Комендантский час

36 СТРАНИЦЫ НЕОКОНЧЕННОЙ ИСПОВЕДИ

В доме нет ни Евгения, ни Георгия, ни Варвары Семеновны, которая живет сейчас у своих родственников в Тараще (а мы с Жоржем уже две недели как перебрались к Евгению Бурляю), и, чтобы ожидание не казалось таким долгим, начинаю снова уборку в нашей общей квартире. Влажной тряпкой снимаю пыль, а с фотографии смотрит на меня красивая женщина в платье с высоким воротничком, чернявая, волнистые волосы скреплены брошью-цветком, глаза выразительные и темные, как ягоды терновника. Она словно обращается ко мне: «Я не приглашала тебя хозяйничать в моем доме, приеду наведу порядок сама. Не заискивай перед Евгеном, все равно из твоих стараний ничего не выйдет».

Эта женщина — молодая жена Евгения — Мария. Перед войной она работала там же, где и Евгений, на ТЭЦ‑3, лаборанткой химлаборатории, с группой специалистов эвакуировалась на восток. Звала с собой и мужа, но он сказал, что как мастер связи должен быть на производстве, пока оно действует. В действительности же Евгений уже дал согласие остаться для работы в подполье в том случае, если Киев захватят гитлеровцы. Секретарь Железнодорожного райкома комсомола предупредил: к нему в свое время обратится человек со словами: «Я принес вам спички», на что надо будет ответить: «Я вам очень благодарен». В военкомате Евгению выдали удостоверение — маленькую полоску папиросной бумаги, где было напечатано, что он не подлежит мобилизации, поскольку оставлен для выполнения особого задания в тылу врага. С приходом немцев бумажку надлежало сжечь, что он и сделал.

На седьмой или восьмой день оккупации к Бурляям шла невысокая полненькая девушка (Евгений тогда проживал с матерью, Варварой Семеновной) и сказала ему:

— Я принесла вам спички.

Сперва растерялся. В пароле было слово «принес», а не принесла». И все же ответил:

— Я вам очень благодарен.

Девушка втихомолку передала пачку листовок, дала указание распространить их среди рабочих теплоэлектроцентрали. Затем она приходила еще не раз и ставила перед ним новые задания. Это была Фрося Кащеева, член Железнодорожного подпольного райкома комсомола.

Воскресенье, а Георгий — в институте. Я знаю, что там затевается, поэтому с нетерпением ожидаю его возвращения. Но первым с работы пришел Евгений. Сразу же поинтересовался:

— Георгия еще не было?

— Нет. Я уже волнуюсь, — говорю ему. — Не спасуют наши парни?

На исхудавшее, припорошенное угольной пылью лицо Евгения ложится раздумье. Он тоже в курсе дел и тоже волнуется. Но говорит свое излюбленное:

— Все в господних руках...

Взяв на себя обязанности хозяйки, подаю обед. На первое — кулеш, на второе — ячменный кофе, на третье — яблоки. Евгений и меня приглашает к столу, но я отказываюсь — буду ждать Георгия. Ест с аппетитом, проголодался. Понимаю, что одной чашки для взрослого человека мало, предлагаю добавку.

— Накулешился вот так, — следует соответствующий жест.

Уговаривать его бесполезно, не уступит. Он знает: обед я готовила на троих...

— Твоя жена сердится, что я хозяйничаю здесь, — киваю на фотографию.

— Марийка? — Поднял голову, задержал взгляд на портрете. — Сейчас я иногда жалею, что отпустил ее. Думал: страшно будет работать в подполье, то и дело осматривайся по сторонам, а оказалось — это обычная работа.

— Не совсем обычная, — поправляю я.

— Или просто привык.

Наш разговор прерывает условный стук в дверь. Бурляй опрометью бросается в коридор, через некоторое время вводит Георгия.

— Удача! — с ходу рапортует Жорж. — Ребята не подкачали!

После обеда — вернее, это уже был ужин — слушаем обстоятельный рассказ о событиях в институте. На первый взгляд — ничего особенного, но это также был бескомпромиссный поединок с врагом, наши друзья, как высказался Георгий, играли с огнем. Вот как все произошло.

Месяц тому назад дирекция гидромелиоративного института, видимо, по указке высшего начальства, зачислила без экзаменов в состав студентов шестьдесят человек из западных областей Украины. Главарями этой группы сразу выделились четверо молодых парней с националистическими убеждениями. Заявляя: «Мы призваны возродить самостийную украинскую державу, стать цветом новой украинской интеллигенции», они пренебрежительно относились к молодежи с Надднепрянской Украины, призывали к сотрудничеству с оккупантами.

Не знали эти хлопцы, мечтая «стать цветом новой украинской интеллигенции», что позднее, 23 июля 1942 года, помощник Гитлера по руководству нацистской партией Мартин Борман пришлет рейхсминистру по делам воcточных областей Розенбергу письмо, в котором будет сказано: «Ни в коем случае не следует давать местному населению высшего образования. Если мы допустим эту ошибку, мы сами породим в будущем сопротивление против нас. Поэтому мнение фюрера таково, что вполне достаточно обучать местное население, в том числе так называемых украинцев, только читать и писать».

Не учитывали эти хлопцы и другого. В начале войны гитлеровцы всячески заигрывали с украинскими буржуазными националистами с целью использовать их в борьбе против Красной Армии и всего советского народа. Однако, оккупировав к ноябрю 1941 года почти всю Украину, они охладели к своим подручным, им стало ненужным созданное ими же «правительство», по образцу Центральной рады 1918 года. Эрих Кох в одной из своих статей откровенно писал: «Центнер украинской пшеницы для меня весит больше, нежели весь украинский вопрос».

Когда националистические заправилы утратили надежду на распределение «портфелей», они обратились к Гитлеру с такой просьбой: «Руководящие украинские круги после занятия столицы Украины немецкими войсками приняли необходимые меры к сотрудничеству с немецкими властями на этих землях. Они создали украинскую национальную раду в Киеве и сделали все возможное для взаимопонимания с немецким руководством в вопросах своей деятельности... Однако немецкие власти прекратили функционирование украинской национальной рады...»

Получив отказ, националистические предатели все равно остались на службе у гитлеровцев, лишний раз доказав этим, что они служили фашистам не во имя идеалов, какой-то «самостийной Украины», а в своих карьеристских интересах. С 14 декабря 1941 года вместо «Украiнського слова» начала выходить газета «Нове украiнське слово», которую уже подписывал новый редакгор — Штепа. Его предшественника Ивана Рогача со всем штатом немецкие органы власти репрессировали за «крайний национализм», за «неблагодарность к немецким вооруженным силам», к «немецким рыцарям», «освобовшим Украину от большевизма».

Сменив название, «Нове украiнське слово» явно сбавило и «самостийницкий» тон. На страницах газеты начали появляться редакционные статьи уже против националистической романтики. В одном из первых номеров газета писала: «Время романтики прошло... Не мечтаний и фантазий требует наш народ, а настойчивой напряженной работы... Все условия для такой работы создают нам наши немецкие друзья и руководители».

Заручившись разрешением директора, студенты гидромелиоративного института устроили вечер танцев. Обычное развлечение, но Кожемяко и Подласов насторожились: инициаторами проведения этого культурного мероприятия были вожаки из новоприбывшей группы молодежи. Трудно предположить, чтобы они не использовали случая выступить перед большой аудиторией и не посеять в сознании своих слушателей ядовитые зерна. Ребята посоветовались с Сининыным и приняли решение: непременно нейтрализовать влияние воинственных националистов. Подласов играет на рояле, ему и карты в руки. В перерывах между танцами он будет что-нибудь наигрывать, собирая этим вокруг себя молодежь. А юные сердца всегда тянутся к песне, к музыке. Георгию Синицыну отводилась пассивная роль: он будет только наблюдателем.

Вечера самодеятельности, танцев, развлечений... Сколько их прошумело в стенах института за предвоенные годы! Но как не похоже было сегодняшнее веселье на то, прежнее. Приходили то поодиночке, то группами, становились вдоль стен колонного зала, тихие, сосредоточенные, какие-то робкие, словно попали в чужую среду. Спроси каждого и не найдешь такого, которому не грызла бы душу тоска.

— Сходятся и они, — проговорил Кожемяко, кивнув в противоположную сторону зала.

Первым, кого увидел Подласов, был полнолицый чубатый парень в вышитой сорочке, в хромовых, до блеска начищенных сапогах с короткими голенищами — вожак группы шестидесяти. В институте его прозвали Буцматым (то есть полнолицым, толстым). Один из его друзей принес патефон, установил на столике, другой достал из портфеля пластинки. Среди прибывших выделялась необычайной красоты кареокая чернявая девушка с длинной пышной косой, ее стройную фигурку облегало сшитое со вкусом платье, с богатой ручной работы вышивкой. Это была Мирослава Кравчук. Не один парень пытался ухаживать за нею, но она вежливо отвергала такие попытки, держась в компании своих земляков. Чаще всего ее видели вместе с чубатым парнем. Девушка приехала из Яремчи, выросла в семье лесоруба-гуцула, ее приятель — из Буковины, он был сыном известного помещика, который в 1940 году убежал за границу. Такие разные по социальному положению, они сблизились, видимо, потому, что чувствовали себя чужими в далеком, до сих пор незнакомом Киеве. А может быть, просто симпатизировали друг другу. Вообще вся группа шестидесяти держалась обособленно от основной массы студентов гидромелиоративного института.

К Подласову подошла однокурсница Таня Лихота. Они были знакомы еще до войны, с первых дней учебы в институте. Когда-то бойкая и полная кипучей энергии активная участница студенческого хора, теперь девушка выглядела старше своих лет, лицо исхудало и посерело, появились на нем преждевременные морщины. Неизменными остались только золотистые волосы. Отец Танин воевал на фронте, а сама она дважды ускользала от набора в Германию, при этом чуть было не поплатилась жизнью. После этого в полном отчаянии уступила домогательствам полицая и вышла за него замуж. Чтобы как можно реже видеть ненавистного мужа, выехала в Киев продолжать учебу.

Она сказала:

— Сашко, ты бы сыграл что-нибудь, пока еще не все собрались и не начались танцульки.

— А петь будешь? — спросил он.

— Попытаюсь. Хотя, правда, с тех пор, как началась война, я ни разу не пела. Веришь?

— Ничего удивительного.

Направились к пианино. Когда-то в кругу друзей — был среди них и Подласов — Таня говорила: «Хотела бы я стать известной, как Марина Раскова или Паша Ангелина, большего счастья мне не надо». И вот — стала... Стала женой полицая. Сколько светлых дум, планов, желаний жестоко перечеркнула война! Все пошло вверх дном. Одни тяжко мучаются, очутившись на оккупированной территории, как Таня Лихота, другие воюют, как ее отец. Не знала Таня, что ее идеал — Марина Раскова — в это время командовала авиационным полком, а отец героически погиб, защищая от фашистов подступы к Москве.

Проверив несколькими аккордами звучание инструмента, Подласов чуть было не начал песню о трех танкистах из кинофильма «Трактористы», но вовремя спохватился. Исполнение патриотических песен строго воспрещалось, об этом напоминал и директор института, давая разрешение только на проведение танцев. Заиграл народную «Месяц на небе, звезды сияют...».

Неожиданная мысль смутила Подласова. Не преступно ли петь, когда землю нашу топчут оккупанты, когда люди гибнут на фронте? Ударил по клавишам слабее, готов был вообще опустить руки, но вдруг подумал о другом: с песнею на устах, с «Интернационалом» шли на расстрел бойцы революции; в Бутырской тюрьме, в Москве, игнорируя угрозы царских сатрапов, Кржижановский пел вместе с польскими революционерами «Варшавянку» и на ее мотив написал знаменитые слова «Вихри враждебные веют над нами...». Вспомнил и строки Леси Украинки: «Буду я и сквозь слезы смеяться, буду песни я петь и в беде...» Значит, его сомнения несостоятельны. Посмотрел на товарищей, стоявших рядом. В выражении их лиц были и скорбь, и печаль, и вдохновение, и думы о Родине, и не замутненная чистота души. Не удержался, сам потихоньку запел.

Песня кончилась, раздались аплодисменты. Те, что стояли у пианино, вдруг разом обернулись и увидели в центре зала Буцматого. Аплодировал и он. На лацкане пиджака металлом поблескивал трезубец.

— Приветствую вас, господа! — Буцматый поднял руку, призывая к вниманию. — А теперь приглашаем на танцы.

Под звуки вальса первыми вошли в круг Буцматый и Мирослава Кравчук. Кое-кто неумело танцевал, прячась за колоннами. Вышла, приглашенная партнером, и Таня Лихота. Вальс требует плавных движений, душевного подъема, мечтательности. У Тани этого сейчас не было. Передвигалась она механически, вяло, скованно. Затем вообще вышла из круга, встала в сторонке.

— Ну-ка и ты, Сашко, попробуй пригласить Мирославу, — шепнул другу Кожемяко. — Надо же и нам показать себя. Все же мы столичные, а они из провинции.

— Кого пригласить? — переспросил Подласов.

— Вон ту чернявую красотку. Неужели откажет?

— Ты мог бы и сам это сделать.

Кожемяко не понял иронии, искренне посетовал:

— Слишком высока для меня.

— То есть?

— Ростом я не вышел.

— Зато в тебе целое море благородства, юной энергии и моральной возвышенности, — полушутя-полусерьезно сказал Подласов.

«Полонез» Огинского... Сам не зная, что придало ему смелости, Подласов подошел к Мирославе Кравчук. Девушка нерешительно вышла вперед. Вводя ее в круг, успел заметить на себе несколько удивленных взглядов. Затем все изчезло, была только музыка, плавный ритм танца и она, милая гуцулочка Мирослава Кравчук, ее смуглое, скульптурной тонкости лицо, теплота рук. Хотел заговорить с нею и долго не решался. Ведь до сих пор меж ними не было ничего общего. В конце концов спросил:

— Тебе нравится наш Киев?

Девушка ответила быстро:

— Город хороший, хотя в нем и очень много разрушенных домов. Это — немцы?

— Кто же еще? Они разрушили не только дома. Саму жизнь. Увидела бы ты Киев перед войной... Сейчас он серый. Куда ни посмотришь — серая солдатская форма.

Не следует быть с нею слишком откровенным, предостерег сам себя Подласов. Кто знает, какие у них отношения с тем кавалером. Да и мало верится в благое действие его слов. На всякий случай лучше не касаться острых вопросов.

— Мирослава, — снова заговорил он, когда они приблизились настолько, что можно было услышать шепот, — и где ты родилась такая красивая?

Лицо девушки покрыл нежный румянец;

— Меня мама купала в любистке.

Нет, это пижонство — балагурить попусту. Он сказал:

— Мирослава, мне хочется, чтобы и душа у тебя была красива. Чтобы ты была не только достойной дочерью своей матери, но и своего народа. Верно любила его.

Она помолчала в раздумье.

— О любви к народу мне говорил и Данило. — Это было имя Буцматого. — Но он советовал помогать немцам.

— В чем? В проведении карательных операций против наших людей?

— Нет, насаждать новую культуру...

Вон оно что! Националистический выродок уже расставил сети, ловит заблудших, стремится повести их за собой. Забыв об осторожности, Подласов предостерег:

— Мирослава, не иди за ним. Он толкает на ложную дорогу.

— А какую же выбрать мне?

— Сама подумай. Надо жить с народом.

— Как?

— Служить ему. Больше никому.

Она хотела досказать что-то и не успела. Музыка прервалась, танцоры разошлись. Разошлись и они в разные стороны.

После «Полонеза» Огинского участники вечера, не сговариваясь, решили сделать передышку. Снова разбились на группы: на большую и меньшую, которую возглавил Буцматый. И там, и тут громко разговаривали, смеялись. Но вот в группе «западников» несколько человек затянули: «Ще не вмерла Украiна...»

«Что делать?» — горячечно думал Подласов, догадавшись: эти верховоды последовательно осуществляют свою программу. Как отвлечь от них молодежь, чтобы не отравляли ее гитлеровские последыши? А ведь среди них и Мирослава Кравчук, и ее подруги. Сумеют ли они разобраться, куда их ведут? Легче сбиться с пути, нежели потом выйти на верную дорогу. Что же делать?

Решение пришло неожиданно. Подласов сел за пианино, бурно прошелся по клавишам. С первыми аккордами к нему потянулась молодежь. Бравурно зазвучал мотив шуточной, очень популярной до войны песенки, исполнявшейся Утесовым. В ней были слова:

Пели азартно. Перешел сюда и кое-кто из группы «западников». Петлюровский гимн потонул в ливне веселых звуков.

Растолкав круг хористов и слушателей, внезапно появился Буцматый с трезубцем на лацкане пиджака.

— Прекрати! — в ярости прохрипел он и с силой хлопнул крышкой пианино.

Подласов едва успел убрать руки, чтобы удар не пришелся по пальцам.

Взгляды их встретились, как стрелы.

— Почему прекратить?

— Это политика. Ты нарочно мешаешь нам.

Подласов медленно поднялся. В окружении товарищей по курсу он чувствовал себя достаточно уверенно.

— Шуточная песенка — политика?

Его поддержал Кожемяко, загудели и другие.

— Каждый развлекается как хочет.

— Не навязывай нам свой репертуар!

Буцматый еще больше распетушился:

— Ну-ка, давай выйдем отсюда!

— Давай, пошли!

За ними потянулась группа студентов, среди которых был и Кожемяко, но Подласов остановил их.

В коридоре Буцматый снова напал на Подласова.

— Как ты посмел исполнять советскую песню? Напоминаешь про Советы? По разрешению пана директора мы собрались здесь только потанцевать.

— И поете петлюровский гимн?

— Это дело нашей компетенции.

— Ну, и пойте себе на здоровье. Мы же не заставляем вас замолчать.

Аргументы Буцматого были исчерпаны. В резерве осталось последнее — применить силу. Но на это он почему-то не решился. Видимо, подумал, что конфликт станет широко известен и за петлюровский гимн ему непременно влетит. Он знал, как жестоко немцы поступили с работниками редакции «Украiнського слова» за «крайний национализм». Не помилуют и его.

Прекратив на этом поединок, Буцматый направился к выходу. Вслед за ним пошли еще трое из его свиты.

...Георгий рассказывает о вечере танцев в гидромелиоративном институте, о находчивости наших друзей, и мы втроем смеемся, представляя, как покидают поле битвы спесивые верховоды-националисты.

— Придет время — так же будут бежать и гитлеровцы, — говорит Бурляй, — только борьба с ними будет не словесная.