Комендантский час

11

По улице гнали военнопленных. Большая, длинная колонна двигалась медленно, нестройными рядами. Еще недавно эти воины Красной Армии бросались в атаки, сражались, крепко держали в руках оружие, а сейчас шли хмурые, истощенные, шатаясь от ветра. Кто в шинелях, кто в просоленных от пота гимнастерках, кое-где мелькали рваные матросские бушлаты. Каждого из них где-то будут ждать матери, жены, дети... А они проходят через оккупированный Киев под конвоем гитлеровцев, изнуренные, едва живые. Патруль пристреливает тех, кто отстал, кто пытается что-то подобрать на дороге. Жители Киева незаметно дают им вареную картошку, краюшки хлеба, печеную свеклу, фрукты — все, кто чем разжился. Но разве этим накормишь стольких голодных?

«Отец... — подумала Инна. — Где-то среди них мой отец». Встала на тротуаре, пристально всматривалась в каждое лицо. Иногда ей казалось, что она видит отца, тогда срывалась с места, бросалась к колонне с криком: «Папа!» Но это был не он, никто не откликался, лишь конвоиры грубо отталкивали ее от колонны.

Там, где Глубочица сворачивает влево и начинаются Верхний и Нижний вал, одному из пленных стало дурно, он упал на мостовую. К счастью, патрулей близко не было, какая-то женщина принялась поднимать его, но не могла сдвинуть с места. К ней подбежала Инна, они вместе взяли пленного под руки, ввели во двор, потом в комнату. Положили в постель, разули, сверху прикрыли одеялом, чтобы никто не увидел, если зайдет сюда.

— Теперь можешь идти, — сказала женщина. — Я сама присмотрю за ним.

И снова Инна стояла на краю тротуара, провожая взглядом колонну. Невольно думала: «Что с вами, родные? Зачем отдали себя на мученья врагам? Не лучше ли было бы погибнуть на поле боя, чем вот так?» Этими мыслями выражала не укор, не осуждение, — она ведь не знала, при каких обстоятельствах они попали в плен, — а глубокую горечь. Сердце обливалось кровью.

— Папочка!.. — рванулась к колонне. Но и это был не он.

Русый человек с забинтованной рукой, похожий на отца, показал ей на мгновение темное, в ссадинах лицо и отвернулся. Другие пленные тоже не обратили внимания на ее оклик. Голос Инны потонул в монотонном шарканье, как тает крик чайки в рокоте морского прибоя. То там, то тут женщины выхватывали из колонны новых пленных, уводили их во дворы, и конвоиры не замечали этого. Над колонной тучей вилась взбитая ногами пыль.

Наконец горестная процессия прошла. Неужели отца нет? Здесь он, здесь! — подсказывало сердце. Она просто не увидела его. Инна бросилась вперед, летела как безумная, расталкивала людей, собравшихся и толпившихся на тротуарах. Несколько раз падала, сбивая в кровь колеи, поднималась, бежала дальше. Только лишь на Почтовой площади догнала голову колонны и остановилась.Еще пристальнее и внимательнее всматривалась в лица идущих. Сгорбленные, измученные — не люди, а призраки.

Отца так и не нашла...

По Владимирскому спуску поднялась на Крещатик. Шла с тяжкими думами, морально разбитая, истерзанная горем. Мысленно обращалась к отцу, спрашивала, зачем он бросил ее на произвол судьбы, без него она так беспомощна в этом жестоком мире. Повторилось отчаяние, которое пережила, возвращаясь в Киев, когда ей казалось, что все пропало. К счастью, тогда встретился Третьяк, он успокоил ее, вселил надежду. А теперь? Даже к нему не может свободно обратиться. Единственная добрая душа, оставшаяся у нее, это тетя Люба.

Горячие слезы текли по щекам, падали на землю. Инна не утирала их. Дома, фигуры людей, деревья — все появлялось в поле ее зрения неожиданно, будто возникало из тумана. Не заметила, как кто-то поравнялся с нею, пошел рядом. Она воспринимала его как свою тень. Вдруг послышался голос:

— Вы плачете?

Повернула голову — что это? Рядом шел немецкий офицер, кажется, гауптман; Инна еще не научилась точно определять ранги офицерского состава вермахта. Да, это был капитан артиллерии, еще молодой, розовощекий, с глубоко спрятанными под надбровными дугами голубыми глазами. Сообразив, что имеет дело с еще совсем юной девушкой, немец перешел на «ты».

— Почему ты заплакана? — Он говорил на ломаном русском языке.

Преодолев испуг, вызванный неожиданным появлением офицера, Инна ответила:

— Там гонят пленных. — Показала рукой в сторону Днепра. — Я искала своего отца среди них.

— И не нашла?

— Нет.

Офицер закурил сигарету.

— Надо не плакать, а радоваться, что отец в плену. Значит, скоро домой вернется. Хуже тем, кто остался на поле боя. Концентрационные лагеря со временем будут расформированы, пленные возвратятся домой, э... домашний очаг.

Инна закашлялась от табачного дыма.

— Может быть, и отпустят, да только не моего отца.

— Почему?

— Он член партии, не станет просить у ваших снисхождения. Он будет бороться до конца.

— Гм... Будет бороться... — пробормотал гауптман и с издевкой спросил: — Даже тогда, как мы разобьем остатки Красной Армии?

«Не надо было говорить, что отец член партии», — подумала Инна. Но тут же и успокоила себя: «Пустяки, этот офицер все равно никогда не встретит отца. Если и навредила я этим, то лишь себе самой».

Ответила простодушно:

— Еще неизвестно, кто кого разобьет.

Говоря это, она не имела в виду армии, которые сражаются на фронтах, нашу и фашистскую, говорила даже не из чувства патриотизма, а просто представила поединок родного отца-коммуниста с этим гитлеровцем и, естественно, не могла допустить, чтобы победил он, пришелец, наглый грабитель. За ее отцом — справедливость, будущее ее, Инны, а этот напыщенный капитан артиллерии — антипод его, он — зло и, как всякое зло, рано или поздно должен исчезнуть с лица земли.

Разговор принимал резкий оборот, непримиримый, но Инна не думала о возможных последствиях, даже в этой ситуации она говорила искренне, как всегда непосредственно.

Дошли до Думской площади (ныне площадь Октябрьской революции), и офицер остановил ее.

— У тебя плохое настроение, девушка, его надо исправить. Не к лицу такой красавице быть злюкой. Мы пойдем сейчас ко мне, это совсем близко, на Печерске. И ты убедишься, что мы, солдаты фюрера, умеем не только воевать, но и любить.

Инна окинула его неприкрыто враждебным взглядом. После всех сегодняшних потрясений и волнений ей гадко было даже слушать гитлеровца. Едва удержалась от того, чтобы не дать ему пощечину.

— Я к вам не пойду.

Помрачнел и офицер.

— Наивная медхен, я могу просто заставить тебя пойти со мной. Ты этого хочешь? — Он говорил презрительно, жуя зубами сигарету. — Однако я не стану принуждать тебя, хотя в этом есть своя... э... прелесть. Может, ты любишь кого-то?

— Люблю.

— Кого же?

— Он не ариец.

— О, в таком случае, ты... э... тем более не имеешь права отказать немецкому офицеру. Пойдем!

Офицер попытался взять ее под руку, но Инна сделала резкий шаг назад.

— Отстаньте от меня.

— Нет, ты пойдешь! — повысил голос гитлеровец. — А будешь сопротивляться, я могу застрелить тебя. Пих-пах. Поняла?

Инна побледнела, у нее нервно подергивались губы.

— Вы... вы, наверное, уже во многих стреляли, вам это не в диковинку. Только знайте, что я вас не боюсь! Чем принимать вашу любовь, лучше умереть!

Офицер еще что-то хотел сказать, но Инна резко пошла вперед. Страх подсказывал: «Беги!» — но она решительно отбросила эту мыcль. Шла быстро, голову держала по своей привычке прямо, чуть гордо. Уже начала успокаиваться, но сзади донеслось:

— Стой! Буду стрелять!..

«Беги!» — снова подсказывал страх. Но она и сейчас не побежала. Сделала шаг, второй — и тут раздался выстрел. Инне показалось, что ее что-то ударило в спину, она покачнулась, даже почувствовала боль, в глазах потемнело. «Сейчас упаду — и конец». Однако шла дальше. Думала: видно, прострелил грудь, но в сердце не попал. Крови не было. Не стало и боли. «Умираю. Неужели от пули так легко умирать?» Прошла еще несколько шагов, вдохнула полной грудью воздух. Что это? Дышится легко. Она поняла: это был предупредительный выстрел.

Сообразила: «Второй выстрел будет в меня»... Не оглядываясь, всем своим существом чувствовала, что гитлеровец наводит на нее пистолет. Считанные секунды остались для того, чтобы взвесить все и принять последнее решение. Последнее. Подчиниться? Пойти с ним? Нет, нет, нет. «Мамочка, отец, родные мои! Я не совершила ничего героического, но умираю честно. Прощайте!» Что же он медлит? Остановилась. Ждала. Скорее бы! Может быть, обернуться и сказать ему: «Стреляй скорее, мерзавец!» Но страшно увидеть направленное на тебя дуло пистолета. Пусть лучше так. И все же не выдержала, обернулась...

Их теперь было двое: капитан артиллерии и еще один. Они смотрели на нее и, увидев, что она оглянулась, вместе дружно захохотали. Пистолета в руках у гауптмана уже не было. Смеясь, он крикнул:

— Ауфвидерзейн, фрейлен!

Инна пошла.

«Как хорошо, что я не побежала», — подумала она, но на душе было тоскливо, тяжко и горько. По-бандитски влезать в чужую страну, в чужой город, чинить произвол над мирными жителями. «Как хорошо, что я не побежала, не испугалась его». Трудно. Как жить дальше? Сегодня встретился этот. А завтра?

От горя и обиды, от безысходности она заплакала; шла и шептала:

— Папочка, родной, спаси меня. Я пропаду без тебя!..