Волна репрессий, опустошившая руководящий состав киевского подполья, вывела из равновесия Ивана Крамаренко. Некоторых арестованных он знал лично, и те знали его. Не схватят ли немцы и остальных подпольщиков? Хотелось поговорить с кем-нибудь, поделиться своими сомнениями, услышать подбадривающее слово. Единственным человеком, с которым Иван мог говорить совершенно откровенно, был Яков Р., новый секретарь одного из недавно разгромленных райкомов партии. Как же найти адрес его конспиративной квартиры? Поручал узнать Лизе Моргуновой, но ее поиски были безрезультатны. Тогда он сам выходил, без дела слонялся по улицам города, вглядывался в лица встречных. Напрасно. Все надежды возлагал на счастливый случай.
Воспользовавшись услугами предателя, знавшего в лицо многих оставленных для работы в подполье коммунистов, гитлеровцы в конце октября 1941 года провели в Киеве массовые облавы и аресты. Были схвачены почти все члены горкома и райкомов партии. В связи с массовыми репрессиями прекратили деятельность подпольные райкомы комсомола. Продолжал работать лишь Сталинский райком во главе с Георгием Синицыным. Всего за эти дни попали в гестапо или пропали без вести свыше пятидесяти руководителей подполья. Были нарушены многие связи, крайне обеднела материальная база, часть конспиративных квартир провалилась.
Подпольный горком партии активизировал свою работу после того, как 28 октября в Киев вернулся секретарь горкома КП(б)У по кадрам Кузьма Петрович Ивкин; он попал во вражеское окружение и не смог пробиться в расположение советских войск. В конце октября состоялось совещание подпольщиков, избежавших ареста. В состав основного горкома партии были введены К. П. Ивкин, бывший инструктор горкома Ф. Ф. Ревуцкий, также не сумевший выйти из окружения, бывший директор кирпичного завода Ф. Д. Зубков и бывший начальник цеха паровозовагоноремонтного завода С. А. Пащенко. Секретарем был утвержден К. П. Ивкин, его заместителем — В. Г. Хохлов. Позднее, в феврале 1942 года, в состав городского комитета партии вошел также Г. И. Кулик.
В ноябре — декабре возобновили работу подпольные райкомы партии, были созданы восемь новых райкомов комсомола, а Советский пополнился новыми людьми. Борьба киевского подполья развернулась с новой силой.
Они встретились случайно — Иван Крамаренко и Яков Р., встретились на бульваре Шевченко (переименованном гитлеровцами в Ровноверштрассе). Иван не обратил бы внимания на человека с бородкой, в шляпе, с изящной тростью, но тот сам преградил ему дорогу и спросил:
— Это ты, Ваня?
Крамаренко растерялся. И то ли испуганно, то ли удивленно ответил:
— Я.
Это был Яков Р., его давний друг. Еще в годы учебы (Иван учился в педагогическом институте, Яков — в университете) они вместе снимали комнату на Соломенке у рабочего-железнодорожника, жили коммуной, все делили пополам. Яков принадлежал к категории людей, легко поддающихся чужой воле, и Крамаренко пользовался властью над рослым, более солидным, чем он, но податливым, как ребенок, немного неотесанным, добрым другом. Между ними никогда не вспыхивали острые конфликты, потому что так уж повелось, что одному надлежало уступать, а другому — брать верх. Иван, правда, не понимал, что подобная уступчивость иногда идет не от слабохарактерности, а от безмерной душевности и доброты. Они прожили вместе более года, пока не расселились по разным общежитиям. Но за все это время Иван так и не проник в душу своего товарища. Крамаренко вообще невнимательно относился к людям.
— Ты, как студент, с портфелем, — оглядывал своего друга Яков. — Помнишь Соломенку? По вечерам соловьи в саду, на улице девушки смеются, а мы сидим над конспектами. Какое было прекрасное время!
— А ты вылитый профессор, с академической бородкой, — не остался в долгу Иван, — и я вроде буду сдавать тебе экзамен. Правда, ношу с собой не учебники и конспекты, а... — Он осмотрелся по сторонам и, убедившись, что поблизости никого нет, раскрыл портфель. — Видишь?
В нем лежали пистолет и две гранаты.
— О-о!.. — удивленно проговорил Яков, сам принимаясь закрывать портфель. — Можно немедленно идти в атаку.
В его словах проскользнули нотки иронии, но Иван их не уловил.
Не задерживаясь долго на одном месте, чтобы не привлечь к себе внимания, пошли по направлению к Бессарабке.
— Я знаю, Яша, тебя назначили секретарем подпольного райкома партии, — тихо заговорил Иван. — Трудно будет после недавних провалов. Ни связей, ни явок. Придется все начинать с нуля...
Яков Р. выразительно посмотрел на Крамаренко: «Довольно об этом». Перевел взгляд на золотые верхушки тополей, четко вписывавшихся в небесную синеву. Тонкое, юное лицо его просветлело.
— Осень какая чудная стоит! Начало ноября, а журавли, кажется, еще и не собираются в полет. Или, может, уже подались на зимние квартиры?
— Да пусть их, — не в тон другу ответил Крамаренко. — Я очень рад, Яша, что мы встретились. Давно ищу тебя по Киеву, так хочется душу раскрыть, да некому. Человек не может долго носить в себе то, что наболело. Может, пойдем ко мне? Я живу без семьи.
От Бессарабки свернули на Красноармейскую.
— Это далеко?
— В районе завода «Большевик».
— А я на Рогнединской, рукой подать. Лучше ко мне.
Удивительная вещь — интуиция. Яков был рад, что встретился с другом, не сомневался в надежности Ивана, однако внутренний голос будто предостерегал: «Не веди, не веди его». Люди редко прислушиваются к внутреннему голосу, не прислушался к нему и Яков. Правда, уже перед самой дверью он начал колебаться, готов был сказать: «Я забыл ключ у товарища», — и не сказал этого, постеснялся говорить неправду. Еще и обозвал себя мысленно суеверным.
Квартира состояла из двух комнат, кухни с черным ходом, квадратного, похожего на приемную, коридора. Совсем недавно здесь жила еврейская семья. По приказу немецкой фельдкомендатуры, в котором говорилось: «Всем евреям г. Киева и его окрестностей ровно в 8 часов утра 29 сентября прибыть на улицу Мельникова, взяв с собою ценные вещи, теплую одежду и белье» (текст повторялся на русском, украинском и немецком языках), хозяева еще на рассвете поторопились на сборный пункт и вместе с тысячами других исчезли в урочище Бабьего Яра. Память о них сохранила фамильная фотография на стене: стоят мужчина и женщина в праздничных одеждах, рука об руку, она склонила голову на его плечо, оба счастливы, а перед ними в напряженных позах застыли девочка и мальчик лет трех и пяти, аккуратные, хорошенькие. Когда Яков поселился здесь, койки еще были застланы бельем, которым пользовались хозяева, в ванной остались махровое полотенце и мыло. Яков аккуратно свернул все, положил на полку в стенной шкаф. Если после войны наведается кто-нибудь из родственников — заберет. Спрятал и детские игрушки, не зная того, что ни девочке, ни мальчику уже не придется ими играть...
— Прежде всего, Ваня, угощу тебя, как велит народная традиция, — проговорил Яков, когда они разделись и Крамаренко уже отдыхал, усевшись на стуле. В студенческие годы им также приходилось куховарить, причем поваром всегда оказывался Яков. Это была явная несправедливость, однако оба они «не замечали» ее. Сегодня повторилось то же самое.
На столе появился остывший, еще утром сваренный в мундирах картофель, полбанки консервированных огурцов, две маленькие горбушки хлеба-эрзаца. Яков оправдывался:
— Вот только выпить нету ни грамма.
— Жаль, — бестактно осудил его непредусмотрительность Крамаренко. — Сейчас это было бы очень даже кстати. Отметили бы нашу встречу.
— Нету, Ваня.
Пододвинул поближе к другу блюдечко с солью — то, что в Киеве ценилось не ниже масла.
— Вообще, Яша, я пришел к тебе не за тем, чтобы наедаться, — внутренне сосредоточенный на чем-то, задумчиво начал Иван. — Пока что с голодухи не умираю. Давай лучше поговорим обо всем откровенно, как друзья, поговорим о том, что волнует каждого. Тебе известно о недавних арестах?
— Известно. — Ведя серьезный разговор, Яков смотрел в одну какую-нибудь точку. Это была его давняя привычка.
— И что думаешь по этому поводу?
— Трагедия, разумеется. Случается.
— И все?
— Что — все?
— Только трагедия?
— Не понимаю, чего ты домогаешься, Ваня?
Крамаренко нервно кусал губы.
— А я смотрю глубже, хочу выяснить причины трагедии. Два месяца организовывали подполье и так плохо все продумали, без должной проверки подбирали людей. Один провокатор выдал несколько десятков руководящих работников. Кто должен нести ответственность за эти провалы, ответственность перед погибшими и перед нами, пока что здравствующими, но рискующими завтра разделить участь погибших? Кто?
Яков на мгновение вскинул голову и тут же снова принял прежнее положение.
— Вопрос об ответственности будем ставить после, когда закончится война. А сейчас надо собирать силы, продолжать работу. Мы докажем гитлеровцам, что они слишком рано начали торжествовать. Борьба будет нелегкая: это ясно, но сплотимся и пойдем дальше. Помнишь крылатое: через тернии — к звездам...
— И второе, — словно не слушая собеседника, продолжал Иван. — Товарищи поплатились жизнью, а чего они добились? Разве оказали хотя бы малейшую помощь Красной Армии, хотя бы с маковое зернышко? Вряд ли. Значит, смерть их, считай, была бессмысленной. Теперь на очереди мы. Мы тоже погибнем, Яша. Не завтра, так послезавтра. Железная машина вермахта раздавит нас, как... как букашек.
— О солдатах вермахта тоже можно сказать, что они — букашки.
— Погоди. А мне всего двадцать семь лет, и я жить хочу, — поторопился высказаться Иван. — Хочу видеть жену, дочку, мечтаю быть полезным своей Родине, отдать ей приобретенные знания. А как живут те, кого оставили в подполье? Чуть ли не нищенствуют, на базарах за вещи выменивают продукты. Хорошо им приказывать по радио: «Усиливайте борьбу»... Попробовали бы сами в этих условиях. Ты меня слушаешь, Яша?
— Да, да.
Иван все более возбуждался:
— Говорят, были созданы большие запасы продовольствия, ценностей. Где все это? Накрылось. Накрылось в первые дни оккупации. А как же нам усиливать борьбу? Голодая вместе со всеми киевлянами? Признаюсь тебе откровенно, Яша... Ты слушаешь?
— Говори.
— Иногда мне кажется, что нас считают простачками...
— Кто считает? — поинтересовался Яков.
— Ну руководители, которые оставили нас, подпольщиков, здесь, оставили как смертников, а сами отступили с армией. Фронта я не боюсь. Там — свои. И воюют, и гибнут вместе. Вспомни русскую поговорку: «На миру и смерть красна». А здесь? Не знаешь, когда тебя схватит гестапо, втолкнет в каменный мешок. И никто не поможет, не увидит твоих мучений.
— Понятно, — прервал его Яков, будто подводя итог странной дискуссии. — Что же ты предлагаешь конкретно?
— Думаю, что нам надо уходить из Киева, уходить всем. Искать партизан или переходить линию фронта. С таким врагом надо бороться не листовками, не булавочными уколами, а оружием. Погибать, так со славой. Чтобы легенды создавали о нас.
— То есть ликвидировать подполье? — уточнил Яков.
— Я рядовой подпольщик, а не вождь, — раздраженно ответил Иван, вытирая пальцами вспотевший лоб, — и высказываюсь не в категорической форме. Что ж, отвечу на твой провокационный вопрос...
— Иван! — Яков резко поднял голову. — Мы же говорим по-дружески.
— Извини, Яша. Что ты сказал? Ага. Не подполье предлагаю ликвидировать — всего лишь организацию. Пусть борются одиночки, не связанные между собой, и гестаповцам не так просто будет раскрыть их. Чем больше группа, тем она уязвимее, менее застрахована от провала. Разве это не правда?
— Частично.
Внезапно прогремел выстрел. Яков поднялся, подошел к окну. За окном уже стемнело, улица была совсем безлюдная, как и весь Киев во время комендантского часа. Очевидно, стрелял патруль. Немецкие патрули иногда стреляют просто в ночь, подбадривая себя или наказывая нарушителей ночного режима. Яков подумал об Иване: «Не надо было приглашать его. Предчувствовал же, что хорошего разговора у нас не будет. Вот теперь и расплачиваюсь. Ну, да ладно. Правде надо смотреть в глаза, какая бы она ни была, тогда легче сориентироваться и соответственно действовать».
Вернулся к столу.
— Ты говорил, Иван, что хотел бы увидеть жену, дочку. Это мне понятно. Я тоже соскучился по своей Ане и трем детишкам, двое — близнецы...
— Повезло тебе, — неуместно пошутил Крамаренко.
— Но я знаю, — ровным тоном продолжал Яков, не реагируя на шутку Ивана, — что ускорить нашу встречу могу только одним: всего себя отдавая борьбе. И ничто не собьет меня с этой дороги. Пусть бешенствуют фашисты, пусть приходится жить впроголодь, пусть что угодно, — я не остановлюсь. Наоборот, это придает мне силы и решительности, даже злости. Гитлеровцы стремятся запугать всех, они исповедуют принцип рабовладельческого Рима: «Пусть нас ненавидят, но боятся». Скажи прямо, Иван, ты испугался?
Видимо, Иван растерялся, не ожидая такого крутого поворота в разговоре. С обидой, но вызывающе ответил:
— Значит, считаешь меня трусом? И считаешь только потому, что я предложил другие формы борьбы? Это демагогия!
— Не горячись, Иван, — мягко продолжал Яков. — Ведь ты сам добивался, чтобы мы поговорили откровенно. Я тебя выслушал, позволь и мне сказать все, что думаю. Да, ты испугался, и никакой демагогии в моих словах нет. Это трагично, трагично прежде всего для тебя. От паники недалеко до измены, из-за которой товарищи могут поплатиться кровью, а на тебя падут проклятье и позор. Ты говоришь: пусть борются одиночки. Глупость! Одиночки — не сила. Что они могут! Нам надо, наоборот, создавать новые и новые подпольные группы, такова установка ЦК. И если случится провал, чего ты боишься, то в этом будет только наша вина: значит, мы потеряли бдительность, недостаточно серьезно подбирали людей. Ты предлагаешь ликвидировать организованное подполье. Если бы мы на это действительно пошли, то нас следовало бы расстрелять за измену партии. Да, да, расстрелять, как на фронте расстреливают за дезертирство. Словом, перед тобой, Иван, дилемма: или ты пересмотришь и осудишь свои ошибочные взгляды, или тебе надо немедленно уходить из Киева. Ищи партизан или пробирайся к линии фронта, на крайний случай спрячься где-нибудь в глухом селе, не мешая нам и не помогая немцам, но чтобы здесь, в Киеве, тебя больше не было. Запомнил? Имей также в виду, что я говорю это тебе не в порядке дружеского совета, а как один из руководителей подполья.
Иван встал из-за стола, нащупал в темноте пальто, портфель, начал одеваться.
— Куда ты? — встревоженно спросил Яков.
— Пойду на свою квартиру, — ответил глухим голосом Иван.
— Но ведь сейчас комендантский час, тебя убьют. — Яков тоже поднялся со стула. — Не дури, оставайся здесь. Койка у меня широкая, поместимся вдвоем.
Крамаренко еще колебался.
— У меня пистолет, гранаты...
— Ничего. Они нужны будут и завтра...
К еде так и не прикоснулись, легли. Укрылись одним одеялом. Долго молчали. Иван пошевелился.
— Не спишь, Яков?
— Дремлю.
— Наговорил тебе целый ворох глупостей, извини. Но я рад, что мы встретились. Послушал тебя, и вся путаница из головы исчезла.
— Вот и прекрасно, Иван, — уже сонным голосом пробормотал Яков и подумал: «Надо все же предупредить товарищей, чтобы не очень доверяли ему».
За окном снова раздался выстрел, за ним — протяжный отчаянный крик человека: «А-а-а!..»
Крамаренко вздрогнул.
В окно черным призраком не мигая смотрела ночь.
...На следующий день Яков Р. загадочно исчез. Связные искли его на разных конспиративных квартирах и не нашли. Оставалось сделать вывод, что он попал в гестапо, однако подкрепить эту версию доказательствами никто не мог.