Комендантский час

3

Ранней весной 1932 года умерла мать, и дети Прилуцких стали словно бы круглыми сиротами. Они были похожи на беспомощных птенцов, еще не успевших опериться и уже потерявших своих опекунов. Вале, самой старшей, было шестнадцать, Зине на три года меньше, Павлику десять, Володе только-только миновал седьмой. Мама вела хозяйство, держала семью, всех обшивала и кормила. А как же теперь без нее? Отец, правда, был не стар, но он, как все мужчины, не умел совладать со всей этой многоликой оравой. Смерть матери обернулась тяжким горем, гнетом, который сказался на всех.

Но особенно доставалось Вале. Утром она бежала в школу, бежала часто голодная, недоспав, а возвратясь домой, сразу начинала готовить обед. В пять часов приходил отец, — он работал начальником цеха на авиационном заводе, — надо накормить его. А сколько других больших и малых забот ложилось на ее плечи! Лишь вечерние часы она могла использовать на подготовку к урокам, однако к тому времени уже едва держалась на ногах. Сядет, бывало, за стол, положит голову на руки, чтобы отдохнуть немного, да и заснет. Иногда в таком положении ее заставало утро.

Отец у них был человеком веселого нрава, энергичный, жизнерадостный, любил развлекать детей, даже с маленьким нахохленным Вовкой и то находил общий язык, а после смерти жены его словно подменили. Все о чем-то думал, ходил сам не свой, в глазах неизменная тоска и печаль. Однажды он позвал Валю в комнату, что служила детям спальней, и сказал:

— Не могу спокойно смотреть, как ты выбиваешься из сил, дочка, не знаю, как нам дальше жить. Кое-кто советует отдать Павлика и Вову в детский дом, но я отказался. Они же не круглые сироты. Прикидывал, может, ходить в столовую? Тоже не с руки: и времени на это надо много тратить, и дороже обойдется — не сведем концы с концами. Словом, куда ни кинь, везде клин...

Валя стояла перед ним возбужденная, теребила пальцами полотенце, пыталась вставить и свое слово. Едва дождалась, пока отец выговорится. Глаза у нее сияли, светло-серые мамины глаза.

— Не печалься, папа, все будет хорошо, — сказала рассудительно, как взрослая. — И семью не придется разбивать, и всем станет легче. Я брошу школу...

— Что? — переполошился отец.

— Устроюсь на завод, буду овладевать специальностью, а ученье продолжу потом или поступлю на рабфак.

Отец покачал головой.

Школу бросать нельзя, придумаем что-нибудь другое.

И придумал...

Через неделю, придя из школы, Валя застала дома незнакомую женщину. Сдержанно поздоровалась с порога, но дальше не ступила ни шагу, будто попала в чужую квартиру. Женщина была молодой, похожей на цыганку — черные волосы, смуглый цвет лица. Не хватало разве что сережек в ушах и ожерелья из серебряных монет. Она заговорила низким, грудным голосом:

— Если не ошибаюсь, ты старшая дочь Сергея Ивановича? Валя? Почему молчишь?

Не дождавшись ответа, она посочувствовала «бедной сиротке», которой приходится и учиться, и тяжело работать по дому, но теперь, мол, все образуется — она заменит малышам маму, а Сергею Ивановичу — жену.

— Замените? Вы? — почти с испугом переспросила Валя.

Темные цыганские глаза женщины еще больше потемнели, брови нахмурились.

— Да. Тебе не нравится? Что именно тебе не нравится? Почему молчишь?

Взволнованная Валя с удивлением смотрела и смотрела на нее, понимая, что у этой своевольной красавицы нет ничего, что могло бы хоть отдаленно напомнить маму. Наконец проговорила:

— Помощи мне не нужно, спасибо; будет лучше, если вы уйдете от нас. Зине уже тринадцать лет, она многое умеет делать. Мы присмотрим за отцом, не беспокойтесь. Пожалуйста, не оставайтесь здесь, уж мы сами...

Женщина побагровела, глаза ее сузились.

— Ах, так? — отчеканила она, меряя Валю взглядом, заносчивым и презрительным. — Имея доброе сердце, я пожертвовала собою, согласилась надеть на шею это ярмо, чтобы твоих братьев не отдавать в детдом, а ты так бесцеремонно выгоняешь меня из дома? («Отец рассказал ей о нашем разговоре», — успела подумать Валя.) Значит, ты считаешь меня эгоисткой, думаешь, я пришла сюда из-за своей выгоды? Какой? Почему молчишь? Соблазнилась вашими хоромами с голыми стенами? Ошибаешься! Мне стало жаль всех вас, жаль вашего несчастного папочку, и я сознательно пожертвовала собой. Да, сознательно, во имя человечности. Разве ты не собиралась бросать школу? («И это отец ей рассказал, — снова горько подумала Валя, — все, все рассказал чужой женщине».) А с моей помощью ты не прервала бы учебы, потом поступила бы в институт. Не хочешь? Хорошо, я могу повернуться и уйти отсюда, оставить вас на произвол судьбы. Но я пообещала Сергею Ивановичу навести порядок в этом доме и должна сдержать свое слово. Не в моих привычках обманывать, а том более таких почтенных людей, как твой отец. К тому же мы с ним фактически уже муж и жена, имей это в виду, и мы не будем считаться с чьими-то капризами. Ясно тебе? Но пора кончать этот ненужный разговор. Хватит! Раздевайся, обедай и садись за уроки...

Валя опрометью бросилась в спальню, упала на свою кровать и зарылась головой в подушку. Кусала губы, изо всех сил сдерживала себя, чтобы не разрыдаться, не закричать, кажется, только теперь она осознала, что значила для них мама. Не выдержала, зарыдала. На плач прибежала Зина, пыталась успокоить сестру, пробовала снять с нее пальто, — сама тоже всхлипывала. Наконец Валя немного успокоилась, лежала неподвижно, как мертвая. До ее слуха из-за двери доносился разговор. Говорил отец, кажется, что-то спрашивал. Ему отвечал грудной голос: «Я не обидела ее, она просто неуравновешенная и невоспитанная девчонка». Скрипнула дверь.

— Валя...

С минуту отец стоял над нею тихо, словно его здесь и не было. Ждал отклика. Потом присел на край кровати, положил руку на спину дочери, провел рукой по голове.

— Валя, успокойся. Ты же сама видишь, как нам всем трудно. Другого выхода у нас нет, подумай хорошенько, взвесь все. Люди, какими бы разными они ни были, при желании находят общий язык. Слышишь, Валя? Ты должна понять и мое положение, посочувствовать мне. Вас четверо, что я могу поделать без хозяйки? Слышишь, Валя? Пообещай, что все будет хорошо. Ну? Я прошу тебя.

Она, не меняя позы, повернула голову — легла щекой на подушку. Едва слышно проговорила:

— Еще не прошло и года, как не стало мамы...

— Да, но бывают такие обстоятельства, — оправдывался отец, — когда выхода нет. Мы пропадем без посторонней помощи. Нам надо наладить жизнь, Валя. Пообещай мне, что ты постараешься поддерживать мир и согласие в нашей семье.

Она прикрыла глаза, помолчала и едва слышно проговорила:

— Постараюсь.

Прошла неделя, и в семье Прилуцких, где еще не успели установиться определенные и надежные контакты, произошло новое осложнение. Причиной этому стал Павлик. Не выдержав деспотизма мачехи (а женщина действительно оказалась деспотичной), Павлик, который и без того слыл «тяжелым», совсем вышел из повиновения. Казалось, он умышленно провоцировал мачеху на крайние методы обращения с ним. Даже Валя, которая не симпатизировала женщине, пыталась унять брата, но напрасно. Он нагрубил и ей. Еще хуже Павлик вел себя в школе. Не хотел учиться, шалил, опаздывал или вовсе не посещал занятий, не выполнял домашних заданий. К Вале обращались учителя, директор школы: мол, сама ты образцовая ученица, возглавляла совет пионерской дружины, повлияй на него. Но вышло так, что Павлик начал пререкаться с учительницей, обратился к ней на «ты», назвал ее «унтером Пришибеевым в юбке».

— Как ты посмел сказать такое учительнице! — возмущалась Валя, когда они вместе возвращались после уроков домой. — Ты позоришь нашего отца своим поведением. И мне из-за тебя стыдно появляться в школе. О твоих хулиганских поступках известят партком завода. Так обидеть учительницу!..

— Я ее не люблю, — спокойно ответил Павлик.

— Можешь не любить, а оскорблять не должен. А кого ты вообще любишь?

— Никого.

Валя вдруг представила себе его маленьким пятилетним мальчиком. Тогда он был нежным, послушным, запоминал сказки, расспрашивал: где живет Красная Шапочка? Все любовались и его внешностью: курносый, круглолицый, глазки — сама ласковость и доброта. Мама говорила: «Вот кто принесет мне радость». Как же случилось, что этот славный ребенок превращается в шалопая?

— Если ты не изменишь своего поведения, тебя исключат из школы. — Валя еще не теряла надежды повлиять на брата. — Что тогда будешь делать? Беспризорником станешь, лоботрясом?

— Пусть исключают...

— Глупый ты! — не выдержала она. — Советую, как лучше: попроси прощения у Надежды Васильевны.

— Вот еще выдумала... — равнодушно ответил Павлик. Становилось ясно, что этот разговор не задевает его за живое: он озирался по сторонам, будто искал для себя забавы, подкидывал ногами камешки на дороге, посвистывал.

— Ведь Надежда Васильевна старше тебя. Разве можно обращаться к старшим на «ты»?

— Пускай не придирается.

— К примерным ученикам учителя не придираются. Я спрашиваю в последний раз: будешь нарушать дисциплину или нет?

— Буду! — не задумываясь и с вызовом ответил Павлик. И вскипел: — Ты что пристала ко мне? Какое тебе дело до моего поведения? Нарушал и буду нарушать, буду! Буду! И ничего мне не сделаете!

Валя чуть не задохнулась от возмущения. Хотела еще что-то сказать, но слова застревали в горле. Тогда она встала перед братом лицом к лицу и, побледнев, надавала ему пощечин...

Дождавшись возвращения отца с работы, немедленно попросила его зайти в комнату, где в это время никого не было. Ее решительные действия, тон, каким было сказано: «Мне надо поговорить с тобой», убедительно показывали, что в семье произошел новый конфликт, и отец будто увял. Эти частые скандалы, конфликты... Они отравляют ему всю жизнь.

— Отец, сколько раз я говорила тебе, чтобы ты обратил внимание на Павлика, — нервно начала Валя. — Он совсем отбился от рук, не учится, грубо нарушает дисциплину, а вчера перешел всякие границы: оскорбил учительницу... Имей в виду — его исключат из школы.

Отец стоял растерянный, бессмысленно смотрел в пол.

— А что я могу сделать?

— Как — что? — горячилась Валя. — Ты можешь как отец приказать ему. А не послушается — накажи! Вообще он должен тебя слушаться беспрекословно.

С минуту они молчали, как перед важным решением, которое должны принять, но не хотят брать на себя ответственность за возможные последствия. Собственно, колебался отец. Он покачал головой.

— Наказывать его я не могу. Я никого из вас ни разу не бил. Павлик недавно потерял мать, и у меня не поднимется на него рука. Это было бы жестоко.

— Выходит, что ты молча будешь смотреть, как он превращается в хулигана?

— Я поговорю с ним.

— Поговорить надо строго, но этого теперь уже мало. Видел бы ты, что он вытворяет в школе. Ему за это шкуру спустить надо, пусть знает. Даже я сегодня не сдержалась и дала ему оплеуху.

— Ты?! — Во взгляде отца отразились одновременно удивление и испуг. — Я тебе запрещаю, Валя! Ты ему сестра, старшая сестра, а не...

— Мачеха, — подсказала Валя, воспользовавшись его заминкой.

— ...не чужой человек.

— Именно на правах старшей сестры я и проучила его. И он у меня будет получать столько, сколько заслужит за свое свинство!

— А я запрещаю!

— Ты...

— Запрещаю!

Она посмотрела на отца так, словно на него перенесла злость, которую питала к Павлику.

— Ладно. В таком случае я найду для себя иной выход. А этого лентяя и озорника воспитывай сам.

— Что ты еще надумала? — спохватился отец.

— Увидишь.

Она дрожала как в лихорадке. Хотелось бежать за тридевять земель, бежать, бежать! Резко повернулась и, едва сдерживая желание наговорить отцу язвительных слов за его безволие, вышла из комнаты. И тут случилось непредвиденное. Перед нею в позе непримиримого врага стоял Павлик.

«Он все слышал», — подумала Валя и хотела обойти его, но тот преградил ей дорогу.

— Я тебя когда-нибудь убью! — сказал он тихо.

У Вали снова возникло желание отшлепать его хорошенько, но в глазах Павлика полыхало столько злобы и вражды к ней, что она испугалась. Это были глаза невменяемого, который задумал что-то страшное.

И разговор с отцом, и угрозу брата слышала, конечно, мачеха — дверь на кухню была приоткрыта, — однако не проронила ни единого слова. Зины и Вовки в то время дома не было.

Отныне в семье Прилуцких, кроме недоразумений и ссор, нашла себе прибежище еще и вражда.

На следующий день, выбрав удобный момент, когда они остались одни, Валя сказала отцу:

— У меня к тебе просьба, папа. Устрой меня ученицей токаря на ваш завод. Я уже забрала документы из школы, пойду на работу. Не хочу дальше быть нахлебницей у нашей хозяйки. Если ты этого не сделаешь, я поступлю на работу в другое место.

Отец пытался отговорить дочь, но та настаивала на своем. И он должен был в конце концов согласиться с нею. Так закончились для Вали годы ученья, и она стала работницей Киевского авиазавода. Началась наилучшая и самая содержательная пора в ее жизни.

В цехе, в рабочей среде Валя ощутила наконец твердую почву под ногами. Друзья искренне радовались ее успехам, готовы были при случае прийти к ней на помощь. О такой атмосфере в доме она и мечтать не могла.

Специальность токаря Валя освоила быстро; обучал ее токарному делу Валентин Гончаров, комсорг цеха. Неказистый с виду, худощавый, с болезненным румянцем на щеках, он по сравнению с многими плечистыми, физически развитыми парнями казался немощным, однако его кипучей энергии хватило бы на троих. Мастер, комсорг, добровольный помощник редактора цеховой стенгазеты, агитатор, ответственный за работу бригад «легкой кавалерии» — все эти обязанности он выполнял добросовестно, увлеченно. Было что-то наивно-детское, прекрасное в отношении Гончарова к своей подопечной — Вале Прилуцкой. Друзья замечали, что девушка ему очень нравится, как может нравиться юноше любимая, однако ни малейшим намеком он не проявлял своего чувства к ней, никогда не набивался в компаньоны; раздавался заводской гудок, оповещавший об окончании рабочего дня, и дороги их расходились в разные стороны.

В это время Валя познакомилась с Леонидом Третьяком, у них завязалась дружба, и все же внимание Гончарова льстило ее девичьему самолюбию.

На следующий год Валю уже избрали членом заводского комитета комсомола. Возглавлял комитет мастер Ананий Ратушный, любимец рабочей молодежи. Не одна девушка тайком поглядывала на этого бравого парня, уроженца села Семеновки Одесской области, однако он упорно не замечал их влюбленных взглядов, явно предпочитая мужское общество. Куда бы ни собиралась молодежь — на концерт ли художественной самодеятельности или на коллективную прогулку по Днепру, — Ратушный неизменно находился в окружении своих сверстников — Михаила Чоповского, Леонида Третьяка, Павла Коваля, Валентина Гончарова, и все подступы к нему для девушек были блокированы. Тогда, словно смилостивившись над ними — пусть не тешат себя напрасными надеждами, — Ратушный взял да и женился на Тане Засориной, работавшей на заводе инженером-конструктором, тоже комсомолке, немногим старше его. На комсомольскую свадьбу была приглашена и Валя, и здесь она впервые дала понять недогадливому Третьяку, что он ей нравится, и нравится не просто как друг. Однако все внимание уделялось молодым. Им желали семейного счастья, долгих лет жизни, рекордной многодетности, замечательных успехов на производстве, и никто не мог знать того, что через какое-то время изменятся обстоятельства, и киевские авиастроители Ратушный, Чоповский и Коваль совершат ратные подвиги на фронтах Отечественной войны. Двое первых падут смертью храбрых...

Случайно вышло так, что со свадьбы Ратушных Третьяк пошел в окружении парней, а Валю провожал домой Гончаров. Была сказочно хорошая августовская ночь, в небе над Киевом то и дело падали звезды, вычерчивая в вышине серебряные линии, словно рука невидимого конструктора работала над темно-синим ватманом; весь город притих, окутанный темнотой, и только они вдвоем медленно брели узкими коридорами улиц и переулков, как часовые, оберегающие покой киевлян. Гончаров сказал:

— Может, тебе нужна какая-нибудь помощь, Валя? По дому или на работе? Смело обращайся ко мне как к комсоргу.

Она улыбнулась.

— Проявлять такую чуткость — входит в твои обязанности комсорга?

Он перевел на другое:

— Ты хорошо работаешь, активная общественница, посещаешь политшколу. Не собираешься ли вступать кандидатом в члены партии?

— А что?

— Мог бы и я дать тебе рекомендацию.

— Благодарю, товарищ комсорг. Возможно, и вправду я обращусь к тебе.

По Брест-Литовскому шоссе светящейся лентой пролетел трамвай, торопясь в парк, словно боялся, что закроют ворота до его возвращения.

— А как в личной жизни, все в порядке? Не одинока? — спросил Гончаров.

Она искренне посетовала:

— Тот, о котором я думаю днем и ночью, равнодушен ко мне...

— Кто же он?

— Есть один...

Гончаров погрустнел.

— Это плохо. С радостью заменил бы его, но...

— Не нравлюсь? — игриво подхватила Валя.

— Нет, ты нравишься мне. Очень. Но какая же это будет замена, если и поцеловать тебя не имею права...

Валя притихла, пораженная его словами. В цехе все знали, что Гончаров болеет туберкулезом легких, врачи не раз пытались остановить или замедлить процесс, но болезнь прогрессировала. Его товарищей удивляло, что сам он никогда не жаловался на слабое здоровье, не хныкал, наоборот, еще и других увлекал своим оптимизмом. Видимо, сейчас просто вырвалось: «какая же это будет замена...» Тронутая его добротой, Валя в порыве благодарности и нежности чуть было не сказала: «Ты отрекаешься от меня, а я готова стать твоей женой, верным другом, я ничего, ничего не боюсь, даже пожертвую своей любовью к другому. Только скажи об этом первым, позови, поведи за собой, и я пойду. Разве такие физически надломленные, как ты, не могут рассчитывать на личное счастье? Я тебе принесу его, сделаю это во имя благородства. Зови меня».

Но он ее не позвал...

А на следующий год, в хмурые дни глубокой осени, Валентина Гончарова не стало. Безжалостная болезнь иссушила его. Комсомольская организация договорилась с родителями Гончарова, чтобы похороны состоялись вечером, после окончания дневной смены: за гробом собирались идти чуть ли не все комсомольцы и заводская молодежь. Изготовили несколько десятков факелов: деревянная палочка, коробка из-под консервов, ветошь, смоченная мазутом или нефтью.

Необычная процессия, окутанная дымом от горящих факелов, двигалась по Брест-Литовскому шоссе (Гончаровы жили на Шулявке), перед нефтебазой повернула налево, на Керосинную, и далее, выйдя на улицу Артема, направилась к Лукьяновскому кладбищу.

Скорбные звуки духового оркестра будоражили город, оповещали всех, что сегодня прощается с белым светом прекрасный человек. С факелов на мостовую падали горевшие клочья, их не гасили; колонна уходила вперед, а эти огоньки оставались и долго еще пламенели в густых сумерках, как цветы, которыми устилают дорогу тем, кого несут в гробу. Из подъездов домов выходили люди, слышались вопросы:

— Кто умер?

— Комсорг цеха, Валя Горчаров.

И снова, снова:

— Кого хоронят?

— Валю Гончарова, комсорга цеха.

За гробом шли родственники покойного, позади них Ананий Ратушный, Дима Коноваленко, Михаил Чоповский, многие, многие другие друзья и товарищи Гончарова. Застывшие, тускло освещенные факелами лица похожи были на групповые портреты, написанные маслом на темном фоне, как у Рембрандта. Валя никого не замечала вокруг, не слышала шелеста подошв по мостовой, всеми мыслями и сердцем была с ним. Вспоминала рекомендацию, которую дал ей незадолго до своей смерти Гончаров. Там было сказано: «Валентину Сергеевну Прилуцкую знаю по заводу больше двух лет, знаю как образцовую работницу, принципиальную и дисциплинированную комсомолку, безгранично преданную делу Ленина, поэтому с полной ответственностью рекомендую принять ее кандидатом в члены большевистской партии. Твердо убежден, что т. Прилуцкая оправдает доверие коммунистов». Духовой оркестр играл траурные марши, затем наступила тишина — обитый кумачом гроб, под крики матери, медленно опускали в могилу. Вместе с другими десятками рук Валя машинально бросила три горсти земли на гулкую гробовую крышку, а сама до последней минуты, пока не вырос над могилой свежий холмик, мыслями и сердцем была с ним, плакала и клялась: «Прощай, любимый друг! Рано ты ушел от нас. Мы никогда тебя не забудем. Я оправдаю, непременно оправдаю твое доверие, доверие коммунистов».

Спустя месяц после того, как Валя пошла работать на завод, в семье Прилуцких произошла перемена: их бросила мачеха. Уехала, никому ничего не сказав, прихватив с собою некоторые ценные вещи. Дети этому были рады, а отец то ли с отчаяния, то ли из-за неприспособленности к холостяцкой жизни женился в третий раз. Теперь женой его стала Ольга Федотовна, работница книжно-журнальной фабрики. Отец взял ее к себе с двумя сыновьями — Владимиром и Петром. Удивительно бывает в жизни. Ольга Федотовна тоже не была родной матерью для детей Сергея Ивановича, а они с первого же дня прониклись к ней уважением и любовью. И женщина оказалась достойной этой любви. Она горячо уговаривала Валю вернуться в школу, пока еще немного пропущено, обещала создать ей нормальные условия для занятий. Валя отказалась. Впечатление создавалось такое, что своих сыновей Ольга Федотовна любила меньше, чем детей Сергея Ивановича.

За год до начала войны Валю назначили инструктором школьного отдела горкома комсомола. Новая работа понравилась ей, свои обязанности она исполняла с огоньком. Вечно о ком-то заботилась: одного устроила на работу, другого — на учебу, и комсомольцы, пионеры тянулись к ней за советом, за помощью. Без отрыва от производства закончила заводской техникум, готовилась к поступлению в институт. Но началась война.

В августе Валя возглавила одну из бригад, которая отправилась на уборку урожая в колхозах Березанского района на Киевщине. Вскоре после отъезда пришла телеграмма от отца: «Приезжай немедленно для важного разговора». Передав руководство бригадой своему заместителю, Валя выехала в Киев.

Гнетущее впечатление произвел на нее город в эти дни. Невольно вспомнилось 29 июня, когда во время налета вражеской авиации зенитчики сбили три фашистских самолета. Вечером одного из них провезли по Крещатику, его сопровождала большая толпа людей. Была там и Валя. Из толпы раздавались выкрики: «Смерть фашизму!», «Проклятье гитлеровским варварам!» Киевляне преподносили зенитчикам цветы, подарки, обнимали и целовали их. Сейчас подобного подъема уже не было. Людей на улицах заметно убавилось, и все выглядели озабоченными, каждый куда-то торопился, углубившись в собственные думы. Казалось, что город медленно умирал, как живой организм, у которого отказали главные центры нервной системы.

Отец объяснил причину ее вызова. На этих днях они эвакуируются на восток вместе с заводом, в списке их семьи числится и она, Валя, следовательно, ей надо побыстрее сдать свои дела, рассчитаться и каждую минуту быть готовой к отъезду. Дома остается только Павлик. Собственно, он остается не дома, а уходит добровольцем на фронт. Завтра должен явиться в военкомат.

«Павлику уже девятнадцать, тоже работает на авиазаводе, — подумала Валя, — а кажется, совсем недавно был ребенком». Она сказала:

— Я не могу поехать с вами, отец, не отпустит меня горком, да и товарищей, с которыми работаю, оставлять никак нельзя, я должна быть здесь.

Отец не настаивал. Как старый коммунист он понимал святость долга.

Пока Ольга Федотовна и Зина накрывали на стол, к Вале подошел Павлик. Высокий, широкогрудый, лицо его удлинилось, меж бровями наметились первые складки, — это был уже не тот мальчик, причинявший сестре так много неприятностей, а красивый, в расцвете сил юноша. На его устах играла сдержанная, грустноватая, тоже по-взрослому раздумчивая улыбка.

— Валя, — заметно смущаясь, проговорил он, — конечно, ты помнишь все, что когда-то было между нами... прости меня. Хорошо, что ты приехала, а я уж сам собирался поехать к тебе в Березань. Я не мог уйти на фронт, не попросив у тебя прощения. Тем более что из этого пекла я, может быть, и не вернусь живым...

— Павлик, не думай о худшем, ты обязательно вернешься, и вернешься с победой! — горячо уверяла его Валя. — А прошлое пусть тебя не тревожит. Слишком тяжелое было у нас детство без мамы, поэтому мы и срывались часто, и ссорились.

— Был я и у Надежды Васильевны... — У Павлика на щеках проступил румянец. — Стыдно было смотреть ей в глаза, сказал, что глупым был, просил не поминать лихом, чтоб легче мне воевалось.

— А она? — поинтересовалась Валя.

— Поцеловала меня и вся в слезах пожелала мне удачи... И еще сказала: «Я верю в победу и в нашу молодежь». Легко как-то мне стало после разговора с нею, словно груз с плеч свалился.

Он посмотрел на улицу, где проходила колонна красноармейцев. Колонну обогнала полуторка со связками обмундирования в кузове. «Может, среди этих связок и мой комплект», — мелькнула мысль. Вслед за машиной появилась танкетка. На ее борту было написано: «Смерть фашизму!»

— Одного я только не знаю, — задумчиво произнес Павлик, — скоро ли настанет конец войны?

— Я тоже не знаю, — торопливо ответила Валя.

Их звали обедать, но Павлик не мог расстаться с Валей, хотел высказать ей все, о чем думал. Быстро произнес:

— Если я действительно не вернусь, Валя, то знай, что погибну честно, буду драться до конца и в плен не сдамся.

— Павлик, ты вернешься, — снова убеждала его Валя, — вернешься героем, я это чувствую. Я тоже не стану сидеть сложа руки, и тебе не будет стыдно за свою сестру.

Сказав это, она порывисто обхватила обеими руками голову брата, привлекла к себе и расцеловала его.

— Долго еще ждать? — окликнула из-за дверей Зина.

Как дети, взявшись за руки, они побежали на ее зов.

— Вот и мы!

...А на следующее утро, под проливным дождем, начавшимся еще ночью (в то памятное лето много выпало таких дождей), Валя заторопилась в Березань к своим друзьям из комсомольской бригады. В ее воображении то и дело возникал образ Павлика, слышались его слова: ...погибну честно... в плен не сдамся». Валя тогда и думать не могла, что это была ее последняя встреча с братом. Павлик действительно не вернется с фронта. Имя его будет в списках пропавших без вести, в списках тех, которые гибнут, не оставляя по себе никаких зримых следов, словно их и не было на свете.