Комендантский час

43 СТРАНИЦЫ НЕОКОНЧЕННОЙ ИСПОВЕДИ

Мы снова живем дома, вернувшись от Евгения Бурляя. Кажется, тучи рассеялись, и вдруг...

Началось с того же Крамаренко. Как-то он разыскал Георгия в институте и велел раздобыть несколько незаполненных бланков студенческих удостоверений. Предупредил: это надо сделать срочно. Зайдет через два дня.

Через два дня, посоветовавшись прежде с членами подпольного райкома, Георгий сказал Крамаренко, что таких бланков он достать не сможет.

— Боишься? — вскипел тот. — А что я скажу товарищам из горкома партии?

— Так и передай, — спокойно проговорил Георгий, — что сделать это невозможно.

— Ясно. Боишься! — Лицо Крамаренко исказила злоба. — Ты трус, Синицын!

В критический момент Жоржу не хватило выдержки. Если бы хоть не это «трус». Он подумал: «А что, если подполью действительно позарез нужны эти бланки? В таком случае я должен выполнить поручение».

И поддался грубому нажиму. В условленный день вручил Крамаренко два удостоверения: одно на имя Марии Сергеевой, другое отдал чистым, незаполненным, отдал и свой аусвайс.

Эту разлуку — первую разлуку на протяжении нашей супружеской жизни — переношу трудно. Товарищи почувствовали нависшую над Георгием опасность и уговорили его переехать на другую квартиру, подальше от центра города, и временно прекратить посещение занятий. Теперь он проживает где-то на Демиевке. Нашим соседям и знакомым, по совету Подласова, мы с мамой говорим, что Георгий попал в облаву и его, видимо, вывезли в Германию. Такую версию используют все подпольщики, когда хотят уйти из поля зрения полиции или гестапо. Такой же слух пустили и в институте Подласов и Кожемяко.

Хуже всего то, что мне не разрешают посещать Георгия.

Понимаю, что это делается для его безопасности, ведь за мной могут проследить, и все равно хочется быть вместе. Подласов принес краткую записку: «Дорогая Верочка! Не беспокойся обо мне и пока что не приходи, так надо для нас обоих. Целую. Твой Жорж». Записку прочитала несколько раз и сожгла. Буду осмотрительной: надо вести себя так, как он велит. В конце концов, мой Георгий принадлежит не только мне...

Длинная зима выпотрошила все наши запасы. Менять больше нечего, а маминого пайка и зарплаты не хватает, и я пошла работать: устроилась официанткой в ресторане «Театральный». Протекцию составила мне буфетчица, давняя знакомая Бурляев. (Хороший, славный Евгений, как часто ты помогаешь нам!) Прежде чем разрешить мне приступить к своим обязанностям, кассирша ресторана, или «рыжая волчица», как называют ее втихомолку, провела со мною «воспитательную беседу».

— На твоем месте работала одна девушка, Маргарита, мы приняли ее как порядочную, но оказалось, что она прятала коммунистов. Ее арестовали. Дружила с нею вороватая посудомойка, тоже пришлось выгнать как паршивую собаку. Эта поехала в Германию.

— Добровольно? — вырвался у меня неожиданный вопрос.

— А как же. Принудительно едут одни только саботажники и всякое жулье.

Не воспримет ли «рыжая волчица» мой вопрос как удивление? Надо бы загладить этот нюанс. Говорю:

— Та девушка осознала свою вину и решила искупить ее честным трудом в великой Германии. Это похвально.

Кассирша явно довольна моей репликой. Чувствую, что я нравлюсь ей. (О, как бы взбесилась эта глупая и спесивая женщина, если бы узнала, что говорит она с женой секретаря подпольного райкома комсомола!) Советует быть вежливой с клиентами, не уклоняться от легких ухаживаний «доблестных господ офицеров», не раз смотревших в лицо смерти. Чрезмерную скромность они могут расценить как пренебрежение. В конце беседы все же сочла нужным предостеречь меня:

— Я надеюсь, что ты достойно поддержишь высокую репутацию нашего персонала, оправдаешь мое доверие.

— Буду стараться.

«Оправдывать» ее доверие приходится в поте лица своего. Перед концом смены едва держусь на ногах. Особенно трудно в те дни, когда привозят пиво. «Доблестные господа офицеры» глушат его сколько влезет, не успеваешь менять кружки. Захмелеют, начинают громко говорить все вместе, пристают. Так и хочется кое-кому плеснуть в раскрасневшуюся рожу, чтобы охладел. Но надо сдерживаться. А ночью страшно возвращаться домой. Улицы темные, кругом настороженная тишина, нигде не промелькнет ни единой тени, и вдруг как из-под земли появляется патруль, освещает фонариком лицо. Поднимаю перед собой пропуск, как щит. Патрули уже знают работников ресторана, пропускают, не заглядывая в аусвайс, и все же я всегда дрожу, пока добираюсь к своему парадному. Невольно вспоминается случай, как Фрося Кащеева вела меня по ночному городу, а ведь мы тогда не имели никаких пропусков! На такое решаются только в отчаянии.

Однажды прихожу домой и застаю... Георгия. Поначалу пугаюсь, думая, что мне мерещится. Но вот чувствую тепло его рук, его поцелуи, объятия. Он! Склоняю голову ему на грудь, плачу, пытаюсь подавить в себе эту вспышку чувств и не могу. Отвечая на мой невысказанный вопрос, он говорит:

— Я надолго уйду из Киева, потому что за мною уже охотятся, надо скрыться. Но я не мог не повидаться с тобой, Верочка.

— Ты рискуешь, — остерегаю его.

Он успокаивает:

— Нет. Я шел маршрутом, проложенным надежным штурманом — Бурляем. Этой же дорогой вернусь и назад. Сперва остановлюсь у Бурляя, затем выберусь на Демиевку. Таким образом, в нашем распоряжении часа три.

— Так мало...

— Нам с тобою не хватит и тридцати, и трехсот тридцати.

Интересуюсь, куда же он пойдет, оставив Киев.

— Буду партизанить. На Киевщине действуют многие отряды народных мстителей. Действуют они и в других областях. На Черниговщине, говорят, есть села, которые так и остались неоккупированными. Работают сельсоветы, проводятся колхозные собрания...

— Будь осторожен, Жорж.

— Буду. О райкоме, о наших подпольных группах я не беспокоюсь, они хорошо законспирированы. Райком возглавит Сашко. Постараюсь поддерживать с ним контакт через связных, иногда и тебе буду передавать весточки. Позднее, когда сложится благоприятная обстановка, вернусь и сам.

Три часа пролетели незаметно, снова стоим обнявшись, не имея сил оторваться друг от друга, как связанные. Но я не плачу, сдерживаю слезы, чтобы не тревожить его на дорогу. Пусть у Жоржа будет спокойнее на сердце, острее бдительность.

Прощаясь, не знали, что никогда с ним не увидимся...

Понедельник, 25 мая, одиннадцать часов утра. У меня выходной, решила заняться мелкими домашними делами. Весна зажгла на каштанах хрустальные люстры, в окна струится душистый аромат, воздух чистый, как настой. Райская красота, а у меня на сердце какая-то тяжесть, ни к чему не лежат руки. Пугаюсь пустоты квартиры и своего одиночества. Жалею, что в Киеве нет Фроси Кащеевой, она единственная, кто рассеял бы мои мысли. В страхе думаю, не случилось ли чего-нибудь с Жоржем или с мамой. Хотя бы зашел Подласов...

И он пришел, словно почувствовал мое беспокойство. Остановился посреди комнаты бледный, взволнованный — молчит.

— Что с Георгием?

Долго пытается собраться с силами, словно после быстрого бега, смотрит виновато и крайне смущенно. Я не выдерживаю этого молчания, почти кричу:

— Его арестовали?

Голос у Подласова приглушенный.

— Не знаю. Возможно, нет. Собственно, ничего не известно... Он заходил в институт...

— Когда?

— Да вот только сейчас. Зашел к директору. Студенты видели, как он вышел на улицу в сопровождении двоих...

— Гестаповцы?

— Говорят, в штатском. Георгий ни к кому из наших не обратился, но был спокоен. Те двое тоже прошли молча...

Вместе торопимся в институт, расспрашиваем дежурную вахтершу: кто приходил, куда пошли? Ничего нового от нее не узнали. Двое незнакомых, в штатском, с ними — Синицын. Куда пошли, она не приметила.

Не теряя ни минуты, бросаемся на поиски...

Да, свершилось непоправимое: Георгия арестовали. О подробностях ареста я узнала на следующий день. Покидая Киев, Жорж забежал в институт, забежал лишь для того, чтобы получить полагавшийся ему паек — хлеб и крупу. А в это время в кабинете директора происходил такой разговор.

— Нам надо видеть студента Синицына, — вежливо, но вместе с тем твердо проговорил один из посетителей, похожий и непохожий на иностранца. Рядом с ним стоял другой. Оба атлетического телосложения, молодые. Это были гестаповцы.

— Не знаю, где вы его сейчас можете увидеть, — ответил директор без особого внимания и вежливости к посетителям; забыл даже спросить, с кем имеет дело. — Занятия закончились, студенты готовятся к экзаменам.

— А когда будет сдавать экзамен Синицын?

Директор пожал плечами, затем попросил одного из преподавателей, зашедшего в кабинет в этот самый момент:

— Посмотрите, пожалуйста, график экзаменов, на которых должен быть Синицын.

Преподаватель вышел и, направляясь к витрине объявлений, увидел идущего по ступенькам Георгия.

Подозвал его.

— Синицын, ты зачем-то нужен директору.

Обычный деловой тон. Обычная манера разговаривать со студентами. Ничего не подозревая, они вместе вошли в директорский кабинет...

Проходили дни, недели, месяцы — ты не возвратился, Георгий. Друзья думали над тем, как можно спасти тебя, создали боевую группу, которая должна была перехватить машину, везущую тебя на расстрел, но машины из ворот здания гестапо выходили часто, и угадать, в какой именно ты, было невозможно. Потом поняли, что уже поздно...

Мне неизвестен день, неизвестна минута, когда перестало биться твое мужественное сердце, Георгий, поэтому всегда буду обращаться к тебе как к живому. Тяжкое горе этой утраты оставило в душе моей глубокую, незаживающую рану, но оно не сломило меня. Наоборот, я стала еще более стойкой. В меня словно вселился огонь твоего сердца, твоя железная воля к борьбе, твоя вера в нашу победу, и это умножило мои собственные силы, волю, мою ненависть к врагу. Теперь я поняла, чем силен человек. Он силен тем, что берет все лучшее от своих родителей и далеких предков, тем, что осознает себя частицей народа. Тебя нет, Георгий, но ты во мне. Так же, как в тебе жили Александр Невский и Устим Кармелюк, Богдан Хмельницкий и Олекса Довбуш, Николай Щорс и Виталий Примаков... С пустыми душами слоняются по свету только не помнящие ни рода, ни племени.

Еще совсем недавно ты мечтал, Георгий, поработать в освобожденном Киеве секретарем этого же райкома комсомола, уже не подпольного. Мечтал о выпуске плакатов — «Будь честным!», «Будь правдивым!»... Ты говорил: «Коммунизм — самая светлая, самая большая мечта человечества. Море крови пролилось на нашей земле в эпоху трех революций, гражданской войны, других войн, теперь — Отечественной... Сколько людей отдали и еще отдают свои жизни за победу над врагом, а это значит — за коммунизм. Никакая другая цель, какою бы высокой и благородной она ни казалась, не стоит того, чтобы за нее платить так дорого». Ты говорил эти слова от души, это было твое кредо. Я понесу их дальше, буду передавать как эстафету новым поколениям нашей молодежи, твои мечты станут моими мечтами, и когда мне будет порою тяжело, будет угнетать одиночество, — ведь никто другой не займет твоего места в моем сердце, — понимание великой цели будет открывать горизонты, придавать новые силы. Любые гиганты терпят поражение, только не гиганты духа.

Пройдут годы, десятилетия, об Отечественной войне будут рассказывать последние седые ветераны, ее участники, наш народ будет жить мирными заботами и делами, но я никогда, никогда не забуду тебя, Георгий, и не просто буду вспоминать, а буду приходить к тебе с исповедью. Не ошиблась ли в чем-то, не отошла ли от высоких идеалов, завещанных тобою? До конца ли я остаюсь активным бойцом нашей партии? Об этом ты будешь судить сам.

...Георгий погиб, никого не выдав из своих друзей. Подпольный райком комсомола продолжал работу. Возглавил его Александр Подласов.