Нефтебаза, о которой говорила Валя, занимала целый квартал почти в центре города — она тянулась от Воздухофлотского шоссе до Борщаговской улицы. Гитлеровские войска организовали здесь военные склады горючего и масел, территорию базы начинили ярусами бочек разных размеров, использовали огромные чаны-бензохранилища, оставшиеся еще со времени Нобелевской концессии, и заново созданные емкости на бетонной основе за годы советской власти. Вплотную к этим чанам-гигантам подступали вагоны-цистерны, подогнанные сюда по железнодорожной линии. Все это скопище требовалось превратить в пепел.
— Ничего себе орешек! — будто восхищаясь масштабами объекта, проговорил Поддубный. — С кондачка не возьмешь.
Друзья не знали, с чего начинать подготовку к диверсии. Не представляли себе, как удастся перехитрить военизированную охрану и незаметно пробраться на территорию нефтебазы. Ведь достаточно одного неосторожного шага, и их могут схватить и расстрелять на месте. И вообще хватит ли у них выдержки и смелости для такого дела? Так думал каждый из них, хотя вслух и не высказывал своего сомнения. Одно только было ясно всем: нефтебазу надо сжечь. Сжечь во что бы то ни стало, пусть даже ценою своей жизни.
— Осмотреть бы ее еще с тыла, — высказал свою мысль Поддубный. — Может быть, там обнаружится хоть какая-нибудь щель.
У друзей загорелись глаза. Вспомнили, что со стороны железной дороги, где протекает небольшая речушка Лыбедь, нефтебаза огорожена не бетонной стеной, как со стороны Брест-Литовского шоссе, откуда она казалась неприступной крепостью, а простым дощатым забором.
— Пошли, — скомандовал нетерпеливый Поддубный, взявший на себя роль вожака. — Здесь ее, проклятую, и зубами не разгрызешь.
Пошли за ним, растянувшись цепочкой. Вот и Лыбедь. Левее от нее, на возвышенности, — плато железнодорожной станции, правее — глухой, заросший бурьяном пустырь. Под дощатым забором в одном месте пролегала канава, по которой можно было проникнуть на территорию нефтебазы, и там метрах в сорока от забора, под могучей раскидистой вербой высилось старое складское помещение, забитое досками, с двухскатной крышей. Мгновенно возник план: использовать это сооружение как наблюдательную вышку.
Очутившись на территории нефтебазы, поползли по бурьяну к намеченному строению. Вот и стена. Становясь друг другу на плечи, взобрались на чердак, третьего втащили туда же за руки. Здесь было столько старого хлама, что хлопцы сквозь поднятую ими пыль с трудом добрались до противоположного конца склада. Глянули в опутанное паутиной квадратное окошечко — и даже дух перехватило от радости: вся нефтебаза была видна отсюда как на ладони. Вон и часовой с автоматом, уже пожилой человек, видит на скамье у караульного помещения, греется на осеннем солнышке. Кажется, что он дремлет.
— Я придумал! — торжествующе объявил Поддубный. — Сделаем так: к цистерне подвесим связку гранат, от них протянем за забор шнур и, спрятавшись в овраге у Лыбеди, дернем за него. Это удобно еще и потому, что отход нам обеспечен безопасный по руслу речки.
— Сеня, ты молодчина! — похвалил Павловский, слегка ударив его по плечу.
Все вздохнули с облегчением. Если до сих пор они тайно думали, что диверсия может стоить им жизни, то сейчас риск казался значительно меньшим, а перспектива более обнадеживающей.
— Эх, были бы у нас гранаты и шнур! — с сожалением сказал Поддубный. — Посмотрите, часовой и глаза прикрыл, нежится, как кот на солнышке.
Все снова посмотрели на часового.
— Может, сбегать домой да принести гранаты? — прошептал Третьяк. — Правда, у меня нет шнура, а момент, прямо сказать, более чем подходящий.
— Шнур у меня есть — длинный, из парашютных строп, — не терпелось начать операцию и Поддубному.
Помолчали, продолжая осматривать местность.
— Не надо горячиться, — проговорил тихо Павловский. — Этот часовой будет дежурить и завтра. — Переведя взгляд на друзей, он добавил: — А что, если все сделать ночью?
Поддубный, видимо обдумавший весь план в деталях, возразил:
— Ночью опаснее. С часовыми могут быть овчарки.
Такое же мнение высказал и Третьяк.
— Ну что ж, — спросил Поддубный, — будем считать разведку оконченной? Все приметили и все предусмотрели, так?
Тем же путем, по зарослям, вернулись к Лыбеди. Условились, что поодиночке придут сюда завтра к десяти утра.
Надо было хорошенько выспаться, восстановить моральные и физические силы перед столь ответственной операцией, однако сон не шел. Мысли плыли и плыли нескончаемым потоком. Третьяк испытал уже боевое крещение на фронте, он знает, что такое свист вражеской пули, шлепанье мины, разрыв снаряда, но нынче его ожидало что-то совсем другое. На фронте были сотни, тысячи, десятки тысяч бойцов, объединенных в полки и дивизии, а здесь маленькая горстка идет на бой с большой вражеской массой, и, если возникнет критическая ситуация, рассчитывать на чью-либо помощь неоткуда. Было ли чувство страха перед завтрашней акцией? Да, было. Это гадкое чувство. Казалось, существо твое распадается на части и каждая часть скулит, кричит о помощи, а объединить их в одно целое невозможно. Отвратительное чувство. Но Третьяк преодолел его. Помогло четкое осознание происходящего. Подумал, за что он борется, рискуя своей жизнью. Смерти бывают разные: бессмысленные, в результате небрежности, несчастного случая; естественные в глубокой старости; фатальные — от неизлечимых болезней. Бывают еще позорные. Лучшая смерть — героическая, в борьбе с врагом. А он борется за то, без чего все равно не смог бы жить: за право быть человеком, гражданином Советской страны, за то, чтобы вернуть себе и другим счастливую жизнь. В конце концов, борьба влечет за собою и жертвы, героически погибшие завоевывают себе бессмертие, славу, всенародную любовь.
В условленном месте парни встретились без опоздания. Посетовали на то, что утро выдалось пасмурным; всем хотелось такого же, как вчера, ясного неба и теплого солнышка. Оно вчера было их союзником: клонило ко сну часового. Как будет сегодня?
Поддубный внимательно осмотрелся вокруг и, убедившись, что за ним никто не следит, сказал:
— Отчаливаем!
Так же, как в прошлый раз, по-пластунски добрались до уже знакомого строения, тем же способом поднялись наверх — на свой наблюдательный пункт. Вмиг прилипли к окошечку. Дежурил молодой вертлявый автоматчик. Он не стоял на месте, прохаживался, то и дело окидывал местность взглядом. Это очень усложняло, если вообще не срывало, план операции. Чтобы подвесить гранаты к цистернам и отойти в укрытие, потребуется пять-шесть минут. — Поддубный тем временем связал гранаты шпагатом, оставив длинные концы, чтобы с их помощью закрепить тот грозный груз под цистерной. Затем конец шнура продел в кольцо детонаторов, сделал надежную петлю. Теперь достаточно было дернуть за шнур — и произойдет взрыв. Но как подползти незамеченным по открытой, хотя и поросшей бурьяном местности?
Смена караула проводилась каждые два часа, однако обстановка не менялась к лучшему. Подул морозный ветерок, он подгонял часовых, и те старались больше двигаться, пытаясь таким способом согреться. Время перевалило за полдень, пройдет еще одна смена караула, и начнется комендантский час. Что же делать? Отложить операцию или действовать на глазах у автоматчиков, которые ревностно несут службу? Но это связано с большим риском — провалить операцию да и самим попасть в гестапо. Хлопцев начинала покидать выдержка.
Трудно передать, с каким энтузиазмом они встретили появление знакомого им часового. Они смотрели теперь на него не как на своего врага, а как на союзника. Вот он вразвалочку прошелся вдоль железнодорожной линии, где стояли цистерны, оглядел их, поднял голову и внимательно посмотрел на небо, будто и оттуда могла грозить опасность — десант непрошеных гостей. Долго приглядывался и к складскому помещению, на чердаке которого притаились наши герои... Потом той же медлительной походкой направился к караулке и сел на скамью, приняв свою обычную спокойную позу.
— Начнем! — решительно сказал Поддубный. — Гранаты подвешиваю я, а вы берите шнур и отползайте к Лыбеди. Если меня заметят, я все равно сделаю свое...
Он мог бы сказать словами летчиков: «Пойду на таран». В данном случае было почти то же самое...
Распластавшись на земле, Поддубный, как ящерица, пополз к железнодорожной ветке, где стояли пять вагонов-цистерн; Павловский и Третьяк двинулись в противоположную сторону. Они уже не могли следить за действиями своего друга, но всеми мыслями были с ним.
Время напряженного ожидания всегда кажется чрезвычайно длинным. Лежа за оградой нефтебазы, Павловский держал перед собой левую руку с часами и вместе с маленькой стрелкой, прыгавшей с черточки на черточку, отсчитывал секунды. Скоро ли? Моток шнура в руках Третьяка медленно разматывался. Значит, Поддубный продвигается вперед.
— Он уже близко, — прошептал Павловский, отсчитав пять новых оборотов секундной стрелки.
— Пока подвигается вперед, — откликнулся так же тихо Третьяк, глядя на разматывающийся шнур.
Но тревога и напряжение не покидали их. Поддубному надо было не только подползти к цистернам, но, привязав гранаты, незаметно возвратиться обратно. Все ли закончится благополучно? Ведь стоит часовому окинуть взглядом открытую территорию нефтебазы, и все пропало. О второй части операции — совместном отходе — они еще не говорили. Самое главное — взорвать нефтебазу.
— Уже, — наконец сообщил Третьяк.
— Что? — не сразу понял Павловский.
— Шнур не разматывается. Поддубный у цистерн.
Друзья повеселели.
Секундная стрелка тем временем сделала еще один, два, пять оборотов вокруг своей оси, а Поддубный не возвращался. Десять, двенадцать оборотов. Проползти от цистерн до Лыбеди можно за пять минут. Что же случилось? Может быть, Поддубного внезапно схватили, не дав пустить в ход гранаты? По спине парней побежали мурашки, замирало сердце. Эх, надо было идти всем вместе...
— Давай и мы туда, — предложил Павловский. — В случае чего прикроем Сеню.
— Давай, — согласился Третьяк, не подумав о том, что своим появлением они только повредят делу. Троих ведь заметить легче, чем одного. — Впрочем, погоди, Костя. Не может быть, чтобы Сеню так просто схватили, без сопротивления с его стороны. У него же пистолет и гранаты.
Нервное напряжение достигло наивысшего предела.
— Струсил? — пренебрежительно бросил Павловский. — Тогда я один.
— И тебе нельзя. Это преждевременно.
— А когда же, когда Сеня попадет в гестапо?
— Не болтай глупостей! — резко перебил Третьяк. — Я тебе запрещаю действовать самостоятельно. Самовольные поступки в таком деле губительны.
— Ты запрещаешь? А кто ты такой для меня? Командир?
— Не командир, — согласился Третьяк. — Но за операцию отвечаю я. За тебя тоже. Отвечаю перед подпольным горкомом комсомола.
Павловский посмотрел на него почти со злостью.
— Хорошо, — вдруг отступил он, — в таком случае и судьба Поддубного тоже останется на твоей совести.
Снова начали ждать. Низкая свинцовая туча надвинулась на город, вокруг стало еще неуютнее. Друзья поеживались то ли от холода, то ли от крайнего нервного напряжения. За спиною, над Лыбедью, по высокой железнодорожной насыпи прогремел проходивший поезд. Он шел в отдалении, но им казалось, что поезд вот-вот накроет их своей железной массой и раздавит.
Секундная стрелка совершила еще несколько оборотов.
— Хлопцы, вы все еще лежите? — совсем близко, будто сверху послышался голос Поддубного.
Третьяк поднял голову, прислушался. Но всюду по-прежнему было тихо. Только с железнодорожного полотна доносился характерный шум отдаляющегося поезда.
— Костя, ты слышал? — тихо спросил Третьяк, оглядываясь по сторонам.
— Да, Сеня подал голос...
— Мне показалось, что он сказал: «Хлопцы, вы все еще лежите?»
— Слов не разобрал, но голос его, это точно, — ответил Павловский.
Они снова навострили слух, но потом поняли, что голос Поддубного им почудился. Слуховая галлюцинация.
Секундная стрелка перепрыгивала с черточки на черточку, с черточки на черточку...
«Судьба Поддубного останется на твоей совести», — мысленно повторил Третьяк сказанное Павловским. А действительно, не ошибся ли он, отказавшись идти вслед за Арсеном? Пожалел и о том, что подвеску гранат к цистернам не взял на себя. Ему еще никогда не приходилось отвечать за судьбу других, но он понимал, что такой груз на совести — пожалуй, самый тяжелый. Но почему все же не появляется Поддубный? Ни выстрелов, ни взрывов гранат. Странно... «Не пойти ли мне самому в разведку?» — подумал он в отчаянии и уже намеревался об этом сказать Павловскому, как за оградой нефтебазы послышались торопливые шаги. Кто-то бежал.
Хлопцы не сговариваясь выхватили пистолеты.
А произошло вот что.
На полпути к цистернам Поддубный в который уже раз посмотрел на караульное помещение и... встретился взглядом с часовым. С такого расстояния трудно было рассмотреть глаза немца, угадать, что в них отражено — настороженность, удивление, любопытство, — но они неподвижно смотрели в одну точку, прямо на него. Поддубный застыл на месте, вытянутая вперед правая рука со связкой гранат так и осталась вытянутой. Подумал, чем же он мог привлечь внимание часового? Одеждой, продвижением? Нет. Рыжий, выцветший костюм, надетый специально для этой операции, как маскхалат, хорошо сливался с местностью. Шорохом? Тоже нет. Может, слишком пристальным взглядом, которым только что ввинчивался в немецкого солдата?
Подумав об этом, медленно опустил голову, зарылся лицом в пожухлую траву. Запахло полынью и мазутом, подбородком уперся во что-то острое, как гвоздь, но позы не менял, чтоб не всколыхнуть ни одной былинки, могущей демаскировать его. Вынудил себя к спокойствию; может, это состояние передастся и часовому. Лежал, прислушиваясь, не послышатся ли приближающиеся шаги. Время шло, а шагов не было слышно. Попробовал еще раз взглянуть вперед, был почти уверен, что немец за это время сменил позу. На скамье маячила знакомая серая фигура. Всмотрелся в нее пристальнее.
Их взгляды снова встретились. Теперь два противника упрямо глядели один на другого, будто вели молчаливое соревнование на выдержку. Сложилась исключительная ситуация. Если караульный действительно заметил что-то подозрительное, то почему он не реагирует на это? А может, он ничего не приметил, просто задумался, уставясь одну точку? Выходит, что надо запастись терпением и ждать. К тому же Арсен уже принял решение: если его обнаружат, то он не станет ползти дальше, а, вскочив, швырнет гранаты отсюда. Взрывом трех противотанковых гранат подорвет хотя бы одну цистерну, пожар перекинется на другие, и в суматохе, в дыму он сумеет скрыться.
На этот раз не от страха, а ради предосторожности опустил голову в траву. Лежал, упершись лбом в кулак левой руки. Перед самыми глазами копошился муравей, таща дохлого червячка. Когда червячок застрял в густом кустике травы, муравей некоторое время буксовал лапками в песке, потом отступил, обошел кустик стороной. «Заготавливает корм на зиму», — подумал Поддубный. И суетливые муравьи, и земля, и сухая трава — все оказалось Арсену таким безмерно родным, своим, эта же земля не где-то под Гамбургом или Берлином, а в нашем Киеве. Неужто она не расступится, не спрячет в своем лоне парня с Шулявки, если вдруг над ним нависнет смертельная опасность? Родная земля спасет. Она придаст ему сил. С нею он станет непобедимым, как мифический Антей.
Но что же происходит там, у караульного помещения? Невесть чем успокоенный, Поддубный снова осторожно поднял голову. Первое, что он увидел, это пустое место на скамье, где только что сидел у караулки немец. Потом... Потом его словно пронзил электрический ток. Обойдя деревянные ящики, аккуратно сложенные перед караулкой, часовой шел сюда. Значит, он что-то заметил. Шел, правда, не торопясь, ничем не обнаруживая своих агрессивных намерений. «Подожду, пока приблизится к цистернам, уничтожу и его. А пока немцы опомнятся, можно далеко уйти». Не сводя глаз с часового, который все приближался, Поддубный уперся коленями в землю, Подтянул руки к груди, чтобы в нужный момент разжать их, как пружины, и вскочить на ноги. Очевидно, в такой позе застывает тигр перед прыжком на свою жертву. К границе, за которой раздастся земля, разверзнется у его ног пропастью, часовому осталось пройти шагов тридцать. Дряблое лицо его строго, но спокойно, автомат не наготове. И в самом облике солдата ничего угрожающего нет.
Поддубный вдруг подумал: «А что, если здесь будет и мой конец?..» В груди стало пусто и холодно, как тогда, когда впервые прыгал с парашютом. Пальцы сжались, по телу разлилась томительная слабость. Но состояние депрессии продолжалось недолго. Вспомнились слова Вали Прилуцкой. «Если мне и придется умирать за наше дело, — однажды сказала она, — я мысленно взвешу на весах свое маленькое «я» и судьбу всего нашего народа. Что перевесит? Разумеется, второе. И тогда, знаю, умирать будет легче. Поступайте и вы так». Что бы ни случилось, но трусом он никогда не станет. Ни родителям, ни друзьям не придется краснеть за Арсена Поддубного. Да и врагам он не позволит тешиться над собой. Черта с два! Достойно умереть так же важно для человека, как и достойно жить.
Часовому осталось пройти еще шагов двадцать...
Нет, умереть не штука, надо во что бы то ни стало выжить, чтобы продолжать борьбу. Выполнить первую боевую операцию и погибнуть? Это же безрассудно. Пока они с часовым один на один — силы равны. Да еще же есть и гранаты. Только бы самого не зацепило во время взрыва. Хочется верить, что не зацепит. Он сразу же бросится на землю, и земля прикроет его.
Часовой был уже шагах в десяти...
Поддубный крепче стиснул круглую ручку гранаты. Боялся, что нервы не выдержат и он сорвется преждевременно. Да, кольцо! Не забыть выдернуть кольцо! Приготовился...
— Иоган! — вдруг прокричал звонкий голос от караулки.
Часовой обернулся. Гитлеровец, который вышел на ступеньки караульного помещения, позвал его взмахом руки. Позвал и скрылся в помещении.
Поддубный по-пластунски двинулся вперед. Часовой был уже далеко, он не оглядывался. Вскоре над головой у Арсена зачернело тяжелое брюхо цистерны. В последний раз бросил взгляд на караулку. Там никого не было. Цепкими пальцами прикрепил гранаты к железной раме и, убедившись, что все сделал правильно, двинулся в обратный путь. Чувство смертельной опасности прошло, его сменила радость. Посмотрел на караульное помещение — все еще никого. Убедившись, что за ним не следят, во весь дух пустился бежать...
Третьяку и Павловскому казалось, что прошли часы, а не сорок минут, пока наконец появился Поддубный. Колени и локти его были в земле, утиный нос в какой-то желтой пыльце, на лбу размазаны грязные потные потеки. Возбужденно, но негромко он сказал:
— Порядок! — и выхватил из рук Третьяка шнур.
В этот момент со стороны нефтебазы донесся нарастающий гул моторов, выкрики, лязг железа. Поддубный не вытерпел и приподнялся, хотел посмотреть, что там происходит. Оказалось — на базу приехали грузовики с пустыми железными бочками, подъехали к цистернам, где уже со шлангами в руках суетились разливщики горючего. Поддубный набрал полную грудь воздуха, насколько позволяли ему могучие легкие, крепко сжал в кулак пальцы и изо всей силы рванул на себя натянутый, как тетива, шнур...
Вулканической силы взрыв, казалось, всколыхнул весь Киев. Теперь надо было уходить. Оглохнув от взрыва, хлопцы, пригибаясь к земле, побежали вдоль Лыбеди к Караваевым дачам. Слева их прикрывала высокая насыпь станции Киев-Пассажирский (прикрывала, конечно, не весьма надежно, потому что и там дежурила немецкая охрана), справа — сады и огороды жителей Борщаговской улицы, тянувшейся вдоль железной дороги. Когда готовили операцию, условились, что уходить будут поодиночке, но сейчас, словно забыв эту важную деталь, бежали все вместе. Выручил счастливый случай. На изгибе узкой тропки Поддубный или Павловский ненароком сшибли Третьяка с ног, тот отстал от них и только тогда понял, что не надо догонять товарищей, а наоборот — немедленно свернуть в сторону. Через минуту он затерялся в лабиринте кривых улиц и переулочков селения. То же самое сделали вскоре Поддубный и Павловский.
Остальную часть пути они должны были пройти спокойно, не спеша, чтобы не привлечь к себе внимания. Но это оказалось нелегким делом. Каждый с опаской думал, что за ним гонятся или следят, что от него пахнет бензином и гарью... Поэтому рука невольно сжимала в кармане пистолет.
...Двое суток на территории нефтебазы клокотал пожар и багровое зарево, как развернутое знамя, высоко поднималось над Киевом.