К Третьяку пришла Елена Пономаренко, выполнявшая обязанности связной подпольного горкома комсомола, и сказала:
— Я от Олексы. — Педантично придерживаясь правил конспирации, она всегда называла Ивана Крамаренко его подпольной кличкой. — Он хочет завтра встретиться с тобой. Время и место встречи: десять часов утра на евбазе[6], у аптеки.
Вид у девушки угнетенный. Третьяк это заметил.
— Тебя что-то тяготит, Лена?
— Все время думаю о Вале. Хоть бы весточку подала. Прошло больше двух месяцев как ее взяли.
— А за себя не боишься?
— Валя не выдаст.
— Не Валя, другие... Ничего подозрительного вокруг не замечаешь?
— Кажется, нет. Все как обычно.
Да, Валя Прилуцкая действительно никого не назвала из своих товарищей, как ее ни пытали в застенках гестапо, требуя показаний, однако нашлись другие, и через них Елене Пономаренко придется изведать страшный ад Освенцима.
Девушка собралась уходить, поинтересовалась:
— Будут какие-нибудь поручения?
— Пока нет.
Они попрощались...
На условленное место Иван прибыл в полицейской форме, с наганом. Встретиться должны были в десять утра, а он опоздал. Свое опоздание пояснил тем, что по дороге возникли «непредвиденные обстоятельства».
— Ты еще не сменил квартиры? — был его первый вопрос.
— Подыскиваю.
— Не тяни с этим. Адрес сообщишь через Лену.
— А какова вообще ситуация? — спросил Третьяк.
— Плохая. Провалы везде.
Держался Иван как-то странно: при разговоре отводил глаза в сторону. Явно нервничал. Это была уже не растерянность, которую он проявил после ареста Коли Охрименко, а нечто иное. Какая-то внутренняя сумятица, граничащая с моральным распадом.
— Олекса... — Третьяк умышленно назвал Ивана его подпольной кличкой. — Это все, что ты хотел мне сказать?
— Все. — Он так и не посмотрел Третьяку в глаза. — Не забудь же сообщить свой новый адрес.
— А зачем, собственно, он тебе нужен?
— Ясно зачем. Для связи.
Будто опасаясь дальнейших расспросов, Крамаренко торопливо протянул руку и пошел.
Обойдя Галицкий рынок, Третьяк направился вдоль Брест-Литовского шоссе. Решил навестить Поддубного, обсудить с ним сложившееся положение. «Иван что-то скрывает, — размышлял по дороге, анализируя свои впечатления от встречи с Крамаренко. — Не таков он, как был до сих пор. Все, все в нем настораживает. Предлагает немедленно перебраться на новую квартиру, а чем это вызвано — не говорит. Ни слова не сказал о Вале, что особенно странно. Плутоватый взгляд. Неужели изменил?»
Ужаснулся при одной только мысли об этом, но она уже проникла в его сознание, засела в голове как заноза. Могли же стать христопродавцами доцент П., которого уничтожила Валя, мерзкий, коварный Шефер с Шулявки, выдавший, как выяснилось позднее, Колю Охрименко, — с ним уже рассчитались. Таких иуд единицы, но они очень опасны. Не пошел ли по зыбкой тропке Иван?
Деревянный двухэтажный домик вдалеке, где проживал Арсен Поддубный, показался Третьяку спасительным островком в море, тем берегом, который нежданно вырос на пути пловца, уже выбивавшегося из сил.
Встретились, как всегда, по-братски тепло.
— Он вызвал тебя только затем, чтобы посоветовать сменить квартиру? — спросил Поддубный, выслушав рассказ Третьяка о его встрече с Иваном.
— Получилось именно так.
— Загадка...
Все долгие месяцы работы в подполье Поддубный всегда был настроен оптимистически, был по-мальчишески беззаботным, словно забывал, что они ежечасно рискуют жизнью. А последнее время и он заметно изменился, стал более сдержан и сосредоточен, еще сильнее привязался к Третьяку, дорожил его дружбой; очевидно, так держатся друг за друга альпинисты, идущие по уступам над пропастью. После ареста Вали Прилуцкой он мимоходом обронил фразу: «Мы за ними охотимся, а они за нами», высказал ее просто, с наивным удивлением, будто эта мысль пришла ему в голову только сию минуту.
— А недавно произошел почти невероятный случай, — снова заговорил Третьяк. — Послал меня Крамаренко на явочную квартиру по улице Толстого. Смотрю: там какие-то люди. Неожиданно ворвались гестаповцы, некоторых арестовали, в том числе хозяйку квартиры, а меня и еще одного парня отпустили. Думаю, меня не тронули потому, что я назвался Васильевым, а может, и по другой причине. Просто оставили временно на свободе, как приманку.
Помолчав, Поддубный сказал:
— Советую тебе, Леня, уйти из Киева. Потом и я уйду. Сделаем то, чего не успела сделать Валя. Предупрежу только Павловского, других товарищей — и айда отсюда!
— Уйдем вместе, Сеня! — предложил Третьяк. — Сегодня же предупреди всех и собирайся. В подобных ситуациях бывает решающей одна минута.
Поддубный наконец согласился. Они условились, что встретятся завтра в десять часов утра на углу Борщаговской и Брест-Литовского шоссе.
Дома Третьяк долго не задерживался. Ночевать решил у знакомых. Досадно будет, если арестуют в последний день, когда он уже приготовился уйти из Киева. Собрал самые необходимые вещи: пистолет, бритву, деньги, кое-что из белья. На глаза попались фотографии из коллекции Курта Вальтера, почему-то не спрятал их в более надежное место, оставил в книжке. Коляре, как самому меньшему в их семье, велел слушаться старших, присматривать за мастерской. На вопрос матери, далеко ли надумал идти, ответил:
— В села пойду. Столярничаньем займусь. А вы и соседям, и всем, кто будет меня спрашивать, говорите, что меня вывезли в Германию.
Когда наводил порядок в своей комнате, перед ним вырос Коляра.
— Слушай, Лёнь, — приглушенным голосом начал он, — верни мне револьвер, как тогда обещал.
— Что такое? — Третьяк просматривал ящики письменного стола. Фотографии Курта Вальтера все же забрал с собою, чтобы не оставлять вещественных доказательств.
— Говорю, револьвер отдай.
— А-а... Да, я обещал вернуть, помню. Но лишь в том случае, если он тебе понадобится. А сейчас лучше помогай маме.
Коляра нахмурился.
— Сам ничего не сделал и мне не разрешаешь...
Третьяк решительно прекратил ненужную дискуссию. Ему пора уходить. Крепко обнял брата, попрощался с сестрами, с матерью, в последний раз окинул взглядом комнату и чуть не расплакался. Придется ли ему вновь переступить этот порог?..
(А решение немедленно оставить Киев было более чем своевременным. На следующий день к Третьякам явились гестаповцы, спрашивали о нем, но ушли ни с чем. Мать сказала им, что сына вывезли в Германию.)
Точно в намеченное время Третьяк прибыл на угол Борщаговской и Брест-Литовского шоссе, осмотрелся вокруг. Поддубный еще не появился. Чтобы не маячить на одном месте, пошел по направлению к зоопарку в надежде встретить по пути Арсена. А что, если тот придет на условленное место с противоположной стороны? Вернулся назад. Часы показывали уже половину одиннадцатого. Что же делать? Поддубного не было видно ни в одном, ни в другом конце улицы. Еще прошелся несколько раз. Одиннадцать часов. Дольше ждать становилось опасным...
Условившись с Третьяком о завтрашней встрече, Поддубный достал из тайника и сжег ненужные документы подполья, адреса запасных явок, случайно сохранившуюся листовку. Оставалось зайти к Павловскому и еще к некоторым товарищам. Решил это сделать после обеда.
Все вещи были собраны, когда за дверью послышались шаги, потом — условный стук, и в комнату вошли Иван Крамаренко и Кость Павловский. У обоих в руках свертки.
— Собрались в баню попариться, — сообщил Крамаренко. — Как ты?
Поддубный заколебался. Говорить при Иване о своих планах не хотел, а отзывать Павловского в сторону было неловко. Ответил равнодушно:
— Я согласен.
Иван спросил:
— Может, сагитируем и Третьяка?
«Этого-то делать как раз и не следует, — быстро сориентировался Поддубный, насторожившись. — Пусть Леня готовится». Вслух ответил:
— Вряд ли застанем его дома. Собирался проведать знакомую девушку.
— А где она проживает? — допытывался Иван.
Поддубный пожал плечами.
— Этого я не знаю.
...Они уже подходили к бане, что в конце Кадетской, как вдруг возле них остановилась машина, и двое гестаповцев, выскочившие из нее, преградили им дорогу.
— Сюда! — показали на открытые дверцы.
В толпу людей, стоявших перед входом в баню, успел незаметно втесаться только Иван.
Не дождавшись Поддубного, Третьяк один пошел по Борщаговской улице на западную окраину Киева. Свой ориентировочный маршрут он наметил заранее. В десяти — двенадцати километрах от Киева будет село Борщаговка, за ним — Белогородка, Личанка, Ясногородка, немецкая колония Осиково, Бышев и Томашевка. Вдалеке увидел домик Тамары Антоненко, их Пчелки, вспомнил, как они встречали здесь Новый год, слушали радио, делили калгановку Арсена Поддубного... Могли ли думать тогда, что все так изменится за четыре месяца.
Решил сделать остановку у Антоненко, а Тамару послать к Поддубному; если окажется, что тот по каким-то причинам остается в Киеве, Пчелку взять с собою. Вот и знакомое окно Тамариной комнаты. Но... На подоконнике — книги, стало быть, заходить нельзя. Не останавливаясь, прошел мимо.
Закончилась Борщаговская, позади остались лилипуты-халупки тихой зеленой окраины. Перейдя железнодорожное полотно, Третьяк остановился на взгорье, оглянулся. Перед ним лежал Киев, лежал в руинах, истерзанный врагом. Киев, один вид которого до боли сжимал сердце. Скоро ли увидит его? Каким?
Ровно через полтора года Александр Довженко в своем фронтовом блокноте сделает такую запись:
«Чем больше смотрю я на Киев, тем яснее вижу, какую огромную трагедию пережил он. Населения в Киеве фактически нет. Есть небольшая кучка убогих, нуждающихся и изнуренных людей. Нет детей, нет девушек, нет юношества. Только бабы и калеки. Картина потрясающая. Такого наша история на протяжении нескольких столетий не знает. Ведь Киев был миллионным городом. Сейчас на руинах тысяч пятьдесят.
Мы въезжаем в Киев днем 6‑го ноября 1943 года. Это было в день освобождения».
«Друзья мои! — мысленно обращался Третьяк к подпольщикам, ко все патриотам, остававшимся в Киеве. — Я не убегаю, нет. Я принял такое решение, чтобы не отдавать себя в руки врага, принял его с согласия моих товарищей по подполью. Пока фашистские захватчики топчут советскую землю, я не сложу оружия, буду бороться против них не на жизнь, а на смерть, и в этом клянусь вам. До свидания, любимые мои, родные земляки!..»
Итак, в путь! Прямо в лицо светит солнце, высоко в небе звенят невидимыми звоночками жаворонки, взор ласкают зеленые просторы поля, радоваться бы теплу и весне, но всеми мыслями он был еще там, в Киеве. Что случилось с Арсеном Поддубным? Что произошло у Тамары Антоненко? Вспоминал мать, сестер, Коляру; думал о том, как бы гестаповцы не сорвали на них свою злость.
Впереди появилась мужская фигура. Свой или враг? Чтобы разминуться с ним, свернул к поваленному телеграфному столбу, сел переобуваться. Расшнуровывая ботинок, внимательно поглядывал на встречного. Тот подходил все ближе. Тоже поворачивает сюда. Знакомая форма...
— Ты что прячешься от меня? — совсем близко рявкнул полицай. — Партизан?
Третьяк поднял голову. Перед ним стоял коренастый, чернявый, толсторожий парень.
— Ногу натер, переобуваюсь. А прятаться мне нет надобности.
— Далеко направился?
— В Томашевку. — Третьяк сказал правду, зная по опыту, что в тех случаях, когда это не имеет значения, целесообразно говорить правду, чтобы не запутаться. Шнурок он уже завязал.
— Интересно! — проговорил полицай. — Сам я тоже родом из Томашевки, а работаю в Киеве. К кому же ты?
— Двоюродная сестра приглашает. Поживу у нее.
— Как ее зовут?
Надо было и дальше говорить правду.
— Федора Войтенко.
— Знаю такую. Дочка тетки Ганны? С одной улицы мы. И что там будешь делать?
— Посмотрю. По специальности я столяр. Ну, и другое все умею.
— Надумал, когда столярничать, — скептически произнес полицай, закуривая. — Поступай лучше в полицию. — Он тоже сел на столб, вытянул ноги в запыленных сапогах. — Отдохну и я с тобой малость.
«Мерзавец, — подумал с ненавистью Третьяк, — сам продался, еще и других вербует». Но ответил спокойно:
— В полицию боязно. На партизан будут посылать.
— Ну и что?
— Неохота голову подставлять под их пули.
Парень захохотал.
— Интересно! Ты, видать, из трусливого десятка. А я уже многих укокошил, я такой, что готов и к черту в зубы. Передашь моим родителям, — он назвал фамилию, — что я жив и здоров, должны к награде меня представить за некоторые операции. Сам пан Кабайда обещал, слыхал о нем? Начальник украинской охранной полиции. А Василина, передашь, пусть не ждет, я себе другую невесту нашел в Киеве. Городскую.
У Третьяка перехватило дыхание. Этого палача и садиста Кабайду ненавидели так же, как и гестаповцев.
— Наградами заранее не стоит хвалиться, — ответил он тоном бывалого человека. — Может статься, что и не получишь их.
— Почему это не получу, если отличился?
— Война есть война. Вчера ты кого-то убил, а завтра, смотри, самого возьмут на мушку. Дело такое.
— Не возьмут.
— Может даже статься, — продолжал Третьяк ровным голосом, — что и до Киева сегодня не доберешься...
— Интересно! — рассмеялся полицай, но сразу же и насторожился. — Ну, ты брось! Еще накаркаешь...
Он хотел встать, уже подтянул под себя ноги, но вдруг обомлел, увидя нацеленный на него пистолет.
— Сиди на месте! — приказал Третьяк.
Полицай испуганно вытаращил глаза.
— Ты что, сдурел? — дрожащим голосом пролепетал он. — Я же с тобой по-дружески... Хочешь, вместе пойдем в партизаны.
— Поздно вспомнил о них. На том, кто пролил хоть одну каплю крови своего народа, выжженное Иудино клеймо. Ты сам себе вынес приговор...
Полицай побледнел.
— Разве же я по доброй воле? Это нем...
Прозвучал выстрел.
Третьяк достал из кармана полицая документы, взял оружие, а труп его уложил за столбом. Пусть думают прохожие, что человек лег отдохнуть да и заснул.
Пошел дальше. Будто и не останавливался. Те же зеленые просторы поля, светит солнце, в голубой высоте звенят невидимыми звоночками жаворонки, а впереди расстилается далекая, неизведанная дорога.