван жил надеждами, строил в голове различные планы и не понимал того, что сам уже увяз по колени в трясине, что топкое болото будет засасывать его все глубже и глубже, до ужасной развязки.