Комендантский час

18

Время от времени меняя явки, на этот раз собрались на квартире у Арсена Поддубного. Жил он по Брест-Литовскому шоссе в деревянном домике в два этажа, рядом с зоопарком. Родители Арсена куда-то отлучились — выпал благоприятный случай для конспиративной встречи. В ожидании начала совещания Валя подошла к окну и с горечью смотрела на двигающиеся по Брест-Литовскому шоссе колонны немецких машин с солдатами. Машины шли к центру города, вероятно, торопились на фронт. Солдаты сидели в кузовах плотно сбитыми рядами, спиной к кабине шофера, они были так похожи друг на друга, как отштампованные. Не дождавшись конца этих колонн, Валя резко задернула занавеску, обратилась к собравшимся:

— Будем начинать?

Втроем сели к столу, положили перед собой свежий номер газеты «Украiнське слово». Это на тот случай, если внезапно кто-нибудь войдет.

— Повремени, Валя, здесь объявление, — прервал ее Поддубный. — Послушайте: «Приказ немецкого военного коменданта г. Киева о запрещении населению города появляться на улицах с 18 до 5 часов (время немецкое). Всем, кто не будет этому подчиняться, грозит расстрел. Комендант г. Киева 16‑го октября 1941 г.»

На судебном процессе над фашистскими преступниками, проходившем в Киеве в январе 1946 года, подсудимый генерал полиции Пауль Шеер подтвердил, что в Киеве господствовал полицейский произвол, и, как только наступали сумерки, по людям, появившимся на улицах, стреляли без предупреждения. На вопрос прокурора: «Сколько было в Киеве произведено таких расстрелов? » — Шеер ответил: «Ежедневно от восьми до десяти».

— Это уже не новое, — откликнулся Третьяк.

— Хоть и не новое, а привыкнуть трудно к такому безобразию, — Поддубный даже пристукнул кулаком по столу. — Живем по немецкому времени, вновь напоминают о запрещении свободно ходить по родному городу. Ничего себе порядки.

Валя деликатно взяла из рук Арсена газету, отложила в сторону.

— Итак, начнем, товарищи. Ставлю на обсуждение одно дело. По заданию подпольного горкома партии надо достать офицерскую форму. Причем она должна быть целой, иметь вполне приличный вид, без малейших следов повреждения. Задание будем выполнять мы втроем.

За окном рокотали машины. Звенели стекла, протестовали раздраженным дребезжанием.

Беззаботно, весело, будто речь шла о простом деле, отозвался Поддубный:

— А если попадется под руку генерал? Спроси, подойдет ли генеральская форма?

Лед тронулся.

— Сперва попрактикуемся на низших чинах, — сказал Третьяк, подмигнув Поддубному.

Тот не сдавался:

— А я так думаю, что если уж падать с коня...

Легковесный разговор прекратила Валя:

— Задание, товарищи, очень серьезное.

Ее замечание настроило друзей на деловой лад. Шутки шутками, а задание заданием. Принялись перебирать различные возможности. Ограбить офицера в бане... Выкрасть форму из квартиры... Купить ее... Что еще можно придумать?

— Я предлагаю следующее, — рассудительно проговорил Поддубный. — Некоторые штабные офицеры и военные чиновники из управления железной дороги, как известно, проживают в частных квартирах. Подстережем кого-нибудь в парадном, когда он в поздний час будет возвращаться со службы, и прикончим. Сколько времени займет подготовка к операции? Недели две.

— Долго, — подумав, возразила Валя. — А последствия? Фашисты расстреляют жильцов всего дома. Мы на это пойти не можем. Перед тем как идти к вам, друзья, я кое-что уже придумала...

План ее поначалу показался хлопцам чуть ли не фантастическим, но потом они поняли, что это была, пожалуй, единственная реальная возможность выполнить задание. Вот как все произойдет. С наступлением вечера, незадолго до комендантского часа, Валя одиноко будет прогуливаться в Пушкинском парке, выжидая, пока за нею не «увяжется» кто-либо из офицеров. В бывшем Дворце культуры завода «Большевик» гитлеровцы устроили нечто вроде пересыльного пункта для среднего командного состава армии, и там всегда толпились офицеры вермахта, (Киевляне обходили это место десятой дорогой.) Валя решилась на крайний шаг. Заманив своего «кавалера» в глубину парка, она предложит ему посидеть на одной, заранее намеченной скамье и, выдавая себя за девушку легкого поведения, затеет «веселый» разговор. Затем, будто желая закурить, достанет из сумочки пачку сигарет (в пачке же будут не сигареты, а свинчатка) и, выбрав подходящий момент, ударит гитлеровца в висок. Поблизости, в засаде, должны находиться Поддубный и Третьяк. Они-то и завершат дело.

План, предложенный Валей, был настолько ясен, что долго думать над ним не приходилось. Его безоговорочно одобрили.

— Вот только одно обстоятельство... — после короткой паузы сказал Третьяк. — Ты, Валя, подвергаешь себя страшной опасности. Правда, мы будем следить за твоим «кавалером»...

— Есть еще какие-нибудь соображения? — спросила Валя.

— Нет. Мы согласны.

— Следовательно, приступаем к действию, друзья. Я слышала последние новости с фронта. Продолжаются тяжелые бои.

— Наши перешли в наступление? — потянулся к ней Поддубный.

— Нет, еще отступают. Сданы некоторые города...

Первой ушла Валя, а вскоре и Третьяк. На прощанье они обнялись с Поддубным, как тогда, перед диверсией на нефтебазе. Тот день навсегда породнил их. И вообще крепкие пожатия рук, объятия значили для подпольщиков неизмеримо больше, чем в мирное время. Это была клятва на верность, на дружбу, на боевое побратимство и — кто знает? — может быть, и прощанье... Ведь все они ходили будто по тонкому льду глубокой реки, рискуя ежесекундно провалиться, как Охрименко и Володя Котигорошко...

Было ветрено, по земле стелился шлейф из песка и пыли, с деревьев облетали желтые листья. Колонны немецких машин проехали, и Брест-Литовское шоссе глухо молчало в безлюдье. Лишь пробегала по тротуару девчушка без пальто, с распущенными косичками, бежала так быстро, словно за нею гнались. Третьяк, проводив ее взглядом, подумал: «Тоже бедняжка хлопочет», и в это время к нему подошла Валя.

— Не удивляйся, Леня, я ждала тебя, ведь нам по дороге. Хочется еще поговорить. Я считаю, не следует часто оглядываться по сторонам, это неизбежно вызывает подозрение. К тому же мы ходим по своей земле, не в чужой стране, которую захватили.

Третьяк отложил загнувшийся воротник ее пальто.

— Вполне логично. Фашисты вон как поднимают голову, а боятся, дрожат, как преступники. Недаром же установили комендантский час.

Они шли по узкой улочке, поднимавшейся вверх, в центр Шулявки. Вдоль тротуаров тянулись высокие заборы с наглухо закрытыми калитками, окна низеньких домов были плотно закрыты ставнями, — все попрятались от постороннего глаза. Впереди, чуть правее, за холмом начинался Глубочицкий переулок, а от него — прямая дорога на Подол. Валя слегка замедлила шаг.

— Мне так приятно быть с вами, когда собираемся вместе: ты, Сеня Поддубный, Павловский, обе наши Елены, даже расставаться не хочется. Будто все, как тогда, на заводе, когда мы собирались вокруг Анания Ратушного и Вали Гончарова. Теперь я поняла: определяющая черта, которую выработала в нас школа, комсомол, — это коллективизм. И еще одно: стремление жить не для себя, не для развлечений и собственного благополучия, а во имя высоких идеалов. Как это окрыляет! Поверишь, Леня, я счастлива, по-настоящему счастлива тем, что старшие товарищи предложили мне включиться в борьбу за Киев, за нашу Родину. Я готова ценою своей жизни оправдать их доверие. Раньше мы работали, порою не задумываясь, что это очень важно, и сами себе казались обычными. А теперь словно выросли в своих глазах.

— Не только мы, — поддержал ее Третьяк, — детишки и те сразу повзрослели.

— Ты прав, — согласилась Валя. — Взять, к примеру, нашего Павлика. Озорником рос, я уж думала: что из него выйдет? А погляди — добровольно пошел на фронт. Интересно, где он сейчас воюет, мой мальчик? Когда мы прощались, он сказал: «Если я не вернусь, то знай, что погибну честно, буду бить врага до последней возможности. И в плен не сдамся». Я тоже заверила, что не будет и ему стыдно за свою сестру. Да разве мы одни? Таких — миллионы...

В небе появилась армада «юнкерсов», наполнив весь простор тугим ноющим звуком. «Юнкерсы» летели звено за звеном. Тоже на восток... Горестно было смотреть на них, видеть их в своем небе и не иметь ни малейшей возможности что-то предпринять, уничтожить эти смертоносные стаи. Появление вражеских самолетов будто изменило направление Валиных мыслей.

— Помнишь, Леня, на прошлой неделе я ходила по селам менять спички, нитки, всякую мелочь на продукты. Особенно порадовала меня Ядловка[3]. Оказывается, там уже действует небольшая, но энергичная комсомольская группа. Спасают пленных красноармейцев, поддерживают связи с партизанами. Посоветовала им разыскивать и собирать оружие. В других селах пришлось самой создавать инициативные группы. Приятно, что молодежь не поддалась вражеской агитации, не деморализовали ее и зверства фашистов.

— Надо бы и мне наведаться туда, — сказал Третьяк. В Бышевском районе проживает моя тетка. Попытаемся через нее наладить связи с местными подпольщиками.

На подходе к улице Артема перед ними, размахивая руками, прошмыгнул чернявый мальчишка в тюбетейке. Валя окликнула его:

— Привет, сынок!

Тот молниеносно оглянулся.

— Ма? — Это означало «мама». — Привет!

— Летишь-то куда? — спросила Валя, а Третьяку шепнула: «Посмотри, какая улыбка». Искристо-белые зубы прямо-таки освещали все лицо.

— В кино. Опаздываю.

— Ну, беги.

Провожая мальчишку умиленным взглядом, Валя сказала:

— Это Татос Азоян из группы Егунова.

— Татос? — удивился Третьяк. — Так я же его знаю. Мы познакомились в первый день моего возвращения в Киев. Взрывчатый парень. Хотел камнем запустить в фашистского велосипедиста. Я едва удержал его. Теперь он, конечно, не узнал бывшего «дядю с бородой»...

— А я «открыла» Татоса в сто первой школе, где приходилось бывать как представителю горкома комсомола, — продолжала Валя, следя за пареньком до того мента, пока он не исчез. — С его языка и слетело приставшее ко мне прозвище «комсомольская мама». Правда, дальше сто первой школы оно не пошло. Азояны живут вот здесь. — Кивнула на стоявший слева от них двухэтажный дом.

Третьяк посмотрел. Он увидел в оконном прямоугольнике полную женщину в цветастом халате. Это была мать Татоса — Мариам Погосовна...

Расставались на углу улиц Глубочицкой и Артема. Как всегда, Валя не торопилась подавать руку. Видимо, не влекла ее к себе глухая пустота домашнего очага.