Комендантский час

30

Позавтракав, Ивкин начал просматривать свежий номер газеты «Нове украiнське слово» (четверг, 12 февраля 1942 года, № 33/48). Верховное командование вооруженными силами Германии из главной квартиры фюрера сообщило о незначительных стычках на некоторых участках Восточного фронта, о действиях разведчиков. Что-то неопределенное. Более конкретными были информации с театра военных действий в Азии и Африке. Газета писала:

«Взят штурмом город Сингапур. Путь японцам на Индию открыт. Экстренное сообщение от 11 февраля.

Японская императорская главная ставка сообщает, что японские войска, преодолевая упорное сопротивление противника, продолжали стремительное продвижение и сегодня, в восемь часов утра по японскому времени, взяли штурмом город Сингапур. Захвачено много пленных из остатков разбитых английских войск».

Ивкин подумал: «На весь мир замахиваются фашисты. Ох, подавятся...»

Далее шла подборка более мелких сообщений:

«Японская императорская ставка сообщает, что 6 февраля большие соединения японской авиации совершили четыре атаки на аэродром Мандалай в Бирме. В воздушном бою уничтожено девятнадцать британских самолетов».

«Позавчера в гавани Нью-Йорка возник большой пожар на гигантском французском пароходе «Нормандия», реквизированном США с целью перестройки его в авиаматку».

«По общим свидетельствам пленных англичан, английский линкор «Элизабет» был сильно поврежден во время налета на египетскую гавань Александрия и сейчас полностью выведен из строя».

«Вместо того чтобы топтаться в Африке, воевали бы лучше в Европе», — снова подумал Ивкин.

Читать очередной антисоветский пасквиль, подписанный редактором газеты Штепой, он не захотел и перевернул страницу. На развороте — тоже ничего интересного. Но один материал его рассмешил.

— Мотря Ивановна! — крикнул в другую комнату. — Идите-ка сюда.

Вошла женщина лет сорока, брюнетка, не в меру полная, невысокого роста, в руках держала блюдце и полотенце, очевидно, мыла посуду. Это была Мотря Ивановна Скрипник, хозяйка конспиративной квартиры на Землянкой улице, 34, в районе Зверинца (так называли люди глухой уголок на восточной окраине Киева, изрезанный глубокими оврагами, с крутосклонами). Отсюда к Крещатику по прямой километров шесть, но не верилось, что и здесь Киев. Там — высокие дома, асфальт, упорядоченные улицы, а тут — индивидуальные дворы в садах, пустыри, заросшие кустарниками, одноэтажные домики, разбросанные хаотично и редко. Муж Мотри Ивановны, кадровый рабочий-арсеналец, с первых дней войны пошел на фронт, оставив дома жену и девятнадцатилетнюю дочь Олю.

— Что такое, Кузьма Петрович? — с порога спросила женщина.

— Послушайте, какую чепуху они пишут, — не отрываясь от газеты, проговорил Ивкин. — Вы слушаете?

Женщина подошла поближе, остановилась у стола.

— Читайте.

— Оказывается, «боевой дух Красной Армии окончательно подорван». Слыхали? И это после того, как фашисты сами потерпели сокрушительное поражение под Москвой. И далее: «Советские командиры-фронтовики видят, что к весне Красная Армия будет полностью обессилена. Не может быть и речи о серьезном сопротивлении Красной Армии хорошо вооруженным немецким войскам, которые весной возобновят свое наступление». Вот это так прогнозы! Недаром сложили в народе поговорку: дурень мыслями богатеет.

Он рассмеялся. Что-то мальчишески беззаботное было в этом веселом смехе. Мотря Ивановна знала, что Ивкин — секретарь подпольного горкома партии, но не могла привыкнуть к тому, что он так прост, охотно берется за любую домашнюю работу, часто шутит. Люди, занимающие высокие посты, думала она, должны отличаться от других солидностью, манерами, внешним видом, в противном случае они будут только нравиться простым смертным, но не сумеют подчинить их себе. С Ивкиным же было как раз наоборот. Кое в чем он не нравился Мотре Ивановне, но сумел подчинить ее. Более всего не нравился ей своим отношением к той девушке...

— Мы уже не раз слышали такую похвальбу, а моего Михайла никак не одолеют, он бьет фашистов, — и гордо, и с печалью отозвалась женщина. — Чувствую, что жив, что думает о нас с Олей, но где он — только ему известно.

Ивкин слушал ее так внимательно, будто старался не пропустить ни одного слова.

— Вы тоже не сидите сложа руки, Мотря Ивановна, помогаете подпольщикам.

— Что я... — Она скептически махнула рукой. — Вот Михайло мой...

— Ошибаетесь, Мотря Ивановна. Вы делаете большое дело. Без людей, которые помогают нам, без конспиративных квартир, таких, как ваша, подпольщики не продержались бы долго. Приютить советского воина, бежавшего из плена, накормить его — это тоже подвиг.

В дверях показалась головка девушки. Русая, темно-серые глаза под тонкими бровями.

— Мама, я пойду к Марусе. Она звала.

— Иди, только не задерживайся.

— Хорошо.

Головка исчезла. Это была вечно застенчивая Оля.

— Хорошая дочка у вас, — искренне похвалил Ивкин.

— Хорошая... А счастье ее? Где оно?

— Придет и счастье. Должно прийти!

— Если не запоздает....

Они услышали, как Оля звякнула кружкой по ведру, видимо, пила воду, потом скрипнула дверью. Еще мгновенье — и по оконному стеклу мелькнула быстрая тень, послышался скрип снега.

— Мотря Ивановна, хочу вас попросить об одном деле, — проговорил Ивкин, когда затихли Олины шаги. — Собственно, это не моя личная просьба, а горкома партии. Садитесь, пожалуйста, посоветуемся.

Женщина села на длинную скамью, стоявшую вдоль стены, как в сельских хатах, выбрала место у окна, но, почувствовав, что дует в спину, отодвинулась.

— Я сделаю все, что надо, — проговорила с готовностью.

Перехватив ее взгляд, Ивкин начал:

— Вы, конечно, знаете, что через десять дней наш народ будет отмечать двадцать четвертую годовщину Красной Армии, той самой армии, о которой немцы пишут, что она уже разбита. Горком партии решил провести по этому случаю торжественное заседание актива подполья в Киеве. Соберется человек двадцать. Не разрешили бы вы собрать их в вашей квартире? Район Зверинца гестапо контролирует не так бдительно, как другие районы города, поэтому нам кажется, что здесь будет безопаснее. Конечно, это рискованно и для вас лично, Мотря Ивановна, так что сначала подумайте, посоветуйтесь с Олей, потом скажете о своем решении.

— Я согласна, — решительно сказала женщина; в ее тоне прозвучала даже гордость за проявленное к ней доверие. Она добавила: — Посоветуюсь с Михайлом, советовалась с ним и перед тем, как разрешить вам устроить здесь явочную квартиру. Он одобрит.

— Свяжетесь по телефону или по радио?

Она приняла шутку, улыбнулась.

— Мысленно.

— Ну, если так, — Ивкин с благодарностью пожал ей руку, — тогда подумаем и о том, как лучше организовать это собрание…

Обсудили все, предусмотрели каждую мелочь. Мотря Ивановна могла бы уже идти в свою комнату, но все думала, думала о чем-то. Наконец сказала:

— И у меня к вам просьба, Кузьма Петрович. Но пообещайте, что скажете, как на исповеди. Мне не нужно, чтобы успокаивали, как ребенка.

— Скажу все, что думаю, — пообещал Ивкин.

Женщина устремила на него пытливый, молящий взгляд.

— Признайтесь, положа руку на сердце, вы твердо верите в победу наших, в то, что Киев снова будет советским?

— Твердо! — без малейшей заминки ответил Ивкин. — Сами подумайте: разве можно вести борьбу, не веря в ее целесообразность? За мною охотится гестапо, не исключено, что схватит когда-нибудь, но я сознательно рискую своей жизнью, потому что знаю: фашистов ожидает крах. Но почему вы об этом спрашиваете, Мотря Ивановна?

Ее лицо выражало одновременно и удовлетворение, и смущение, и отвагу, и радость. Оно даже помолодело. Не выхоленное массажами и парфюмерией, не наделенное утонченными чертами, но по-своему прекрасное лицо украинской женщины.

— Почему спрашиваю? — Она потупила взгляд. — Буду и я с вами откровенна, Кузьма Петрович. Я тоже верю, что победят наши, и все же нет-нет да и закрадывается сомнение. Очень уж большая сила у этих людоедов, столько земель наших захватили, покорили чуть ли не всю Европу. Вот и читали: весной возобновят наступление. Выстоит ли Красная Армия? Если бы мы хоть видели что-нибудь вокруг, а то сидим как в погребе. Спасибо, что обнадежили. Теперь и я буду твердо верить, не испугаюсь ни допросов, ни смерти, если такие испытания выпадут мне на долю. Ведь легче умирать за то, что не погибнет вместе с тобою.

Ивкин подумал: «Бодрюсь, а мне также нужна эта формула, нужна на всякий случай: «Легче умирать за то, что не погибнет вместе с тобою». Прекрасно сказано. Все люди — творцы. Вот так и создаются жемчужины народной мудрости, живущие в веках».

Ивкин прошелся по комнате, на ходу бросил фразу: «Что-то долго ее нету». (Он подумал вслух о Тамаре Рогозинской — она должна принести важные новости.) Пауза в разговоре с Мотрей Ивановной затянулась, но хозяйка не торопилась дать покой «квартиранту». Ивкин заметил это, в шутку сказал:

— Примем резолюцию, и все?

— Не все, Кузьма Петрович, — понимая его прозрачный намек, отозвалась она. — Не все. Вот уже почти две недели, как вы живете у меня, а я так мало знаю о своем постояльце. У вас есть жена, дети? Где они?

Ивкин давно ожидал этого разговора и приготовился нему. Решил ничего не утаивать. Неискренность не способствует установлению хороших отношений. Он ответил:

— Да, есть жена, дети, они эвакуировались.

Новый протокольный вопрос, как на следствии:

— А кем приходится вам эта девушка?

Все ясно: спрашивает о Тамаре Рогозинской. Понятны также мотивы дознания: Мотря Ивановна искоса смотрела на весьма дружеское отношение своего постояльца к этой частой гостье. Особенно после того, когда Рогозинская, засиживаясь до начала комендантского часа, трижды оставалась здесь ночевать. Спала она, правда, с Олей, но до глубокой ночи сидела в комнате Ивкина.

Ответил как есть:

— Эта девушка — связная подпольного горкома артии.

По всей видимости, Мотрю Ивановну менее всего интересовала должность Рогозинской. Игнорируя всякую дипломатию, она спросила прямо:

— Когда окончится война, вы вернетесь к семье?

— А как же! — Ивкин и в этом не кривил душой. — Я люблю и детей своих, и жену. Мы все время жили в согласии. Знаете, что я скажу вам: таких жен, как моя, оставляют разве только глупцы или мерзавцы.

— Этой девушке тоже говорили о своих намерениях? — допытывалась Мотря Ивановна.

— Конечно.

— А она?

— Понимает меня.

Лицо женщины просветлело.

— Смотрите же, Кузьма Петрович! Когда-нибудь проверю, сдержали вы свое слово или нет.

— Проверяйте, Мотря Ивановна!

Она действительно подумала: «А что! Пусть только попытается обмануть. Разыщу после войны и, несмотря на его заслуги, хорошенько пристыжу на людях. И десятому закажет». Думая так, Мотря Ивановна не могла знать, что пройдет всего три месяца после их разговора, и секретарь подпольного горкома партии Ивкин вместе со связной Рогозинской погибнут в застенках гестапо. А пока что...

— Не обижайтесь на меня, Кузьма Петрович, что вмешиваюсь не в свои дела, — деликатно извинилась хозяйка. — Просто мне хочется, чтобы все были такими верными, как мой Михайло...

— Я не обижаюсь, Мотря Ивановна, — ответил Ивкин, мысленно одобряя слова требовательной наставницы, чистоту ее чувств и великодушие. — Разве может быть обидным пожелание людям добра? Наоборот, это святая обязанность всех нас.

И только теперь она вышла.

Уроки деятельности киевского подполья говорят о том, что одной из причин арестов подпольщиков, особенно в первый период, была плохо поставленная конспирация. «Главная беда заключалась в том, — вспоминает секретарь Подольского подпольного райкома партии И. Скляренко, — что все, начиная с Ивкина и кончая теми, кто был возле него, вели себя не очень конспиративно, и эта небрежность губила людей».

«Я, например, знал всех членов горкома и секретарей райкомов, — рассказывает бывший помощник секретаря Киевского подпольного горкома И. Пятниченко. — Сам Ивкин проявлял неосторожность, ходил на явку к незнакомым».

Член подпольного горкома партии Ф. Зубков признает: «Мы некритически подбирали связных, кандидатуры их не согласовывались, не изучались и слабо проверялись. Одна связная не должна была знать много квартир, а получалось так, что связные знали все...»

О недостаточной конспирации говорит и бывший руководитель территориальной подпольной организации В. Запорожец: «Так, например, Пироговский сообщил, что гестаповцы задержали связную, у которой обнаружили списки подпольных работников, вызывавшихся ею на совещание. Еще один пример слабой конспирации: проходили широкие совещания, в которых принимали участие по 20—30 человек».

С этой точки зрения и собрание актива, проведенное 23 февраля 1942 года на квартире у Мотри Ивановны Скрипник, было ошибкой…

С радостным волнением встречались побратимы по оружию. Один за другим прибывали Кудряшов, Левицкий, Кулик, Громыко, Пащенко, Ревуцкий, Бруз, секретарь Шевченковского запасного райкома партии Микола Ухо, секретарь Радянського райкома комсомола Георгий Синицын...

— Салют молодежи! — пожатием руки Ивкин приветствовал Синицына. — Радиоприемник работает?

— Нормально, Кузьма Петрович.

В комнате становилось тесно, некоторые выходили в коридор покурить. Оставляя гостей, Мотря Ивановна сказала: «Чувствуйте себя как дома», и пошла на дежурство. Оля уже патрулировала улицу.

Разговоры, разговоры... Как в мирное время, когда собирались на партконференции или совещания. Осведомлялись друг у друга о здоровье, повторяли трафаретное: «Что нового?», просили передавать приветы общим знакомым, поминали что-нибудь забавное из довоенного времени. Затем заговорили о событиях на фронте, о том, когда приблизительно будет освобожден Киев.

Дробный стук по столу, и разговоры мгновенно утихли.

— Товарищи, нас здесь собралось девятнадцать человек — члены подпольного горкома партии, секретари партийных и комсомольских райкомов, — начал Ивкин, оглядывая тускло освещенные керосиновой лампой знакомые, дорогие лица. — С целью большей конспирации таких многолюдных собраний в дальнейшем созывать не будем, но сегодня давайте почувствуем, что не фашисты, а мы настоящие хозяева Киева, что мы не забыли традиций своего народа торжественно отмечать революционные праздники. Сердечно поздравляю вас, друзья, с двадцать четвертой годовщиной Красной Армии!..

Эти слова были обычными: «товарищи», «революционые праздники», но как волновали они сердца собравшихся! Киев в глубоком тылу гитлеровской армии, фашисты огнем и мечом стремятся искоренить все советское, сама Украина для них не республика, а лишь один из «имперских комиссариатов», — и вот здесь, в оккупированном городе, в доме Мотри Ивановны Скрипник, вольно витает дух непокоренного народа, собрался городской комитет партии. Отношения меж людьми, обычаи, сама атмосфера собрания — все, как было недавно. Значит, гитлеровские оккупанты не всесильны.

— В годы гражданской войны наша славная Красная Армия, взлелеянная великим Лениным, — говорил далее Ивкин, — разгромила всех интервентов и внутреннюю контрреволюцию и утвердила на нашей земле первую в мире социалистическую державу — Страну Советов...

Каждый подумал, какой дорогой ценой далась советским народам победа в гражданской войне. За нее отдали жизнь легионы пламенных бойцов революции, выдающиеся полководцы Чапаев, Пархоменко, Щорс... За революцию пролил свою кровь и Ленин... Так можно ли допустить, чтобы все эти завоевания не отстояло нынешнее поколение строителей новой жизни? Нет, оно выполнит свою миссию.

Ивкин говорил далее об очередных задачах киевского подполья: создавать новые патриотические группы, вооружаться и усиливать удары по оккупантам, обезвреживать изменников, напомнил о необходимости строжайшей конспирации.

Затем присутствующие выступили с краткими отчетами. Слушая товарищей, Ивкин думал: «Мы идем словно по заминированному полю, и только самые волевые, мужественные не боятся идти этим путем. Да, их ничто не запугает, они до конца выполнят свой долг перед Родиной, перед партией, потому что они — коммунисты. Большая честь для меня быть руководителем этих людей. Сумею ли оправдать ее? Должен оправдать!»

Прощались, когда на улице была ночь. Многие остались у Мотри Ивановны до утра, кое-кто заночевал на своих временных квартирах на Зверинце, а некоторые, не обращая внимания на комендантский час, разошлись по домам; среди них был и Георгий Синицын. Подпольщики так изучили Киев, все улицы и переулки, подъезды и проходные дворы, систему патрулирования, что могли среди ночи обойти весь город, не наткнувшись на патруль.

Через две недели после собрания, 9 марта 1942 года, гестаповцы арестовали Мотрю Ивановну Скрипник и ее дочь Олю, квартиру разграбили. После победы над гитлеровской Германией арсеналец Михайло Скрипник вернулся в Киев, но его дом был пуст.